Слуга науки

Вздох возвращения к жизни с трудом пробился через сломанный нос. Василь дёрнулся и открыл глаза – все кругом было серым, как бетон, и поверх этой хмари расплывались коричневые пятна. Присмотревшись, он увидел лицо – возле него сидел какой-то мужик с длинным носом, сидел и улыбался. – Вы… кто? – Пробормотал Василь, щурясь. – Живой! – Радостно объявил мужик, не понятно к кому обращаясь. – Живой же! Я же говорил вам? Василь затаился. И впрямь – живой. Дышать тяжело и болит будто бы все – но живой. И среди людей. Рядом что-то грохнуло, и звук показался ему почти оглушающим, но от этого звука зрение прояснилось и пятна превратились в детали – большая комната, заставленная койками, окно, желтоватые, давно не крашеные стены и люди, много людей. Кто-то сидел, кто-то стоял, глядя в его сторону. Больше всего это место походило на больницу, и на секунду стало радостно – неужели свобода? Неужели его, помучив, решили отпустить? – Живой, жи-вой, – бойко повторял мужчина, сидящий на его кровати, и раскачивался вперёд-назад. На вид ему было лет сорок, темный свитер и ранние залысины, словом, ничего странного, кроме этого его раскачивания. К нему подошёл другой и с любопытством уставился, ничего не говоря. Он просто смотрел, чуть наклонив голову, а потом неожиданно потянулся вперёд, скривил пальцы, средний и указательный, и ухватил Василя за нос. – Вы чего творите? – Выпалил Василь, отшатываясь. Вырваться из хватки было не так-то просто, и он и сам не предполагал, что сможет так быстро сесть, да ещё и отбиться от этого странного типа. – Держится, – тип расплылся в диковатой улыбочке, и остался стоять так, с ухмылкой и склоненной на бок головой. Василь ещё раз огляделся, задерживаясь теперь взглядом на окружавших его людях. Одни мужчины – что, впрочем, нормально для больничной палаты, – молодые и старые; некоторые лежали, кто-то даже укрывшись с головой одеялом, некоторые сидели – по-разному, с ногами на кровати или, спустив ноги, на краю, некоторые стояли, но их объединяло одно – никто не был ничем занят. Привычное для таких мест чтение или разгадывание кроссвордов, или, наконец, болтовня, казалось, никого не интересовали. Все смотрели на него. Василь осторожно поежился, думая, чем мог вызвать такой интерес – но руки, ноги были на месте. Лишь на носу, он пощупал, была наклеена заплатка, но вряд ли кого-то в больнице можно удивить такими мелочами. Палата казалась Василю смутно странной, словно было в ней что-то большое, и оттого сразу незаметное, что объяснило бы все, в том числе и такой к нему интерес. – Где я? – Наконец, спросил он. Сидящий на его кровати продолжал покачиваться, талдыча скороговорку, а тот, что улыбался, совсем не двинулся. Откуда-то из угла раздался усталый голос: – Вы в психушке, молодой человек. Ничему не удивляйтесь. Сначала Василю, ещё слегка медленному от внезапного пробуждения, показалось это шуткой. Мало ли как застрявший в палате с кучей людей человек мог описать своё общество. Но с каждой секундой делалось яснее – все эти странные люди и обстоятельства, из-за которых он сюда попал… все сходилось на том, что голос из угла говорил правду. Ещё раз осмотревшись, Василь заметил, что именно его смущало – тяжёлые взгляды и странные лица, многие – бессмысленные, какие-то – с неуместными выражениями или чересчур бойкой мимикой. Тот, что сидел возле него, никак не мог успокоиться, а второй – перестать улыбаться. – Не надо на меня смотреть, – буркнул Василь первое, что пришло в голову. – Здесь нет ничего необычного. Улыбающийся будто проснулся и мигом отошёл в сторону, но вот болтун никуда не делся, зато соскочил со своей любимой фразы и обратился уже более осмысленно: – А ты как к нам? Надолго? У нас здесь весело, весело, весело, весело… хочешь, я тебя со всеми познакомлю? – И, не дожидаясь ответа, он начал перечислять всех вокруг, причём не называл имён или профессий, а давал каждому какое-то прилагательное – лысый, худой, синий… Василь не мог слушать его даже из вежливости – его мутило, болела голова, и хотелось не познакомиться с толпой, а прежде всего подумать – а после найти кого-то из руководства и спросить, по какому праву его определили сюда без суда и почти без следствия. – А ты у нас будешь живой! – Торжественно заключил болтун, и снова заладил – живой, живой, живой… Василь очень хотел от него избавиться, но не знал, как – вставить в его речь хоть слово не получалось, а едва он начинал говорить поперёк – болтун повышал голос, словно пытаясь заглушить его речь своей. Борясь с плохо слушающимся телом, Василь поднялся. Ноги держали – это была хорошая новость. На нем была прежняя рубашка, залитая его кровью, но та уже давно подсохла и стыла сухими коричневыми пятнами. Брюки были те же, как и носки, а вот ботинок он нигде не нашёл – и пошёл по комнате прямо так, босиком, в тот самый угол, из которого ему ответили. – Кто из вас со мной говорил? – Тихо спросил он, стараясь не мешать качавшемуся на его кровати болтуну. Какой-то сухонький старичок, бритый и почти лысый, поднял руку, и Василь обратился к нему: – Долго я здесь? – Откуда ж мне знать, – пожал плечами тот. Он не выглядел дружелюбным, но в отличие от остальных, казался совершенно нормальным. – Вчера был отбой – тебя не было. А сегодня просыпаюсь – уже лежишь. – Какое сегодня число? – Ишь чего спросил, – старичок осклабился. – Понятия не имею. Вон, у Ваньки спроси, он тут у нас считает дни. Он ткнул пальцем в какого-то мальчишку, совсем юного на вид, который сидел на своей койке, сгорбившись, крутил пальцы и шевелил губами, будто что-то бормотал. – Что ним? – Спросил Василь, не решаясь приблизиться – мальчишка выглядел смертельно печальным и одновременно очень сосредоточенным на своей болтовне. – Не знаю. С тех пор, как привезли, постоянно чего-то шепчет и считает. Говорят, математик был, из КНУ, отучился два курса и пытался сигануть из окна. А зачем – черт его знает. Василь сочувственно посмотрел на парнишку – совсем молодой, как его студенты, и видимо, что-то совсем нехорошее с ним случилось, раз он сидит здесь такой. – И вообще, в таком месте негоже спрашивать. У всех тут что-то случилось. Я же не спрашиваю, почему тебя приволокли среди ночи с разбитой рожей. – А я могу рассказать, – оживился Василь. – Я был на допросе, и… – Э-э-э, нет, – оборвал его старик. – Ты со своими фантазиями иди куда-нибудь ещё. Вас тут всех слушать – с ума сойти можно. Василь почти обиделся, что его приняли за психа, но мигом понял, что не в таком он положении, чтобы обижаться. Да и выделываться среди местных было опасно – отвергнутые общества, он знал как историк, без соли способны сожрать того, кто ставит себя лучше них, если он попадется им в одиночестве. – А вы… – начал он, подбирая слова. – Вы же вроде… – А я – это другая история, – буркнул старик. – Я здесь по политической ветке, мне с тобой не по пути. – Так и я… по политической, – осторожно обрадовался Василь. – Забавно, – ответил старичок, но его лицо совсем не изменилось, словно ничего забавного он в этом не видел. – Раньше больше одного в палату не сажали. Интересно, значит, стало у них, мест разве нет… Хотелось поговорить с ним, как с единственным нормальным человеком, но старичок всем видом выказывал, что хочет, чтоб от него отстали. Василю это было не понятно – неужели не хочется, находясь среди этой толпы, пообщаться с нормальным человеком? Но он послушно отошёл к двери. Дверь, казалась ему, должна быть закрыта на ключ, потому что все сидели внутри, но она оказалась не заперта. Василь вышел наружу, в коридор, поти такой же, как в больнице, где всю жизнь работала мама – истертый линолеум на полу, болезненно-зелёные стены и бесконечные двери по обеим сторонам, а в конце – окно. В маминой больнице на таком подоконнике стояли подсушенные комнатные цветы, в которых постоянно плодился мелкий мусор, но тут подоконник был пуст, а стекло огорожено решёткой с толстыми чёрными прутьями. В коридоре не было ни души, и можно было подумать, что больница пустует – но где-то за стенами слышались голоса, много голосов: истерический смех, вой, крики… от этого становилось жутко, но Василь напомнил себе, куда попал. Здесь и должны раздаваться такие звуки, они нормальны для этого места. Это ему здесь делать нечего. Он побрел вперёд, удивляясь, что никто не попытался его остановить, и заглядывая на все дверные таблички в поисках кабинета главврача. Но на табличках были только номера; во всяком случае, на тех, что Василь успел осмотреть до того, как его окликнули: – Куда прешь?! Василь обернулся и увидел низенького, но крепко сбитого мужичка в санитарской форме. Он решительно бежал к нему, и Василь миролюбиво поднял руки, показывая, что буянить не собирается. – Я ищу кабинет главврача, – твёрдо сообщил он. Санитару, казалось, все было до лампочки. – Нахера тебе главврач, додик, – фыркнул он. – Пшел обратно в палату, и чтобы до обеда не вылазил… а это шо? Санитар бесцеремонно ухватил Василя за рубашку и развернул к окну, рассматривая на свет кровавые пятна. – Какого хера в грязной ходишь? – Недовольно пробормотал он, будто не замечая заплатку на носу. – Мне следователь нос разбил, – ответил Василь. Он и не думал слушаться санитара и возвращаться обратно. – Отведите меня к главврачу, мне надо написать жалобу. – Нашёлся, блядь, жалобщик… – проворчал санитар. – Одежды, говорю, у тебя сменной нет? – Откуда? – Василь попытался фыркнуть, но со сломанным носом вышло неприятно. – Мне нужен главврач. Я был у следователя, он меня избил, а потом я без разбирательства оказался здесь. Ведите к главному. – А папе Римскому тебя не сводить? – Гоготнул санитар. – Давай, додик, дуй в палату. Мне делать больше нечего, уговаривать тут тебя. – Не пойду я ни в какую палату, – упёрся Василь, начиная злиться. – Меня держат здесь незаконно. Мне нужен главврач или телефон... – Как же заебал ты, – прошипел санитар, и каким-то неуловимым жестом выкрутил Василю руку, да так больно, что Василь не выдержал и заскулил – сразу отозвались все синяки, набитые Кривицким, и захотелось упасть, чтобы никогда не подниматься. Но он стиснул зубы и что было сил лягнул санитара ногой под колено. – А, сук-ка! – Взвыл санитар и разжал лапы, и этого хватило, чтобы вырваться и побежать – с трудом, потому что увечный бок тут же закололо, но Василь не собирался наивно слушаться. Ему хотелось добраться до живого человека, чтобы настоять, надавить – и пусть угрожать он не умел, но отлично умел упрямиться, а значит, у него был шанс. Он добежал до лестницы и на секунду замешкался, пытаясь понять, вверх ему надо или вниз. Но тут перед ним возник ещё один санитар, совсем дохленький, а вот реакция у него была отменная: он в две секунды взлетел по ступеням и снова скрутил Василя, и на этот раз уворачивался от всех попыток атаки. Тут подоспел и первый, и они уже, не церемонясь, подхватили его и куда-то поволокли. Сопротивляться двоим было трудно, тем более что при каждом движении откликались рёбра и разукрашенная синяками поясница, но все же у Василя пару раз почти получилось вырваться – и его тут же вылавливали снова и продолжали тащить. Его загнали в какой-то кабинет, совсем белый, с кушеткой, столом и вереницей шкафов, и первый санитар точной подножкой повалил его на пол, заломил руку и упёрся коленом ему между лопаток. К этому моменту у Василя уже болело все, до, чудилось, кончиков пальцев на ногах; но он все равно решился приподнять голову, хотя бы повернуть, чтобы посмотреть, чем занят второй: а тот спешно копался в шкафу, что-то там выискивая. Наконец он повернулся, и Василь увидел у него в руках стеклянный шприц, наполненный какой-то жидкостью, и ножницы: в один прыжок он подобрался ближе, опустился на пол, взрезал рубашку на плече и точным, техничным движением всадил иглу. По сравнению с прочей боль от укола почти не чувствовалась, но подкатила паника – что это, черт возьми, что с ним творят, что сейчас произойдёт… Василь понимал, что задыхается – то ли из-за взгромоздившегося на него сверху санитара, то ли из-за ужаса, – руки и ноги разом стали будто ватными, и захотелось провалиться сквозь пол, забраться куда-то, где никто не найдёт. Воспользовавшись его паникой, санитары подхватили его, как котёнка, и поволокли прочь. Его потащили вверх по лестнице, заволокли в какую-то палату и кинули на койку. Он уже почти не пытался отбиваться – почему-то вдруг показалось, что это бесполезно. Что он, искалеченный, напичканный какой-то дрянью, сможет сделать против двух бывалых мужиков, да ещё и здесь, где наверняка таких целая орда… Василь почти без боя позволил привязать себя ремнями к кровати, совсем не удивляясь, откуда на его койке ремни. А когда посмотрел вверх, на свою скованную правую руку, и увидел, как она безвольно болтается в удавке, ему стало все равно. Он просто смотрел с какой-то полусладкой тоской на собственные пальцы, на обхватывающий запястье истертый кожаный ремень, и мыслей в этот момент в голове не было. Ушла паника, ушла злость… ушло все, что он, казалось, когда-либо испытывал. Его оставили одного, и Василь лежал, разглядывая потолок, и пытался думать. Мысли проворачивались с трудом, словно сонные рыбы в гигантском аквариуме, но ни одна из них не задерживалась. Вспомнилось Юрино лицо, но тут же пропало, и взамен пришли какие-то странные картинки из детства – вот он играет с кубиками и пытается составить из них слова… Василь помнил эти кубики, но прежде совсем не помнил, как в них играл; буквы, выжженные на дереве, постепенно отделялись, освобождаясь от осыпающейся вниз деревянной стружки, и продолжали висеть в воздухе. Они заполняли собой все, казались одновременно большими, не попадающими в край взора, и безумно маленькими… пока не стали темнотой. Проснулся Василь на рассвете, когда сине-серый свет с улицы только начал белеть. Было зябко, руки затекли – Василь пошевелил запястьями, разгоняя кровь, и поморщился от неприятного чувства, с которым лишенные подвижности кисти возвращались к жизни. От этого чувства разом захотелось перестать – да и вообще, шевелиться не хотелось. Но и лежать сил не было. Покрутившись с той малой свободой, что позволяли ему ремни, Василь попытался найти удобное положение, но не смог – само его тело будто было неладным, неуютным, совсем ему не подходящим. Кое-как найдя позу, из которой не хотелось выйти сразу в окно, он затих, прислушиваясь. Было почти тихо, и лишь вдали кто-то выл – гулко, надсадно, как брошенная собака. Неожиданно захотелось присоединиться к этому жалобному скулежу – и Василь почти был готов, но для этого словно требовалось волевое усилие, а его сделать отчего-то не выходило. Так он и лежал – тихо, думая о своём, и от мыслей, наводняющих сознание, выть хотелось ещё больше. Ему было стыдно – стыдно за всю свою жизнь, от самого начала до этого самого момента. С чего он вообще решил, что все его исследование – правда? Правильно говорила Нина Егоровна, правильно – он впечатлительный, чувствительный, начитался всяких ужасов, которые ведь и не факт, что происходили… все-таки историк должен быть объективным, а он уцепился за первое, что нашёл, и десять лет подряд все доказательства к этому своему детскому чутью подтягивал… нет бы сесть, сравнить разные источники, и написать толковое опровержение – ведь это может быть правдой, настоящей правдой. Остальное ведь – точечные эпизоды, а системная наука считает иначе. Кто он такой, чтобы переть поперёк Академии? Всего лишь какой-то выскочка, который кидается громкими словами вместо доказательств… А ведь мог бы жить по-человечески, и всем было бы лучше: и маме, и Оле, и Димке, и Аркадию Григорьевичу, и ему самому. Сами собой мысли перескочили к Юре, и Василю подумалось, какой же он все-таки дурак. Ввязался, наивный, в какой-то бесчеловечный ужас, и вообразил себе, что у них любовь. А ведь кто он? Всего лишь на все согласная дырка, игрушка в руках взрослого хитреца, развратника, мужеложца… вспоминая свое разнузданное поведение, Василь хотел исчезнуть – каким же все-таки идиотом надо быть, чтобы вот так себя вести, чтобы вот так по-глупому все позволять, без гордости, без морали. Оттого-то он Юре и наскучил, что все они уже испробовали – и Юра, вот в чем фокус, решил от него избавиться. Вот прямо в тот день, когда Василь позвонил ему из автомата – наверняка он отвлёк его от каких-то куда более важных дел, и Юра разыграл радушие, а потом сразу позвонил куда следует, потому что уж больно мальчик стал прилипчивый… Последняя мысль отрезвила Василя, словно ушат холодной воды. Не могло быть такого! Никогда не было и быть не могло. Какой-то внутренний голос подначивал, мол, смирись, нырни в этот омут, пожалей себя, дурака такого, и поверь, что ты сам в жизни ни на что не способен, и все, что ты до этого знал – обман, и что сам ты свою жизнь разрушил… но чуть теплящийся внутри уголёк – Василь будто чувствовал этот маленький твёрдый камушек где-то в районе сердца – напоминал, что единственный обман – это то, что происходит сейчас. Это ложь, это враньё, это бред от укола, и что вся его жизнь была настоящей, а сейчас его пытаются этой настоящей жизни лишить. Соблазн покориться был велик. Злой голос казался таким взрослым, весомым, логичным. А уголёк – не более чем детским желанием, прихотью, мечтой о том, чтобы все было хорошо. Нужно быть умным, всю жизнь твердили Василю, не делать глупостей, не творить ерунды. А он не послушался. И теперь слушаться не хотел. – Я прав, – прошипел он сквозь зубы, с трудом справляясь с собственным голосом. – Прав. И Юра прав. И он придёт за мной. Спасет. Потому что я ему нужен. Нужен. Нужен…