Слуга науки

Еда в столовой была паршивой, но Василь, проголодавший почти сутки, проглотил все – и ледяные щи, и рассохшееся, комковатое пюре без масла. Его не смутило даже, что сосед вместо того, чтобы есть, стал сначала шлепать ложкой по супу, а затем запустил туда пальцы, принялся вытаскивать капусту и вешать ее себе на грудь, словно ордена. Едва первый голод ушел, нахлынула усталость – Василь знал, что проспал прорву часов, но отчего-то не ощущал себя отдохнувшим. Скорее, наоборот – казалось, будто все это время он не спал, а смотрел в одну точку, стараясь ни на миг не потерять бдительность: перед глазами все плыло, руки тряслись, и то ли от дурной еды, то ли от вколотого ему лекарства, его мутило. Вернувшись в палату, он попытался уснуть, но как-то не выходило: то в голову лезли дурные мысли, которые приходилось отгонять усилием воли, то кто-то из соседей начинал тараторить, да так громко, что игнорировать не выходило. Василь задумался, а стихает ли вообще этот гвалт по ночам. Оказалось, что нет. Единственным способом хоть как-то побыть в одиночестве было снова угодить в палату для буйных, но туда, памятуя волшебный эффект укола, Василь попадать не хотел. Часов нигде не было, а его наручные, видимо, канули в Лету вместе с ботинками, поэтому Василь не мог понять, который час. Уснул он, когда уже было темно, и проснулся в такой же темноте от страшного, истошного крика. Кричал мальчишка – тот самый сиганувший из окна математик. Он кричал так, будто его резали, растягивая свой вопль, насколько хватало воздуха, перехватывал дыхание и тут же начинал вопить снова, не останавливаясь. Человек, который так кричит, должен испытывать страшную боль, подумалось Василю – физическую ли, моральную. Так орут люди, потерявшие близких, так орут раненые, так орут от ужаса и отчаяния, и несмотря на то, что звук страшно бил ему по ушам и вызывал отвращение, Василь переборол себя. Он слез с койки, и осторожно, стараясь в полутьме не натолкнуться на чужие кровати, подобрался к мальчишке. Тот сидел на кровати, раскачиваясь, и вопил, вопил, вопил. В капле света, долетавшей через широкие дверные щели, Василь не мог разглядеть, плачет ли тот, но все же решился присесть рядом. Он не знал, как успокаивать сумасшедших – он не знал даже, безопасно ли то, что он творит, но хотелось лишь одного – прекратить этот ужас, а единственный способ, на который он был способен – попытаться успокоить. В конце концов, мальчишка мог увидеть дурной сон, и стоило уверить его в том, что все это произошло не взаправду, ему стало бы легче. – Эй… – тихо позвал его Василь, понимая, что не знает его имени. – Послушай меня… слышишь? Ты здесь не один… что случилось? Мальчишка на секунду замолчал, испуганно вглядываясь в темноту, но тут же зашелся пуще прежнего. – Мальчик… послушай… – Василь с трудом выносил шум, но уйти уже не мог. Да и смысла в этом не было – все равно его повсюду было слышно. – Как тебя зовут? Я Василь. Не кричи, пожалуйста… лучше расскажи, что случилось. – Аааа… уйди! – Взревел мальчишка, и толкнул его в грудь с такой силой, что Василь слетел с койки. – Уйди-и-и…. – завыл он, а потом закричал по-другому: так же пронзительно, но теперь с короткими промежутками, вытягивая это свое жуткое «а-а-а» с каким-то звериным рыком. Падать на спину, почти целиком состоящую из огромного синяка, было неприятно, и сесть получилось с трудом; но Василь поднялся и побрел к двери. Утешать он, может, и умел, но здесь были не простые слезы – здесь было какое-то расстройство, кошмар, и заняться этим должны были профессионалы. Хотелось верить, что никто просто не слышит, иначе бы давно прибежали и помогли; но, выйдя наружу, Василь убедился, что слышно крики отовсюду – они отдавались от стен коридора, разносясь далеко вперед, и он не удивился бы, если бы узнал, что мальчишка перебудил весь этаж. В этот раз никто не стал его останавливать, и Василь спокойно спустился вниз – там находились столовая и, как он успел заметить днем, комната санитаров. Теперь же, когда коридор был пуст, он заметил, что кабинет главврача и сестринская тоже были здесь. Соблазн зайти к главврачу сейчас, когда никто не стоит у него на пути, был велик – но дверь оказалась закрыта. Не рискуя пугать людей в сестринской, он сразу подался к санитарам. Те были на месте в количестве трех штук, и едва Василь приоткрыл дверь, тут же недобро вздернусь с мест. – Какого хуя тебе тут надо? – Прорычал один из них, тут же спрыгивая с продавленного кресла, готовый скручивать лунатика в бараний рог и складировать в палату. – Простите, но там… очень сильно кричит человек. Мне кажется, ему нужна помощь… или лекарство. – Это дурка, тут все кричат, – рассерженно пробурчал санитар. – Давай, ты из какой палаты? – Вы ему поможете? – Возвращайся в палату, чего тебе не ясно? – Прикрикнул тот, и от нового крика Василю захотелось кого-нибудь ударить, но он сдержался. Тем более что тот, первый вопль добирался даже досюда, и нужно было быть очень, очень привычным ко всей этой жути, чтобы его игнорировать. – Я не могу. Там кричит человек. Я не могу спать. – Снотворного тебе дать? – Осклабился другой, сидящий на табуретке. – Так сразу бы и сказал, устроим… – Причем тут я! – Не выдержал Василь. – Вы не понимаете? У вас там, наверху, дурниной орет пациент, у него может быть все, что угодно, от ночного кошмара до перитонита, а вы тут сидите и ни хрена не делаете! Какая вы после этого больница… – Какая-какая… психиатрическая! – Гоготнул санитар с табуретки. – Слушай, убирайся отсюда, ты заебал. Или сам, или мы себя сейчас уберем на третий. – Вы меня не поняли? – Упорствовал Василь. – Проблема не во мне… – А по-моему как раз – в тебе, – фыркнул первый, и уже знакомым жестом заломил руку Василю. Но вместо того, чтобы толкнуть его к выходу, он склонился к его уху. – Слышь, мудила, ты здесь третий день и уже два раза нарвался… какого хера рубашку не переодел, просили же? Бродишь тут в крови, вот они и орут… страшно им… – Мне не во что, – прошипел Василь, пытаясь выкрутиться хотя бы так, чтобы не ныли больные ребра. – У меня нет вещей. – А хули? У тебя шо, семьи нет? Жонки там, передачку сделать? – Есть у меня семья… только она не при чем. Мальчик наверху… – И дался тебе этот мальчик… он тебе шо, родной? – А вы что, только родных лечите? – Не выдержал Василь. Хватка санитара разом стала крепче, хотя и без того куда уж было – держал, будто руку молол тисками. – А че, похоже, что у меня в семье психи есть? – Обозлился санитар и как-то нарочно, особенно болезненно выкрутил пальцы, без нужды, забавы ради. Голобородько не удержался: – Психов нет, только садисты, – выпалил он, и возмездие прилетело мгновенно в виде удара головой о дверной косяк. Василь упал, голова звенела, как колокол, все плыло, и голоса санитаров наверху сбились в один неразличимый гул. Потом его схватили и куда-то поволокли, и Василь уже не понимал, где находится. Но ясность вернулась довольно быстро, набросившись осознанием: снова третий этаж. Снова койка, кожаные ремни, и двое бешеных коновалов, фиксирующих его на плахе лицом вниз. Сначала Василь глупо боролся с подушкой, пытаясь повернуть голову, чтобы продышаться, но потом настиг страх – какого черта его так привязали, явно ведь не удушить хотели. Внутри все похолодело, словно еще осталось, чему в нем пугаться. – Да срежь нахер, не майся, – раздался за спиной голос одного из санитаров. – Ага, а ходить он в чем будет? У него ж другой одежи нет… – отозвался второй. Василь затих, прислушиваясь, но едва понял, о чем они говорят, забился пуще прежнего – он не понимал, причем тут его одежда, но нахлынувшая паника рисовала единственную картинку: зачем-то же они его перевернули, а ведь от этих скотов всякого можно ожидать, но не хотелось, не так, не здесь, не они… – Насрать тогда, так коли, – фыркнул первый и чем-то зазвенел, но заметив, видимо, как Василь дергается, прикрикнул на него трехэтажным матом. Услышав, что ему грозит всего-навсего инъекция, он почти обрадовался, но стоило расслабить напряженные руки, как Василя всего затрясло, будто везли его в автобусе по ухабам. Все тело стало словно чужим, неуютным, и захотелось выкарабкаться из жуткого, неприятного плена, и спрятаться туда, где никто не найдет; но нельзя же из собственного тела выскочить, особенно когда оно связано, и спасение было одно – остервенело скрести ногтями по всему, до чего мог дотянуться. – Тебе насрать, а промахнешься – старшая башку оторвет… им же их обрабатывать. – Ну раздевай тогда, раз такой умный, – велел первый санитар, а второй приблизился, подпихнул Василя под бок, наклоняя, и принялся неловкими пальцами расстегивать пуговицы на рубашке. Он спешил, и одна пуговица оторвалась, отскочив с глухим щелчком и сгинув где-то под кроватью; расстегивал он снизу вверх, и до ворота не добрался, потянулся к штанам. Василь снова забился, но без пользы – санитар влёгкую расстегнул ширинку и стащил штаны с трусами, обнажая ягодицы, да в таком виде и плюхнул Василя животом обратно на койку. – Ну что, святоша, готовься, крестить тебя будем, – улыбаясь, сообщил первый. Он велел второму держать а сам наклонился над Василем и похлопал его по ягодице, как новорожденного, и тут же всадил в разогретое место укол – болезненный, но терпимый. Василь стиснул зубы, зашипел, но второй санитар только крепче прижал его к койке за ноги и поясницу, не давая дергаться. – Не рыпайся, дурик, – сказал кто-то из них, было уже не разобрать, кто. – Штука едкая, зайдет в мышцу – жопа гнить начнет. Второй укол пришелся в другую ягодицу, а потом его мучители в четыре руки переместились выше и всадили по игле под каждую лопатку. После этого натянули штаны и опустили рубашку, не застегивая. Василь замер, пытаясь понять, что за гадость ему вкололи, но чувствовал лишь места уколов – болезненные, они отчего-то не проходили, а с каждой секундой горели все сильнее, и вскоре страшно заныли, будто в него тыкали раскаленными ножами. Чем бы эта дрянь не была, она действовала не сразу. Санитары, довольные, оставили его в палате, выключив за собой свет. О том, чтобы поспать, нельзя было и думать – стоило прикрыть глаза, и сразу казалось, что болит сильнее. Боль – вязкая, какая-то дурная, будто живая и ползучая, лишь нарастала. Вскоре Василь совсем не чувствовал ремней, да и койки под собой тоже – реальность сократилась до этих четырех точек, в которых игла проткнула кожу, и время словно растянулось в одну бессмысленную бесконечность. Он понимал, что нужно переждать – не может же это быть вечным, когда-то действие лекарства должно закончиться… но через пару часов он понял, что надеялся зря. Становилось жарко, а сознание плыло – как когда-то давно, в детстве, когда он валялся в постели с ангиной, и от высокой температуры все мысли будто превращались в парное молоко, бесконечно переливающееся по черепу. Вот только сейчас было страшно – Василь не знал, должна ли эта дрянь действовать именно так, или же санитары взаправду напортачили, и теперь его тело борется с последствиями криворукого укола. Но вскоре – а, может, и через несколько часов – для страха уже не осталось места; все тело будто горело, и находиться в нем было невозможно. Прежнее чувство неуюта и чужеродности теперь казалось пустяком – сейчас казалось, будто его заперли в разогретой докрасна Железной деве, из которой нельзя выбраться, и в которой не выходит умереть. Мысли теперь даже не путались – их словно смело ядерным взрывом; и если бы у мыслей были тела, то сейчас они бы слиплись в один расплавленный комок, состоящий из потекшей кожи и остовов обугленных костей. Сердце колотилось, но Василь не мог различить ритма – не смог бы даже сосчитать до трех. Он не понял, в какой момент смог съежится, сбиваясь в клубок, как щенок или ребенок – видимо, кто-то пришел и отстегнул ремни, – но кожа, натянувшаяся в местах уколов, в этот момент словно затрещала по швам, и пришлось выпрямиться. Он не мог лежать на спине, и чудилось, будто его тело насаживают на пики; но и в прежней позе лежать было невозможно, и Василь метался, пытаясь найти положение, в котором смог бы задержаться хоть на минуту, и отчаянно не находил – везде было горячо, больно, невыносимо. Двигаться тоже было больно – от каждого движения кожа, казалось, рвалась, и Василь был уверен, что он весь в крови, что он плавает в луже собственной крови, и кровь его, не останавливаясь, кипит. Если бы Василь верил в ад, он бы уверовал, что сейчас попал именно в него. Замереть, распластавшись на животе, усилием воли заставить себя лежать, дышать, не шевелиться, оказалось лучшим решением. Василю казалось, что здесь он и умрет – но едва эта мысль пришла ему на ум, в прогоревшей уже, казалось, дотла душе всколыхнулось упрямое: нет, не здесь, ни за что и никогда. От жуткой боли казалось, что смерть – это выход. Провалиться туда, где уже ничего и никогда не почувствуешь. Но было что-то, какая-то невозможная, ничем не объяснимая искра – он хотел жить. Боль не может длиться вечно. Длиться вечно не может ничто. Время конечно. Жизнь конечна. Но не этим тварям, лишенным всего человеческого, решать, когда она будет заканчиваться. Неожиданный глоток холодного воздуха обжег иссушенную носоглотку, и Василь провалился в странное забытие – не сон, не дрему, но что-то похожее, потому что в этот миг адская боль отступила, став просто невероятной. Когда он пришел в себя, было уже светло. Все тело ломило, лихорадило, но теперь он мог думать. Василь пошевелился и тут же об этом пожалел – искалеченные места было полоснули ножом, нет – будто воткнули туда острие и проворачивали с особым усердием. В голове возникли строчки из «Мцыри» – той сцены, где мальчик убивает барса, и это стало почти благословением. Если он был в состоянии вспомнить лирику, прочитанную в далеком детстве, значит, сознание вернулось, нетронутое. А боль… любую боль можно пережить. Едва подумав так, Василь пошевелился, и тут же пожалел о своей интеллигентской самонадеянности. Боль была такая, словно его только что протащили за поездом, а содранную кожу залили ацетоном. Он выдохнул, сосчитал до десяти, перепутав по пути пять и шесть, и пошевелил рукой, схватившись за что-то пальцами. Было не почуять ни текстуры, ни температуры – но кое-как он сообразил, что под рукой у него наволочка, совсем сбившаяся с подушки в безумии его ночных метаний. Страшно хотелось пить, но взять воды было негде. Василь провалялся еще какое-то время, не шевелясь, и один черт мог знать, сколько – может, минуту, а может, несколько часов, – и все же решился подняться, несмотря на совершенно жуткие ощущения. Он убедил себя, что кожа на нем не рвется, и что движения не причинят ему вреда, за исключением морального. Подняться, не переворачиваясь и не садясь на задницу, было сложно, но он смог рухнуть на четвереньки и, чертыхаясь, выпрямиться. Встать с первого раза не удалось – колени ходили ходуном, будто шарнирные, как у театральной марионетки. Расстегнутые штаны чуть не съехали вниз, но Василь подхватил их и кое-как застегнул, путаясь в непослушных пальцах. Пока валялся в бреду, он успел обмочиться, но его позор уже подсох безобразным пятном в промежности. В его нынешнем состоянии было на все плевать. Тело едва слушалось, и Василь понял, что идти сам не сможет. Осторожно, глубоко вздыхая перед каждым шагом, он побрел к двери по периметру, придерживаясь за стенку. На третьем этаже было тихо. Василь замер у двери, пытаясь оглядеться – даже крутить головой было сложно, а зрение плыло, но наткнуться на еще одного санитара не хотелось. Убедившись, что путь свободен, он поковылял в ту сторону, где на всех других этажах находились туалеты. Нашелся такой и здесь, и Василь с нескрываемым удовольствием подполз к раковине и тут же потянулся к крану, выкручивая его до предела. Оттуда полилась ледяная, восхитительная, обжигающая ладони и глотку, но все же живительная холодная вода. Кое-как напившись и ополоснув горящее лицо – в чем приятного было мало, потому что вода кусала руки и щеки, будто он умывался кипятком, – Василь закрутил кран. Зеркала на буйном этаже не полагалось, да Василь и не был уверен, что хотел бы сейчас на себя смотреть. Долго стоять на месте было сложно, и он побрел дальше. Он не знал, возвращаться ли ему в свое убежище к штрафной койке или можно спуститься обратно в общую палату, а может быть, даже в столовую. Желудок переворачивался от голода, но от одной мысли о еде мутило. Сообразив, что в его состоянии среди местного контингента делать нечего, Василь вернулся обратно и, морщась, улегся на кровать. Боль уже была привычной – словно он с ней родился, словно прожил бок о бок всю жизнь. С трудом сообразив позу, в которой можно было замереть дольше одной минуты, Василь закрыл глаза, и по наступившей темноте мигом расползлись разноцветные круги.