Слуга науки

Юра проснулся рано, можно сказать – вовсе не спал, потому что сон его был беспокойным и рваным, и всю ночь мерещились какие-то смутные образы, от которых было никак не отделаться. Поднялся он разбитым, будто с похмелья, и пришел в себя лишь от ледяного душа и чашки непривычно крепкого, землистого на вкус кофе. Вопреки обыкновению, он остался в халате, не побрился, не причесался, и смахивал на гриппозного. Ладони, несмотря на цветущее за окном лето, леденели. Но, вооружившись телефонной трубкой, он выпрямился, расправил плечи – знал, что в голосе все чувствуется, а уж бывалый разведчик Чухонь почует и подавно. Андрей Валерьевич говорил устало, размеренно, будто всю ночь провел за рабочим столом, но на заднем фоне звенели чашки и суетилась жена, и Юра понял, что это его привычная манера. Он знал этот сонный, флегматичный тип высокопоставленных лиц, чья гротескная похожесть на висящий за спинами портрет скрывала их истинную, яростную и всезнающую природу. Такой либо поможет, если сочтет нужным, и помощь его будет велика; либо нагородит бессмысленных, не связанных между собой слов, и это будет вежливый, но бесповоротный отказ. Свою племянницу Чухонь, видимо, очень любил, потому что не стал водить Юру вокруг да около. – Есть один человечек в Киеве, – вздохнул он, и Юра враз будто проснулся, готовясь запоминать каждое сказанное слово на всю жизнь. – Вы, уважаемый Юра, дайте мне часа два с ним договориться, а после я объясню, что вам делать. Юра честно прождал два часа, не находя себе места; спустился к ларьку, где купил крепких, вонючих папирос, и махом выкурил две, не обращая внимания на гадкий соломенный привкус. Пустой желудок переворачивался судорогой, во рту было горько, но сейчас ему бы кусок в горло не полез. Юра суеверно боялся сделать лишнее движение, будто пытался опередить саму смерть, будто от нечаянно тронутого предмета судьба Василя в одночасье переменится. Едва стрелки часов указали нужное время, он схватился за телефон и вызвал Москву; Чухонь ожидал его звонка. – Интересный вы мне случай подбросили, Юра, – пробормотал родственник с отстраненным довольством, будто коллекционер, изловивший редкую бабочку. Чуйко на такую манеру почти обозлился, но вместе с гневом в душе забрезжила надежда: раз случай интересный, то, может, ошибка произошла какая? Изо всех сил держа чувства, памятуя о наказе Марии Стефановны, он переспросил: – Так что же в нем интересного? – Стремительность, – ответил Чухонь. – Я бы даже сказал, завидный стахановский напор. Впрочем, наградить причастных – дело не мое, а вам вот справка. Студентика вашего командировали недалеко – на Дарницу. – На Дарницу? – Юра не сдержал нервного смешка, отчего-то сразу догадавшись, что имеет в виду Чухонь вовсе не родные пенаты. – Поняли вы меня, значит. И это справка номер один. А вторая – есть человек, Андрей Николаевич, который в понедельник вас по этому вопросу примет. – Чухонь надиктовал адрес, и Юра записал карандашом на первой попавшейся поверхности – на папиросной пачке. Сначала записал, а потом вгляделся – адресок был знаком всякому, кто хоть как-то пекся о своей судьбе, потому что принадлежал он центральному зданию КГБ. – Он уже в курсе, что дело любопытное, но вы все-таки к визиту подготовьтесь. Желательно проконсультируйтесь с кем-нибудь, кто в вопросе… разбирается. Чуйко горячо поблагодарил Чухоня, понимая, что он ему теперь по гроб жизни обязан, вот только не соображая, как доведется отплатить. На то, чтобы не задумываться о судьбе Василя в этом богом забытом месте, ушло нечеловеческое усилие, но Юра за двадцать минут привел себя в порядок и двинулся к Голобородькам. Мария Стефановна, вопреки ожиданиям, восприняла новость стойко и даже с радостью; у нее мгновенно отыскалась знакомая по врачебной линии, готовая организовать прием сумки с вещами в неприемный день, и туда, как самую хваткую, делегировали Светку. Она, конечно, поныла для приличия, поизображала недотрогу, но было видно, что сама как на иголках и рвется в бой – все-таки брат, каким бы невыносимым он не был, был единственный, сводить с ума она намеревалась его лично и в профессиональной помощи не нуждалась. Распрощавшись с семьей, – Голобородьки вновь принялись кудахтать, хоть и поняли уже, что Юру лучше слушаться, и с трудом его отпустили – Чуйко двинулся по следующему адресу, найденному в студенческой картотеке. Его встретила строгая молодая дама из киевской адвокатской коллегии, сестра одного бестолочи-экономиста, которого Юра (понятно теперь, зачем) зимой уберег от отчисления. Дама вначале беспардонно его отругала за полное невежество в деталях дела, но когда он ее огорошил тем, что делу-то, в общем, всего сутки, наморщила лоб и выдала Юре, на что, собственно, Чухонь ему намекал: даже совершенно здорового человека признать невменяемым можно только по решению суда, а суды, при всей их воспетой в кинематографе гуманности, не имеют привычки работать по ночам. – Вы хотите сказать, его там содержат незаконно? Дама кивнула и подтвердила, что случай Голобородько запутан до крайности. Вот только распутывать его могло статься себе дороже. – Вы можете указать им на незаконность принятых мер, Юрий Иванович. Только если все так, как вы описываете, они просто проведут нужные процедуры и упрячут его туда, уже имея все основания. Юра смерил ее взглядом, прикидывая на секунду, сколько ей лет – ну, повезет, так тридцать, еще зеленая совсем. Но рассуждала девица ясно, и спорить с ней смысла не было, даже пускай ему, в его освободительском пылу, этого очень хотелось. Дело нужно было ковырять аккуратно, ювелирно, вот только была беда – приходилось едва ли не каждую секунду забывать, что Василя оно касается напрямую, иначе все незыблемые, казалось, Юрины умения превращались в лепет перепуганного мальчишки. Эта ночь прошла не лучше прежней, но к утру он уже ехал по названному Чухонем адресу, разыгрывая в голове беседу с таинственным Андреем Николаевичем. Фамилию товарища – Немчук – он узнал лишь на проходной, когда неприветливый дежурный с тоскливой миной поинтересовался, к кому ему назначено. Прежде с госбезопасностью Юра сталкивался лишь в профилактических целях – перед выездом в Штаты его изучали со всех сторон и даже приглашали на Лубянку, где он блестяще держал экзамен на идеологическую верность. Здесь же, в Киеве, в двух шагах от родного университета, он никогда не бывал, но регулярно принимал телефонные звонки от уполномоченных лиц, с которыми связь держать полагалось по статусу. Между глухим голосом в трубке и личным визитом была пропасть. С сухим монотонным тенором, записанном по званию и фамилии, говорилось запросто, но здешние стены будто специально были скроены, чтобы внушать трепет: даже взрослому, многое повидавшему на своем веку Юре захотелось съежиться, оглядеться, пересмотреть разом всю свою цветистую жизнь на предмет несоответствий. Немчук принимал, как водится, в солидном кабинете с портретом генсека на стене, с длинным столом для посетителей – подобный стоял и у Чуйко, и сам выглядел совсем не как персонаж, сделавший карьеру на уголовной истине. Скорее он походил на обыкновенного партийца – мягкая шелковистая седина, белая-белая, будто ненатуральная, строгие очки и тихий вкрадчивый голос, от которого впервые за долгие годы по коже пробегали мурашки. Но Юра запретил себе страх – ведомые страхом, как правило, плохо торгуются. Он сел на указанное Немчуком место и выпрямился, поправляя пиджак. Хозяин кабинета смотрел выжидательно, явно желая, чтобы Чуйко первым начал беседу, и пришлось подчиниться. – Вас, должно быть, предупреждал Андрей Валерьевич, что я здесь по вопросу одного моего преподавателя… Василия Петровича. С ним случилась ситуация, которая, бесспорно, бросает тень на коллектив – а этого я, как ректор, допустить не могу. – Юрий Иванович, бросьте, – Андрей Николаевич засмеялся тихо, будто только им двоим хорошо известной тайне. – Давайте без этой патетики. Мы с вами оба прекрасно знаем, что за рядового преподавателя, тем более такого уж, простите, никчемного, – он фыркнул с плохо скрываемым презрением, и Юру внутри передернуло, но на лицо он не подал вида, – вы бы вступаться не стали. Судьба Голобородько вас беспокоит особенно, из каких-то своих, личных побуждений, и мне, признаться, было любопытно с вами встретиться только потому, что очень хотелось эти побуждения узнать. Чуйко похолодел и почти раскрыл рот, но вовремя собрал волю в кулак – вот, значит, как, выискался на его голову инженер душ человеческих. В мастерстве вранья Юра хорошо знал одну вещь – если ты скрываешь какую-то страшную тайну, и если у тебя нет веских оснований полагать, что она собеседнику известна, ни при каких обстоятельствах нельзя исходить из того, что она очевидна. С Немчуком, конечно, ничего исключать не следовало: все-таки байки о служебной осведомленности ему подобных бежали далеко впереди реального показателя. Но сдавать с потрохами себя и Голобородько он не собирался – не на того напали. Была, конечно, и другая вероятность – что из антисоветчика-одиночки Василя намеревались превратить в участника организованной группы, а главным этой группе приписать его, Чуйко. Но тут уж, простите, неизвестно, что лучше – быть врагом народа или бытовым извращенцем. Понимая, что пауза затянулась, и Немчук, как собака, по долгу службы чуявший страх, уже раздувал ноздри, Чуйко понял, что нужно бросить ему какую-то тайну – темную, постыдную, но идеологически стерильную; что-то, что вызвало бы у него скорее насмешливое понимание, нежели казенный азарт, и одновременно с тем достаточно бесчестное, чтобы изобразить, будто попался на крючок и впал в удобную для всякого полицая зависимость. И Юра нашел такую тайну. Но и ее нельзя было сдавать, не потомив. Немчук навострился на игру, и наверняка не принял бы крепость, сданную без боя. – Я не понимаю, о чем вы, – искусно изображая, – или уверив себя, что изображая, – дрожь в голосе, заявил Юра. – Бросьте, Юрий Иванович, – вкрадчиво сказал Андрей Николаевич. – Вы, должно быть, понимаете, с кем имеете дело. И, признаться честно, при всем моем интересе к вам, я не настолько любопытен, чтобы тратить на вас больше отведенного времени. А удовлетворить свое любопытство я могу и другими путями. Он поднялся со своего места, неторопливо подошел к окну, заложив руки за спину, и сделал вид, что там, в окне, жизнь куда интереснее, чем чуйковские муки совести. Юра помолчал для приличия, даже постучал пальцами по столу, изображая нервы, и вздохнул тяжело: – Андрей Николаевич, понимаете… мне бы не хотелось об этом говорить. Это не только моя тайна, и к делу она не относится. В этот момент он понял – удалось. Немчук замер, повел плечами и медленно повернулся, снова превознося тайну своего посетителя над скорбями всего остального мира. – Я думаю, вы понимаете, что сейчас любая тайна относится к делу. И не забываете, что случай Голобородько – он ведь без этой вашей тайны совершенно ясный, и никаких причин отступать от положенной в таких случаях процедуры я совершенно не вижу. Угрожает, падла, почти торжествующе подумал Чуйко. Значит, хочет выцарапать свою «правду». А значит – верит. Он снова помолчал, почти по Станиславскому пропуская через себя свою задумку, и она вразрез всему, что тело знало и помнило, будто прилипала к нему изнутри. – Голобородько не… просто рядовой преподаватель. И… я сам узнал об этом только недавно. Маруся… Мария Стефановна… Андрей Николаевич, это дело давнее, я тогда молодой был, дурак, только с фронта вернулся, и… ну вы же понимаете, кровь кипит, а в голове дури-то немеряно… Он затылком чувствовал, как Немчук улыбался, и все больше входил в роль. – В общем, нелегкая меня взяла, я ведь и не знал даже… что так все сложится. А когда узнал… у меня ведь с женой, да вы знаете небось, только девки были, а тут… Чуйко все водил вокруг да около, вымеривая ту границу, за которой Немчуку надоест слушать причитания, но тот, видимо, был терпелив, поэтому пришлось вдарить финальным аккордом, и Юра сам поразился, как удивительно легко это слетело с языка, будто и не было самой дурной блажью на земле. – Сын он мне. Родной. Единственный. И я не могу, Андрей Николаевич, понимаете, не могу… – Полноте, Юрий Иванович, – остановил его Немчук и уселся за стол. Он глядел насмешливо, но довольно, и Юра изо всех сил старался не радоваться. Поверил. Поверил, черт старый, купился на его беспардонную ложь, повелся, сдал! – Не повезло вам, конечно, с родной кровью, – хмыкнул Немчук с издевкой. – Я бы сказал, что семью не выбирают, но вы, держу пари, ой как выбирали, когда с его матерью спутались. Не по-советски это как-то. А ведь еще комсомольцев учите… – Да знаю я, знаю… Андрей Николаевич, ну вы хоть как мужчина меня поймите – Маруся же по молодости жуть как хороша была, а я… да кто бы знал тогда… – Довольно, – оборвал его Немчук. – Вы сами все про себя понимаете. И про сынка своего понимаете. И обо мне, думаю, иллюзий не питаете тоже. Вот только Андрей Валерьевич за кого попало просить не станет. Дело нам с вами предстоит сложное, муторное, я бы даже сказал – не дело, а болото… но помочь я вам смогу. Только сами понимаете, будет это непросто. И тут, впервые за весь свой визит, Юра позволил себе сбросить маску – выдохнул с облегчением, по-настоящему. Непросто – это значит с жертвами, но решаемо. Таких, как Немчук, он знал – властолюбивые эгоисты, имеющие славу неподкупных партийцев, потому что, в общем-то, их аппетиты имели разумный предел, если дело касалось материальных благ. Привлекали их вещи другого рода – возможность вертеть людьми, словно марионетками. Такие редко были гражданскими, да и военная карьера их не прельщала, потому что там, особенно в боевые времена, все-таки ценилась железная, но по-отечески заботливая рука. А власть, неограниченную власть кукловода, давала только госбезопасность. Именно там можно было играть жизнями, глядя, как подвластные тебе людишки сбиваются с ног, пытаясь предугадать твои тайные желания, чтобы судьба ударила их не слишком больно. Именно там твоя сила не зависела от тех, кто копошится внизу, потому что никому не нужно было прикрывать твою спину. В стране, где госбезопасность сама рисовала себе врага на каждом углу, оправдывая этим свой чрезвычайно раздутый аппарат и неограниченные полномочия, и где враг был одновременно чрезвычайно опасен и хитер, но абсолютно беззащитен, у людей, подобных Немчуку, не было естественных врагов – поэтому они могли смаковать добычу, играясь с ней, пока было весело, а потом могли отпустить, если за нее просил правильный человек. И Юра приготовился – к долгой, изматывающей игре профессионального садиста, упоенно любовавшегося своим статным отражением в чужих напуганных глазах, – но в эту игру он должен был выиграть.