Слуга науки

Контрабандный дневник Василь спрятал под матрасом: туда, как он думал, никто глядеть не станет. В пионерском лагере это работало – когда Мухин приволок откуда-то карты с голыми женщинами, они спокойно пережили смену на голобородьковской койке и уехали в Киев (чтобы там мухинская мама нашла их в первый же день и надрала непутевому отпрыску уши). Да и в армии получалось – у других, не у Василя, у него тогда не было собственных сокровищ. Но одного он не учел – местные санитары, кажется, тоже бывали в пионерлагерях, и обыскивать умели с особым пристрастием. Его сцапали после ужина: очередной мерзавец с постным уродливым лицом завел его в санитарскую, усадил на табуретку и кинул дневник на стол. – Ты припер? – Цыкнул он, кивая на книгу. Василь попытался взять, но санитар живо выхватил и поднял над головой. Голобородько уже пожалел о своей горячности, все равно ведь не отдадут. Тоскливо глянув на утраченный дневник, он пробормотал: – Ну допустим. А зачем вы роетесь в моих вещах? – Твоего, шизик, тут нет. Только советская собственность. А вот эту дрянь твою сжечь надо бы. Василь раскрыл было рот, но одумался – были же копии, так пусть хоть жрет этот дневник, хоть с вертолета раскидывает. Он обещал Юре не нарываться, и планировал обещание сдержать. – Чего молчишь? Знаю я ваши мемуары, – вдруг завелся санитар. – Пишете, что мы тут все… Василь знал сто версий, как продолжить фразу, но официальную прослушал – было уже не до того. Санитар, который дневник, видимо, читать даже не пытался, решил, что опус личный, голобородьковский, а это, дураку было понятно, проступок куда более страшный, чем хранение простой книжки. Одного Василь в толк взять не мог – отчего же его отчитывают, как на комсомольском собрании? Прежде с ним не болтали, просто ставили укол и отправляли дозревать в палату для буйных. Но решение оказалось простым и почти комичным. В комнату вошел второй санитар – высокий, широкий, точно шкаф; удивительно было, что волшебный советский распределитель нашел для того форму. Едва он появился, как Василев мучитель тут же воспрял духом: – О, Борька, наконец-то… тут этот, еще один писатель нашелся. Надо бы ему укольчик… щас мы с тобой вдвоем… Если бы неотвратимость очередной пытки не была такой гадкой, Василь бы рассмеялся. А ведь правда – санитары всегда ходили по двое, по двое же его и скручивали. Видать, в одиночку его, Василя, мелкого, худого, тихого кабинетного интеллигента, окучивать боялись. Нужно было непременно вдвоем – а то где ж это видано, чтобы доблестная социалистическая законность была повержена прицельным пинком между ног. – Да? – Фыркнул второй без энтузиазма. – И шо ему колоть надо? – Галоперидольчику, – первый осклабился. Видимо, галоперидол занимал в его сердце какое-то особое место. А вот Василю было не до смеха. Он весь застыл изнутри, вспоминая наказы Нины. И ведь сделать же ничего нельзя – не сбежишь от них, разве что в окно сигануть, все равно первый этаж – только догонят, а если и не догонят – станут искать с собаками. Но уж лучше так, чем компот в голове, все лучше этого, думал Василь и понимал, что с места двинуться не может, по рукам и ногам скованный паникой. Да и там, на окне – решетки, специально для таких вот находчивых. – Пф, делов-то, – высокий повел плечами. – Да я тут и один справлюсь. – Так нельзя же… вдруг он… – Слышь, Михалыч, ты его видел? А меня видел? Шо он мне сделает? – Санитар довольно расхохотался. Была в его словах правда – он был огромный, как слон, не чета своему щуплому напарнику, и вздумай Василь сопротивляться – мог просто раздавить. – Давай, поди пока покури, – настаивал Борька, и первый санитар, пожав плечами, отправился восвояси. Борька взглянул на Василя, сидящего на стуле, и улыбнулся: – Ну шо, дурик? Колоться пойдем? – Я никуда не пойду, – сказал Василь ледяным тоном. – Не нужен мне галоперидол, я ничего не записывал. – Вась, ты шо, совсем тут перелечился? Пошли, говорю, а то сейчас Михалыч вернется, обоим по галику всадит. – Какой я вам Вася, – взбунтовался Голобородько. – И я сказал – я никуда не пойду. Терять ему было нечего, и можно было бунтовать, огрызаться… что ему теперь сделают? – Вася, Голобородько. Сто сороковой батальон, пятая рота. Под Свердловском, помнишь, ну? Василь во все глаза вытаращился на санитара. В личном деле, должно быть, были данные об армейской службе – сам он не знал, не дали ему туда заглянуть. Но санитару-то отчего это приелось… он соображал медленно, словно заржавленный неволей мозг заново запускал пришедшие в негодность шестеренки. Но все сходилось – шестидесятые, уральский лес, казарма, и долговязый пацан, над которым офицеры потешались за крупные бока, тот самый, кого Василь застал за игрой в карты с рыжим ивановцем… – Ну, Вася, вспоминай. А то решу, что ты правда с глузду съехал. – Борька… – выдохнул Василь. – Помню тебя! Как… почему… – Почему, почему, – перебил его Борька. – Дупу подымай та пошли в процедурную. Да не боись, не буду я тебя пичкать. Треба заховаться, пока Михалыч не пришел. Василь, все еще не веря – ни в реальность Бори, ни в его добрые намерения, – пошел за ним. В процедурной тот запер дверь изнутри, кивнул Василю на кушетку и кинул туда же бабушкин дневник. – Ты какого хера здесь делаешь, Вась? – Спросил Боря. – В смысле, я в курсе, что политический, а как так-то? Ты ж в армии таким коммунистом был, что белки в лесу дохли. Боря был почти таким же, как Василь его помнил – громким, простоватым, мирным, будто большой, но совершенно ручной медведь. Но здесь никому веры не было, особенно так кстати подвернувшемуся армейскому другу, который и не друг-то вовсе, а так, приятель из прошлой жизни. Отвечать не хотелось, еще меньше хотелось говорить правду – но Боря вернул дневник, и может, все-таки был неплохим человеком. – Так вышло… писал диссертацию и случайно нашел золото, – Василь грустно улыбнулся. – Новое слово в истории, которое говорить никому нельзя. – Мда… – протянул Боря. – Ничего не понял. В общем, ты, короче, довыпендривался, да? – Довыпендривался, – Василь не удержался от смеха. Уж больно непохож Борька был на тайного осведомителя – не настаивал, да и его мудреных фраз как прежде не понимал. Там наверху, конечно, сидели сплошь дураки, но уж и они могли бы догадаться, что засылать к Василю нужно такого лазутчика, чтобы на его языке говорил. А Борька был простой, как две копейки. – Короче, тут ты тоже довыпендривался, поэтому я тебя прикрою. Тебе сидеть-то сколько? Услышав, что Василь не в курсе, Борька присвистнул и обозвал его дураком. В этом Василь был с ним согласен, но с дураков спросу мало. Боря придумал схему – элементарную, но выгодную им обоим. Он регулярно ловит Василя на какой-нибудь дряни – ну, просто вышел в коридор и не так посмотрел, никто ж отчета не требует – и прописывает ему в карту инъекцию галоперидола. Они приходят в процедурную, – Василь читает, если хочет, свою книжечку, – а потом идет на все четыре стороны, старательно изображая из себя обколотого. Перед остальными санитарами Василь не отсвечивает, не нарывается, потому что вечно его спасать не будут; а неучтенный галоперидол Борька хотел забирать себе, и так наживаться. – Борька, ты чего? – Василь обалдел, как услышал. – Кому ты будешь его продавать? От него же мозги плывут… это ж дрянь такая, ее людям в руки давать опасно! – Ты, Вась, одну вещь забываешь: его ж делали как лекарство. У кого реально фляга свистнула – помогает. Бабы вон своим алкашам подмешивают, чтобы те не буйствовали. Отупеет – и пускай, лишь бы в белочке с ножом не бросался. Василь старательно изображал накачанного: ходил с пустыми глазами, смотрел в одну точку, игнорировал происходящее. Боря велел иногда изображать тики, и Василь от души развлекался, выбирая, какую часть тела заставить дрожать в этот раз. Все фокусы он проворачивал под надзором санитаров, чтобы те видели, в кого его превратили. Санитарам, казалось, до этого не было дела – «пролечившись», он стал невидимым и удобным, а это их не радовало и не развлекало, а просто не беспокоило. Санитарам, как говорил Боря, вообще до лампочки, больной ты или здоровый – главное, чтоб с тобой не было проблем. В палате он просто сидел, глядя в одну точку. Лечение ему назначили довольно интенсивное, которое Борька подгадал под свои дежурства, два через два. Иногда ему устраивали выгулы на третий этаж, где можно было спокойно отоспаться; хотя в буйных у них недостатка не было, и часто приходилось дремать, игнорируя чужие истошные крики за стенкой. Василь удивлялся – и к чему только человек может привыкнуть, – и тут же пугался сам себя: кем он отсюда выйдет, если уже сейчас чужая боль стала ему просто досадной помехой? Боря не мог ответить на эти вопросы, но здорово отвлекал от них. Ему самому не сильно нравилось в санитарской, и когда Василя запирали, как буйного, приходил поболтать. – А много нас здесь таких? – Спросил Василь, вгрызаясь в домашний пирожок. Не будь Бори, он бы и не узнал, что мама, не зная, видимо, местных порядков, продолжает носить ему гостинцы. – Ну, политических? – Да не особо, – буркнул тот. Борьке мамины пирожки тоже нравились, и жевал он с особым наслаждением. – Ваших в основном в Днепропетровск везут, там больница спецтипа. А у нас – только если кого гэбэ к себе поближе держать хочет. – Вот как? А со мной в палате один есть. Дед такой, нелюдимый. – Какой дед? – Борька удивился. Василь, как мог, описал. – Так это ж Харитонов. Вот брехун старый! – Борька криво рассмеялся. – Вася, дед этот не политический. Дед этот девочек маленьких любит. Его сюда собственная дочь упекла. Он ей жизнь испортил, а теперь внучке под платьице полез. Василь поежился. Он слышал, что такие бывают, но представить себе не мог – свое детство он помнил счастливым и легким, как сахарная вата, хотя теперь понимал, что были в ту пору и маньяки, и сумасшедшие. А ведь для советской власти было все одно – что дед, который лезет к детям, что он, мужеложец. Только у него в голове все было совсем иначе: его любовь никому вреда не сделала, и если за что и ответственна, то за Юрин недосып и однажды потянутую спину. Времени у него было много, и он все время размышлял: думал, например, о том, не врет ли себе, и что будет, если подросший Димка решит пойти по его стопам. Но сюрприза не вышло; наоборот, подумалось, что если о Димке кто-нибудь станет так заботиться, как Юра о нем печется, то его отцовское сердце будет спокойно. Дело ведь вовсе не в физике. Иногда Василю приходили мечты о будущем – вот он выберется отсюда, и что-то непременно случится, что перевернет всю их жизнь, и они с Юрой смогут быть вместе. Доживут до глубокой старости – ну, Юра точно, а Василь только поседеет и начнет, наверное, много ворчать; и тогда уже вряд ли будет вся эта дикость, которая их всю весну сопровождала, будет просто покой и старческий быт двух людей, которые знают друг друга, как облупленных. Будет ли им хорошо? Конечно, будет. Разлюбит ли он Юру тогда? Нет, не сможет. – Чего молчишь, Вась? – Влез в его размышления Боря. – Психоз тренируешь? Он гоготнул, а Василь улыбнулся своим мыслям – и, черт возьми, он был счастлив, что мог думать о таком. – Борь, а я могу… письмо написать? Ну, на волю? Передать… – Мамке что ли? Ну, пиши… только это… про меня не пиши ничего. А то как попадусь… Писать и читать Василь мог только в процедурной, потому что другие двери не закрывались – а застань его кто за запретными занятиями, мигом потащат лечиться, и Борька не успеет прийти на выручку. Но с их плотным графиком инъекций Василь успевал все – а Борька приносил ответы, которые Василь читал и тут же отдавал обратно, на утилизацию. Борьке он сказал, что пишет другу, который должен его вызволить – и ведь почти не наврал; но детали спасения ни он, ни Юра, в переписке упоминать не решались. Писали эзоповым языком, ссылались на древнегреческие трагедии, и Василь иногда жалел, что не может сохранить их переписку. Лишь единственный раз Юра не стал писать и передал на словах – в больницу едет Немчук. Василь удивился. Человека с такой фамилией он не знал, но Борька пояснил, хоть и сам терялся в догадках: это самый главный наверху, кто решает его дело. Немчук появился на третий день, утром, и хоть был без делегации, сразу выделялся своим особенным взглядом – презрительным, цепким, будто пытался выбрать из кучи постельных клопов самого жирного. Те, кто царствовал в больнице, тоже смотрели на пациентов без любви, но для них это была часть реальности: а свою реальность, какой бы она не была, человек все-таки учится терпеть. Немчуку же дела до них не было, ему и пациенты, и санитары только под ногами болтались, и единственным, кто его интересовал, был главврач. Рустем Ашотович вызвал Василя к себе, и тот явился по первому требованию. Зная, что наметанный глаз профессионала обмануть сложнее, чем кучку измотанных недоучек, Василь заранее пошел на хитрость: всю ночь он не спал, чтобы взгляд стекленел натуральнее, и взял у Борьки какую-то таблетку, от которой сохло во рту и слегка потряхивало. Боря отказался говорить, что это за снадобье и откуда взялось – видимо, притащил оттуда же, куда таскал прописанный Василю галоперидол, – но эффект у него был верный. Василь вспотел, сердце забилось чаще, захотелось пить, а еще – сморгнуть, будто даже глаза стали сухими. И одновременно с этим стало чуть легче, даже веселее, и давившая последние дни апатия сама собой схлынула. Василь даже задумался на миг, а действительно ли он так здоров, как привык думать, если от какой-то таблетки ему стало лучше. Боря предупредил, что внешний эффект будет стопроцентный, хоть Василь и сомневался до последнего – все-таки настоящим врачом его сослуживец не был, а в мире, он был уверен, существуют вещи похуже галоперидола. В кабинете Немчук занял стол, вытеснив Рустема Ашотовича к окну; тот стоял, заложив руки за спину, явно недовольный, что неожиданно оказался в своей вотчине младшим по званию. Василю указали на стул. Главврач взглянул на него мимоходом, и, видимо, убедился, что пациент не опасен; после этого санитара отослали. – Ну что, Василий Петрович, – начал Немчук вкрадчиво. – Как вам местная здравница? Он не выглядел опасным, более того – даже производил приятное впечатление, но и об этом Боря предупреждал: быть постоянно начеку, потому что все ему покажутся хорошими. Пришлось вспомнить зловещее Юрино предупреждение и ответить коротко, как и полагалось отвечать людям из гэбэ: – Нормально, – но слово тут же показалось ему неуместным, мол, как ему может быть нормально, если ему здесь не место? И Василь быстро поправился: – Плохо. Вернее, больница, может, и хорошая, но я тут быть не хочу. В смысле, никто не хочет, но мне еще и не надо. – Вот как, – Немчук поджал губы и переглянулся с главврачом. Тот пожал плечами – он, видимо, на посту всякого насмотрелся, и Василь с его неожиданной болтливостью не казался ему какой-то диковинкой. – А я вот, вижу, вы нервничаете. Это у вас так всегда, или эффект моего визита? – Это последнее время, – буркнул Василь, поймав себя на том, что не может усидеть на месте и раскачивается из стороны в сторону. – Мне говорят – от лекарств. – То есть вас все-таки лечат, – продолжал Немчук. – Рустем Ашотович, сориентируйте, что Василю Петровичу дают? – Судя по карте – галоперидол, – задумчиво ответил главврач, разглядывая пухлые папки в своем стеллаже. – Раньше давали аминазин, потом сульфозин, но не помогало. – Вам же провели экспертизу, – Немчук ехидно улыбнулся. – Я видел ваш диагноз. Вялотекущая шизофрения. Это ведь не лечится. Отчего вы думаете, что вам тут не место? – Я способен вести нормальную жизнь вне больницы, – тут же нашелся Василь. – Вот как? А что же мешало вам это делать до нее? Василь чуть было не ответил, но спохватился вовремя. Еще одно слово – и он сам себя закопает. И получится, что он либо здоров и все делал сознательно, либо не понимает, что такое нормальная жизнь, а значит – должен лечиться. – Мне было плохо. Но сейчас мне лучше, – ответил он, не глядя на Немчука. – Возможно, стоит провести еще одну экспертизу. – А вот это я уже сам как-нибудь решу, ладно? – Подал голос Рустем Ашотович. Василь понял, что он был зол – неожиданным вторжением гэбэ, хозяйским поведением гостя, да и вообще тем фактом, что Василя, который должен был находиться в его полной власти, тормошат по давно закрытому делу. Крючкотворы вроде него – а он явно был не из тех, кто грел место главврача клиники из добрых побуждений или любви к чужим страданиями – ненавидели, когда в отлаженные процессы вмешивались посторонние. Даже далекий от подковерных игр Василь знал: если в системе что-то пошло не по плану, ее накрывает волной проверок, когда оплошавшие начинают искать козла отпущения. Главврач явно не хотел стать виноватым, но и сам, видимо, не понимал, что происходит. – Конечно, товарищ Маматов, медицина – целиком и полностью ваша забота. Я за порядком слежу, – ответил Немчук. – Я бы только любезно вас попросил… провести Голобородько еще одну экспертизу. Вдруг, знаете ли, и правда… Маматов обернулся, уставился на него удивленно и выпалил: – Какого… числа вам нужна эта экспертиза? Они переговаривались между собой, будто Василя здесь уже и не было, а он упоенно наблюдал за происходящим. Он не понимал, что происходит, но в ткани времен чувствовался какой-то треск, будто на пути огромной репрессивной машины оказался ржавый гвоздь, и ей пришлось притормозить, чтобы оценить ущерб. – Чем быстрее, тем лучше, – сказал Немчук, всем видом давая понять, что Василь его больше не интересует. Рустем Ашотович кликнул санитара, и Василя увели обратно. Он устроился в палате, надеясь чуть-чуть отоспаться после бессонной ночи, но не тут-то было: даже лежа с закрытыми глазами, он не мог успокоиться, прислушиваясь к каждому шороху и разговору вокруг себя. Вытащил его из этой кутерьмы Борька, вызвавший «на процедуры». Прикрыв дверь, он улыбнулся: – Ну шо, Вася, поздравляю тебя. – С чем? – Как с чем – диагноз тебе снимут. – А ты-то откуда знаешь? – Откуда, откуда… курить в правильных местах надо, – хмыкнул Борька. – Хороша наша государственная безопасность, что, когда дела свои обсуждает, окна не закрывает. – Ну… это же хорошо? – Хорошо, да не очень, – Боря вдруг насупился. – Я вот кое-что понял. Этот твой, приехавший, сказал, что диагноз снимут, вот только шо с тобой дальше делать – не решил еще. Вроде как захочет – отпустит, а не захочет – пойдешь как диссидент. – Вот как, – коротко отозвался Василь и отвернулся к окну. Он не понимал, что происходит, и оттого в душе нарастала неясная тревога, от которой хотелось лезть на стенку. Все время, что он провел в больнице, он только и делал, что пестовал себя, учил не доверять чувствам и не обращать внимания на порывы. Ему могли вколоть что угодно – и гнев, и радость, и беспросветную депрессию, и если бы им правили чувства, то и любой дурак со шприцем мог бы им управлять. Но с каждым днем было все тяжелее, ведь чувства – они никуда не исчезали. Он заметал их, как грязь под ковер, и понимал, что однажды дойдет до точки, когда в его схроне уже не останется места. – Скажи об этом Юре, – велел он. – Скажи непременно. Если кто и мог что-то сделать теперь, то это был Чуйко, и если не сможет он – то никто не сможет.