Слуга науки

Молоденькая девчонка, кутаясь в вязаную кофту, вышла на крыльцо и тут же, не давая посторонним взглядам обнаружить себя на этом проклятом пороге, побежала прочь. Пролетев пару улиц и завернув за угол, она резко перешла на шаг и гордо задрала голову, будто здесь, в чужом квартале, она была полноправной хозяйкой. Вот только каждый, кто увидел бы ее лицо, понял бы, какой ужас плескался в блестящих темных глазах, как дрожат ее бледные губы. Любая девица ее лет, а особенно с такими красивыми глазами, гуляла по улице с опаской: в город заходили то те, то эти, и все были усталыми от своих побоищ, жаждали крови, еды и ласки. Неся этого не боялась – пускай, пусть пристают, пусть ловят, она все стерпит; лишь бы не прознал какой-нибудь офицер или атаман, что она – еврейка, тогда ведь в разы и больнее, и страшнее будет. Под кофтой она прятала кошелек на веревочке, а в кошельке – мамино колечко; мама когда-то грозилась передать его дочери, едва та выйдет замуж. Но получилось так, что теперь колечко у нее под кофтой, а скоро и вовсе по рукам пойдет – надо же на что-то раздобыть хлеба. Старуха Варвара, худенькая хитрая мегера с сияющими глазками, на личико напоминала мышь, но вилась, словно коршун – торговаться с ней было тяжело, и всякий раз после встреч хотелось лечь прямо на улице, чтобы хоть немного легче стало. – А, доброго дня, дивчинка, – пропела Варвара, обнаружив у себя на пороге гостью. – С чем пожаловала? Заходи, красуня, заходи… Варвара была необычайно радушна, и захотелось бежать не глядя – что же она задумала такого, что стала так ласкова? Но грудь и ноги словно сковало, и пришлось идти на поводу, как теленок, в обставленную гостиную. У старухи сохранилась вся мебель, все прежняя роскошь – она не только не убывала, а наоборот, словно прирастала с каждым днем. Видимо, все эти колечки, книжки, серебряные ножи и прочие никому теперь не нужные чудеса оседали в жилище Варвары, а их прежние владельцы уходили отсюда с жалкими копейками, за которые еще пять лет назад и не подумали бы продать свое добро. – Чаю хочешь? – Спросила старуха, и стало совсем подозрительно – никогда она ничего не предлагала, только шугала да презрительно глядела, будто перед ней не человек, с крысиный помет. Но девушка кивнула, изо всех сил сжимая кошелечек. Вдруг она не права, и всего лишь впервые попала к Варваре в настроение. Пока старуха заваривала чай, в комнату вошел человек – молодой, не то чтобы высокий, но осанистый, с копной темно-русых волос и заметными, аккуратными усиками. – З чим завитали? – Насмешливо фыркнул он, и девушка в испуге обернулась, только сейчас его увидев – шел он тихо, неслышно ступая по старухиному ковру босыми пятками. Она смотрела на него в ужасе, но и он тоже враз потерял всю свою нахальную радость. Смотрел удивленно, растерянно, а потом воскликнул: – Нюточка! – Стефанька… – Прошептала девушка и тут же обернулась, проверяя, не крадется ли Варвара. – Стефанька, ты как тут… ты же… с петлюровцами… – Домой я приехал, Нюта. По делу, но домой. Бог мой, как рад я тебя видеть! И, ничуть не смущаясь, что старуха цедит чаинки за стенкой, он подлетел к Нюте и подхватил ее, прижимая со всех своих немалых сил. – Что там у тебя? – Спросил он, чувствуя, что даже в объятиях Нюта не убирает руку от груди. – Кольцо мамино… – шепотом ответила она. – Пришла обменять на деньги или хлеб. Есть нам нечего… Варвара сдавала ему комнату, и плату брала не деньгами, а доступом к продовольствию. Пока большевики стояли в Киеве, Стефан не мог с ней расплатиться, и старуха бы это знала; поэтому он притворился красным и каждый день обещал, что вот-вот да будет все, о чем условились, но пока что нужно закрыть рот и не навлекать на себя гнев народный. Один раз Стефан даже пригрозил Варваре, что сдаст ее, как буржуйку, и та замолкла. Под его честное и жесткое слово хлеб Нюте дали бесплатно, а с ним еще сахару и мясных костей для супа. Улов был знатный, с таким даже домой идти было страшно, но Стефан вызвался ее проводить. Ни ему, ни ей на улицах появляться было небезопасно; но оттого-то, что они вместе, никто бы на них и не подумал. Вот идет красивый, статный мужчина, явно славянин, а рядом с ним – темненькая, тоже красивая девушка, возможно, еврейка. Нападать на нее в его присутствии никто не решится, а он наверняка правоверный коммунист, если с такой девицей идет. Впервые за целый год Нюта могла идти по улице, не пугаясь и не оглядываясь. Она познакомилась со Стефаном случайно, еще до войны – отец попросил Нюту пойти с ним на вызов в дом к тяжело больному. Ему требовалась женская помощь, а у пациента в доме не было ни одной женщины – мать Стефана умерла вторыми родами, и он рос с отцом и младшим братом. Той весной его свалил грипп, но даже в горячке он показался Нюте самым лучшим на свете – ясноглазый, рослый и сильный, несмотря на свою юность. Она вызвалась ухаживать за ним вопреки отцовской воле и засиживалась допоздна, читая в слух бредящему больному книжки. Едва ему стало легче, он тут же спросил имя своей спасительницы, и Неся – а на самом деле ее звали именно так – его назвала. Но Стефан с трудом понимал, как это вообще может быть имя, и переиначил ее на свой лад – Нюта, Нюточка, Анна. О том, что она влюблена в христианина, не стоило и заикаться; отец Стефана тоже был недоволен, что пороги им обивает еврейская девчонка. Но влюбленным было все нипочем: они выкраивали минуты, чтобы побыть вместе, и совсем не смущались, что принадлежат разным мирам. Стефан успел повоевать с немцем, но недолго: настоящего мужчину из него сделала Революция, где он, вопреки воле отца, стоявшего за императора, ушел к Петлюре, за свободную Украину. У Нюты от этого сердце разорвалось дважды пополам: первый раз оттого, что снова под смертью ходит, а второй – потому что дома им громили те же самые люди, с которыми Стефан теперь братался. «Большевик, ясонька моя, ужасный человек…» – говорил он, но Нюта видела только одно: ее любовь уходила туда, где его научат ее ненавидеть, где он будет также, громить еврейские местечки и бить шомполом ее единоверцев. Ни во что она уже тогда, конечно же, не верила, но и били ведь совсем не за веру. И вот теперь он был перед ней – стал еще красивее, совсем возмужал, руки загрубели, походка поменялась. Да и она изменилась – не следа уже той былой легкости, все забило страхом и отчаянием. – Спасибо тебе, Стефанька… – сказала Нюта, когда они подошли к ее повороту. Попрощаться хотела издалека, чтобы не увидел его кто возле еврейского дома. – А что ж, уже расходимся? – Удивился он. – А я бы зашел поздороваться, спасителю своему руку пожать… Имел в виду он, конечно же, отца, который и в мирные времена его на порог пускал со скрипом. И Нюта разозлилась – то ли совсем головой повредился в своей степи, то ли издевается. – Ты дурной? Какой дом, что ты там забыл… да и нет отца больше! – Это как – нет? – Стефан выпучился, будто никогда не слышал, чтобы евреи умирали. – А вот так… тридцатого Нисана убили его. Его и Беньку, – выпалила она, закрывая лицо руками. Стефан помолчал, а потом вытянул платок и стал промокать ей слезы. – Ясонька моя, Нюта… прости меня. Я ж не знал… я ж вот вторые сутки в Киеве… – Да как ты не знать мог! – Взбеленилась Нюта. – Ты ж со своими… этими… тоже евреев громишь! Или, скажешь, ты там не был и ничего не видел? Только красных солдат стрелял, а детей и женщин не трогал? Она знала, что кричать такое на улице в занятом красными Киеве опасно, но у нее словно что-то внутри надломилось: Стефанька, ее ясноглазый мальчик, убивал беспомощных людей, да за что убивал – за то, что были евреями. Такими же, как она. И ее бы убил, не люби он ее так сильно – впрочем, какая ж это любовь, если о ней он даже не подумал. – Тихо, ясонька моя… – беспомощно твердил Стефан, топчась вокруг нее, словно со всех сторон пытаясь закрыть от невидимого народного гнева. – Правда, было. Убивал. И деревни громил. Но я… никого ни разу не мучил. Детей отпускал. Прикрывал, пока они бегут, подвалы проверять вызывался… да и мало этого было, слово тебе даю. Я мужчина, я не сражаюсь с бессильными. – Иди к черту, – крикнула ему Нюта и сломя голову побежала домой. Дома они приготовили суп из костей, а колечко она припрятала под матрасом. Не хотелось рассказывать маме, откуда у нее еда. Четырнадцатилетняя Бася утопилась сама, Нюта была почти уверена в этом. И виноваты в этом были совсем не те, кто раньше их мучил, виноваты были красные. Приспичило же какому-то солдату поймать молодую девчонку, которая от матери почти не отходила – и ведь это в голодающем послевоенном городе, где за кусок хлеба целая площадь женщин готова была продаться. Бася рыдала три ночи, ничего не ела и молчала, а потом исчезла – и, кабы не Стефан, они бы еще нескоро узнали, что выловили ее в речке. На этот раз он пришел, не стесняясь, постучал в дверь. Мама, всегда такая интеллигентная, по новой привычке начала истошно орать – все орали, когда к ним ломились в дома, иногда целыми ночами страшный крик стоял, кричали все – старики, женщины, дети… но Нюта открыла дверь и пустила его в дом. Мама смотрела волком, но смолчала. Стефан принес кофе, сам сварил его на горелке, выложил из-за пазухи конфеты и огорошил: третьего дня нашли Басю, и такую нашли, что лучше никому не смотреть. – Если я скажу, что мне жаль, ты ведь мне не поверишь, – сухо сказал он, отворачиваясь к окну. – Но мне правда жаль. – Стефанька, я просто хочу, чтобы это закончилось… – вдруг протянула Нюта и пересела к нему, уперлась подбородком ему в плечо. От него пахло куревом и потом, но запах был знакомый – она помнила, когда он не курил, и сейчас сквозь всю шелуху его резкой возмужалости проявлялся он же. Прежде ей было с ним легко и спокойно – а сейчас страшно и не по себе; но только ему одному она и могла выплакаться. Мамы не стало через неделю – и тут уже Нюта не знала, сама она это от горя или кто помог. Сил плакать уже не было. Стефан, словно чувствовал, пришел снова, и она пустила его без вопросов. Он снова принес конфеты и кусок сыру, нарезал красиво, кубиками, и они пили кофе с сыром вприкуску – было почти хорошо, почти как раньше, если только не вспоминать, что она осталась совсем одна. – Я поменял квартиру, – сообщил Стефан. – Старуха начала догадываться, что я ее дурю. Да и обстоятельства… – Какие обстоятельства? – Да… разные, – махнул рукой Стефан. – Ясонька, скажи, я могу рассчитывать, что ты когда-нибудь меня простишь? Нюта и не обижалась – она просто совсем смирилась, что мир отныне делится на две части: первая без всяких мук совести хочет ее убить, а вторая убивает окольно, заботясь, как бы она не заметила. И если Стефан был из второй половины, черт с ним – неожиданно подумалось, что умирать, не зная мужчины, ей не хотелось бы. Трогать родительскую кровать ей наглости не хватило, и они ютились на ее – узкой, детской. Стефан разделся быстро и сложил вещи на стуле. Нюта сидела, обняв коленки, и смотрела на его тело – тонкое, сильное, со шрамом через плечо; он казался ей очень красивым, но было страшно. Боялась она не смерти, впервые за много дней, и даже не боли – боялась того, что волшебство, которое она сама себе этим надумала, может оказаться очередным разочарованием. Но Стефан был нежным, неторопливым; гладил ее по бедру, целовал в шею, и от этих поцелуев у Нюты внутри становилось щекотно, но хотелось еще. Он взял ее осторожно и без боли, двигался поначалу медленно, успевая гладить ее и мять грудь; Нюта отвечала, цепляясь руками за его плечи, запрокидывала голову, сбивая разметавшиеся по подушке темные кудри. Потом они лежали в тишине, и он разглядывал ее своими ясными серыми глазами, а она не решалась смотреть в ответ, и все водила пальцем по грубому красному шраму. Наконец, Стефан не выдержал: – Нюта… а если вдруг… ну… я перейду к красным. Ты будешь со мной? Она подняла глаза и не сдержалась – засмеялась. – Ты же сам говорил, что хуже красных людей нет. Что тебе в голову ударило? – Не выиграем мы, Нюта. Я это всегда знал, но теперь уверен. – Как же так? Неужели сдашься? А как же свободная Украина? Ты ведь сам говорил… – Свобода наша, Нюта, она здесь, – он схватил ее ладонь и прижал к своей груди, но не к сердцу, а в середину. – И пока только здесь. Не знаю, сколько лет пройдет – тридцать ли, восемьдесят или пятьсот – но Украина будет свободной и великой. Вот только моей жизни на это не хватит. Они еще помолчали, подумали каждый о своем. Нюта думала о том, что по нынешним временам человеческой жизни ни на что не хватает, порой даже хлеба купить, а Стефан, горячая голова, когда-то думал, что при его жизни наступит свобода. А о чем думал он, она не знала. Он первым заговорил: – Нюта, а если я… ну, перейду. Ты за меня выйдешь? Нюта поджала губы. Они и прежде вели такие разговоры, но в шутку – оба знали, что родители их прежде живьем сожрут, чем разрешат пожениться. Но теперь Стефану был никто не указ, а все, кто с ее стороны могли возразить, уже никогда и никому ничего не скажут. Понимая, что он это серьезно, Нюта испугалась. Но в ту же минуту подумала, что ничего ее больше не держит, и что струсив сейчас, может даже не успеть пожалеть. – Выйду, Стефаня… чего ж нет? В ту ночь ей приснился Беня – невысокий, темноглазый, с вечно нахальным своим лицом и хриплым, совсем не мальчишеским голосом. Сначала он просто смотрел на нее, будто осуждая, и Нюта не выдержала: – Беня, родной… ты не хочешь, что ли, чтобы я замуж за него выходила? – Неся, тут я тебе не указ… должна же хоть кому-то из нас достаться любовь. Мне вот, даже будь я жив, ее бы не полагалось. – Да что ты такое несешь! – Разозлилась Нюта. Брат всегда нагонял надрыва, обо всем говорил слишком пылко – вот и сейчас, во сне, корчил из себя невесть что. – Что знаю, то и несу. Есть вещи, которые всем еще только предстоит увидеть. – А что с нами будет? – Вдруг спросила Нюта. Ей отчего-то казалось, что Беня теперь все обо всех знает. – С нами будет много зла от тех, кто говорит неправду. Но в итоге все будет хорошо. Беня пропал, а Нюте так хотелось еще с ним поговорить, убедиться, что зла он на нее не держит. Но ни в ту ночь, ни в какую следующую, он не появлялся, и лишь через много лет она увидела того, кто смотрит его глазами. Осенью деникинцы снова захватили Киев, и им пришлось бежать на восток. Смешной конопатый парень, Боря Романицкий, правил телегой, в которой тряслись их два чемодана. Боря, сказал ей по секрету Стефан, был жутко умным, но не доучился – сначала война, потом революция, все как-то не до того было. Нюта сидела возле возницы и болтала с ним всю дорогу о вещах, которые Стефан не мог даже выговорить; он дулся и ревновал, но Нюта смешливо оглядывалась через плечо – мол, не бузи, атаман, знаешь же, что тебя одного люблю. Кабы не их извозчик, она бы умерла от тоски: все-таки она так любила Киев, и даже в самую страшную пору для всех евреев его не бросила, а теперь все-таки приходилось бежать, потому что оба они – коммунист и еврейка – для деникинцев были злейшими врагами. Нюта тогда не знала, что совсем скоро они вернутся, но все равно обменялась с Романицким обещаниями: когда вернутся, она поступит, а он доучится, и будут оба серьезными, уважаемыми людьми. В новом паспорте ей написали чужое советское имя – Анна, перековеркали отчество. Да и фамилия уже была другая, украинская. Романицкий встретился ей еще раз, в университете, и горячо настаивал, чтобы шла в математики – сам он эту науку обожал и мог болтать о ней часами. Но Аня решила стать историком. Муж устроился хорошо: никто не помнил его мятежного прошлого, а хитрости в нем было на четверых. Когда страна голодала, у них на столе всегда были хлеб и масло. Аня родила дочь, назвали ее Машей. С наследником не ладилось, да Ане и не хотелось: с детьми она управлялась плохо, и уложить Машу спать было целое событие. А еще и пеленки эти – вечно грязные… словом, когда Маша подросла и настал момент сдать ее в ясли, Аня цвела от счастья – можно было вернуться к своим конспектам, к книгам – к настоящей жизни. И эта настоящая жизнь ее увлекала, уводила куда-то прочь от мира, где спустя десяток лет на улицах снова появлялись трупы. К ним приходила домработница, и Аня видела, как у нее тряслись руки – сначала думала, что пьет, а потом поняла – от голода. Домработница была молодая, ее возраста, и они разговорились – о детях. Оказалось, что сын у женщины Машиных лет, вот только прокормить его не выходит: у мужа крошечная непромышленная пайка, у нее – подавно; а когда застала сына за воровством, расплакалась, не зная, как отругать – не объяснишь же, что нельзя брать чужое, если от своего лишь с голоду пухнешь? Аня качала головой и отдавала ей все – и пшено, и сало, оставляя лишь столько, чтобы у Маши и Стефани на столе всегда была еда. Все, что по хорошей мужниной пайке полагалось ей, Аня отдавала в чужую семью, где этим кормились трое. А сама она хватала кусочки из кастрюли, когда варила суп своим, и постоянно заваривала кофе – уж его-то было вдоволь, а ее подопечным он был без надобности. Так и жила она – пила кофе да читала книжки, старея вместе со своим веком, не зная, что главная история, которой этот век будет знаменит, выпадет на ее жизнь. *** Когда Василь отложил бабушкин дневник, за окном уже было темно – он засиделся допоздна, а Борька не стал его отвлекать, тоже занятый какими-то своими делами. – Слышь, ученый, библиотека закрывается на ночь, – гоготнул он и протянул ему самодельный конвертик, скрученный из тетрадного листа. – Это что? – Удивился Василь. – Как что… конфетки твои волшебные. Тебе еще завтра на экспертизе перед Маматовым изображать галоперидольного. Или, думаешь, нет разницы? Он снова хохотнул, а Василь спрятал конверт за пазухой – выучил уже все правила местной контрабанды и знал, что за поясом место ненадежное, все вываливается. А если заправить майку в штаны, а сверху надеть рубашку или свитер – вот такое мелкое, вроде таблетки, можно пронести. – Ты только сейчас выпей, а не утром. Спать не будешь, конечно, но зато с утра будешь нервный и прибитый, все как по учебнику. – Спасибо, – Василю больше не хотелось экспериментов. Он считал, что Маматов его и так признает хоть папой Римским, лишь бы Немчук в его вотчине больше не появлялся; но оказаться не просто подлеченным, а совершенно здоровым было бы странно, особенно учитывая, как старательно Боря заполнял его медицинскую карту. Его подставлять не хотелось – а значит, нужно было изобразить накаченного в последний раз. – Шо за книжка-то? Тебя прям за уши не оттащить, – Борька кивнул на дневник, но Василь воровато прикрыл обложку рукой, будто по ней можно было различить, что внутри. – Да так… мемуары. – А… ну ладно, – Боря не стал настаивать – его любопытство вообще никогда не шло дальше одного вопроса. – Короче, иди уже, спи, а то скоро хватятся. Василь вернул ему дневник на хранение и отправился в палату. По пути он зашел в туалет и запил таблетку водой из-под крана. Не спать целую ночь, не делая ничего, было смерти подобно, но если это была его последняя ночь в этом месте – можно было и потерпеть.