Слуга науки

Вика уронила тяжёлый чемодан в прихожей и уселась на тумбу с обувью, раздраженно скидывая неудобные туфли. Даже с таким грузом она носила шпильки, и это вызывало не то смех, не то глубокий трепет перед тем, на что ещё эта женщина способна. У этой дамы, которая в пору пьяных застольных песен ни в одну ноту не могла попасть, оказался прекрасный слух: через сотни километров она услышала, как Юре плохо, и прилетела. Единственный, черт возьми, друг – с порога велела ставить чай и начала браниться, что не удалось выбить командировку, и придётся ночевать под одной крышей с законным мужем. – Чего твой-то? – Юра хмыкнул, усаживаясь на кухне. – Не заревнует? – Какой из? – Прыснула Вика, и Чуйко восторженно цокнул языком – хороша, чертовка, такую бы энергию – и в мирное русло… Он не спрашивал, зачем она приехала, а Вика не говорила – но оба знали, что Юре нужна поддержка, а она – вот так фокус – единственная, кто на неё способен. Хлебосольные Голобородьки всегда были ему рады, наваливались гроздью, шумели, интересовались – но это их Юра держал на своих плечах. Вика – другое; ее, вспыльчивую и капризную, он с трудом терпел в роли своей жены, но, черт возьми, она была куда полезнее растерянной семьи, во всем старавшейся ему угодить. Она наугад вытащила блюдце из серванта и сделала из него пепельницу – не спрашивая, не извиняясь. Просто плюхнулась задницей на край подоконника, примяв шикарное, в невероятном узоре, платье, и закурила. Юра молча протянул руку, она отдала ему сигарету – конечно французские, «Житан», – и прикурила следующую. Они помолчали так, отряхивая пепел о блюдце, и наконец Вика спросила: – Как дела? – Тяжело, – Юра вздохнул. Повезло, что сейчас лето, что у него положенный педагогический отпуск, потому что не будь его – сожрал бы уже кого, ей-богу. Сам себе он напоминал героя Кафки, только неясно, какого. Немчук не стеснялся и вёл себя, как капризная любовница – мог позвонить рано утром, «срочно приезжайте», а когда Юра прилетал в гэбэ, оказывалось, что он уехал, «сидите ждите». Он назначал ему встречи в универмаге, библиотеке, на собственной даче, словно у них и впрямь был тайный роман. Цель у этих игр была одна – Немчук хотел показать Юре, что он полностью в его руках, а Юра хотел показать Немчуку, что принимает правила. Вике он поведал об этом на берегу Днепра. Они гуляли по набережной: Вика в шикарном платье в крупный горох, Юра – в светлом льняном костюме; они ели купленный в лотке пломбир, шли степенно, чинно и выглядели как пара киноартистов из пятидесятых, словно их врывали из чьей-то фантазии и вклеили в брежневский Киев, не думая о том, чтобы подобрать правильные декорации. Юра специально вывел ее на улицу, потому что знал – с Немчука станется вкрутить ему в квартире прослушку, а пожаловаться очень хотелось. Вика игриво улыбалась не к месту, будто кокетничая – и они оба знали, для кого она играет: на случай, если где-то поодаль притаился скучающий служка Владимирской улицы, которому поручено смотреть, чем занимается безутешный отец в свободное от страданий по сыну время. – О, да вы, батенька, извращенец, – хихикнула Вика, услышав историю про вновь обретенного сына. – Всегда поражалась, Юра, как у тебя голова работает, – она ткнула его пальцем в лоб, будто именно там, в лобных долях, было сосредоточено все ее восхищение. – И он купился? – Понятия не имею, – честно ответил Юра. – С этими чертями никогда не угадаешь. Может быть, и да, и тогда сейчас он гоняет меня из чистого садизма. А может нет, и тогда весь этот цирк, чтобы поймать меня на вранье. – Ну, ты повеса. Женился вот на молоденькой студентке. Так что скорее твой Немчук ждёт, что ты окажешься американским шпионом. – Я думаю, он в курсе, что я не шпион. Последнее дело для шпиона – просить за мальчишку, который десять лет вопил, что советская власть – людоеды. – Ну, с этими никогда не угадаешь, – Вика насмешливо фыркнула. – Они порой очень умные, а порой – такие дураки, что диву даёшься. В этом она была права, но Юра до сих пор не мог разобрать, из какой Немчук категории. Ясно было одно – он мнил себя великим шахматным игроком, и для поддержания этой веры Юре требовалось регулярно делать вид, что он удивлён его ходом. Например, разыграть гнев, когда Нина забрала апелляцию – будто бы он не догадался с самого начала, что Немчук пошлёт кого-то, чтобы поговорить с ней лично. Все знали, что толку в этой апелляции не было, что гэбэ само в праве казнить и миловать без всех этих игр в четко функционирующую систему – но Юра старательно изображал человека, верящего в справедливое государство, которое не превратило правосудие в потемкинские деревни. «Товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка». Все-таки он никогда не был полностью человеком системы, и это его спасло – Юра всегда искал личной выгоды, и поэтому не оглох и не ослеп, когда беда пришла в его дом. Кто-то ведь правда верил, и в минуты скорби пытался играть честно. Но ведь все было гораздо проще. Василя зажевала государственная машина вовсе не из-за того, что он был для неё вреден: повези ему больше, до старости бы копал свой Голодомор, и никто бы его не трогал, потому что не был он никому нужен. Но когда полетели головы, он оказался удобным – как говорится, если убегать от медведя вдвоём с другом, не обязательно бежать быстрее медведя. Его сдали, а инстанция – в которой работали люди, которые, как и все живое на земле, стремились к лучшему результату при минимуме усилий – радостно приняла, а дальнейший исход событий зависел лишь от того, при каком исходе все заинтересованные выйдут из этой ситуации в наибольшем выигрыше. Немчук хотел одного – рабской покорности. Юра, как мог, ее изображал, но даже он не был железным. – Милый мой, бедный Юра, – неожиданно нежно произнесла Вика, глядя на тихий летний Днепр. – Как бы я хотела, чтобы ради меня кто-нибудь так убивался. Но я не из таких людей, ради меня под танк не ложатся. И ты не из таких, просто тебе свезло. – Думаешь, случись со мной такое, Василь бы тоже?.. – А ты в нем сомневаешься? – Ничуть. Он бы старался – это верно. Но он ведь так не умеет. – Пф! – Вика передернула плечами, будто от мороза. – Совсем ты своего благоверного не знаешь. У него мозгов хватит на троих. Он же не по глупости это все творит. – В том-то и дело, что не по глупости… – Юра вздохнув, вспоминая одно из последних признаний Василя. Что даже ради Юры он не способен забыть о своей борьбе, что даже рядом с ним никогда не станет забывать. Он ведь вызволял Василя не ради долгой счастливой жизни – не могло у них этой жизни быть – а просто потому, что защищал своё. Простой, древний инстинкт – откусить голову всем, кто охотится на твоей территории. А у Василя территория была безбрежна – вот только вопрос, какую часть этих бескрайних владений он смог бы отдать за Юру. – Хочешь сказать, он бы тебя не выручил? – Вика будто угадала его мысли. – Не знаю. – Ну и не надо об этом думать, – вдруг решительно заявила она. – Ты бы, Юра, сам не попался. Да тебе и не это нужно. Тебе нужен человек, который за тебя будет видеть красоту и тянуть тебя к свету. А лучше Василя тебе никого не найти, потому что у его света нет конца. А ведь она была права – кто ж знал, что из Вики, его вульгарной, приземлённой, эгоистичной Вики выйдет философ. Дело всегда было в этом: поэтому он любил Максима, который среди окопной тоски рисовал красивые картинки, любил Иру, которая видела счастье будущего в страшной послевоенной точке, любил Вику, которая казалась нежным экзотическим цветком среди опостылевшей теплицы. Юра всегда знал, кто он, и знал, что он тот еще гад – и теми, кого он выбирал, словно бы извинялся перед всем миром. За Василя – он понимал – ему все простится. – Чего замолчал? Заморочила я тебе голову, да? – Вика засмеялась. – Очнись. Когда думаешь о вечности – вспоминай, что кто-то должен стирать твои трусы. Мне помогает. Вечером они достали коньяк и домучили многострадальную бутылку. Болтали много и глупо, в основном вспоминая бесчисленных Викиных друзей – говорить о важном было нельзя, а этим недотепам всегда можно было перемыть косточки. Вика, уже пьяная и раскрасневшаяся, со сбившейся прической и давно съеденной с губ помадой, вдруг сорвалась с места и села на пол, прямо у кресла, где восседал Юра. Она поманила его пальцем, мол, наклонись, есть секретик. Он нехотя поменял положение, перегнулся через подлокотник – она зашептала в ухо, и, когда договорила, он сначала смотрел на неё, вытаращившись, а потом захохотал. Нет, все-таки Вика была чертовка. – О, Юра! – Заливалась Вика страстным стоном, обнимая стену, пока Юра, сдерживая смех, скидывал с тумбочки в прихожей сваленные там вещи. Вика сердито прищурилась, и Юра, спохватившись, громко засопел. Они добрались до спальни, и Вика с разбегу прыгнула на кровать, тут же запуская в Юру подушкой – он увернулся, и подушка врезалась в стену, а он тут же поднял ее и кинул обратно. Они подурачились ещё немного, и Вика поднялась на колени и начала скакать на постели. Юра смотрел на неё, хихикая в ладонь – он и не знал, что бедная кровать, оказывается, так скрипит, обычно было не до постороннего шума. Вика заливалась непристойными криками изо всех сил и ритмично хлопала ладонью по тыльной стороне другой руки, производя нужный звук, и это выглядело до того уморительно, что Юра мог только молча рыдать, сдерживая смех – все-таки Вика всегда была актрисой, и если кто и умел изображать супружескую страсть, то это она. Скакала она так, наверное, минут десять, а потом резко замахала руками, как дирижёр, и Юра понял, что теперь его партия. Он набрал в грудь побольше воздуха и изо всех сил выдохнул, стараясь сипеть как можно громче. Едва он затих, Вика, как по команде, упала на покрывало, а после едва слышно захихикала. Лежала она недолго, а после тихонечко скатилась с кровати и подползла к сидящему на полу Юре – растрепанная, раскрасневшаяся, ну чисто нашкодившая девчонка. – Передавай привет своему гэбисту, – шепнула она Юре на ухо, усевшись рядом. – Надеюсь, наш театр ему понравится. *** Через день Немчук вызвал Юру к себе, и по его лицу сразу было видно – послание достигло адресата. Протрезвев наутро, Юра засомневался, не сделали ли они хуже – тем вечером он чувствовал низкое, мелочное желание отомстить, хоть как-то показать этому человеку, что не все им одним решается, и Викина задумка казалась великолепной, – но, проспавшись, он испугался, что привыкший все контролировать Немчук от этого обозлится и решит показать, кто тут главный. Но вышло все иначе – хоть Юра и не понимал до конца, в чем дело. Быть может, обстоятельства так совпали, и та вечерняя эскапада была не при чем – а может, все как раз наоборот, и роя серебро, они с Викой нашли золото. – Я долго думал, как бы помочь вам с вашим делом, – начал Немчук, задумчиво глядя в окно, и Юра изобразил самый преданный испуг, на какой был способен. – Размышлял. Проверял вас, наконец. Все-таки хотелось бы помочь достойному человеку. Он помедлил, будто ожидая ответной реплики, но Чуйко весь обратился в слух – испуг стал почти настоящим, когда вдруг заговорили о достоинстве. – Вы, конечно, не образцовый советский гражданин, но у вас, полагаю, есть другие достоинства. Поэтому я попросил, чтобы вашему Голобородько назначили повторную экспертизу – кто знает, что медики в первый раз проглядели. «Садизм твой клинический они проглядели», – подумал Чуйко, но вслух ничего не сказал. Немчук положил перед ним на стол папку, и Юра украдкой глянул на него, испрашивая разрешения. Тот кивнул, и Юра ее открыл – внутри лежал исписанный кривым почерком листок с печатями. Чуйко бегло просмотрел текст и понял, что это была та самая экспертиза, о которой говорил Немчук. И вердикт был прост – вменяем. В груди запело, руки задрожали – Чуйко не мог поверить своим глазам. Сразу подумалось, что вот теперь все вернётся – Василь появится, такой же светлый и радостный, все станет по-старому, и снова можно будет любить его, ни о чем не думая… но Юра быстро прервал этот восторженный ход мысли, потому что знал – ничто не бывает так просто, и все имеет свою цену. – Это… это… спасибо вам огромное, Андрей Николаевич… – все же пробормотал он, разыгрывая облегчение. – Ну, дорогой друг, это только полдела, – Немчук хитро улыбнулся. – Советская медицина сказала своё слово, и теперь дело за советской милицией. – А что милиция? – Ну, есть нюанс: ваш сын здоров психически, но его преступление от этого никуда не делось. Кто-то должен ответить за ту крамолу, которую он писал в диссертации, понимаете? – Понимаю, – тихо ответил Юра, лихорадочно соображая, что теперь. – И здесь у нас есть два выбора: либо он ответит по всей строгости закона, либо искупит свою вину деятельностью, полезной советской власти. Немчук наводил туману, и Юра терялся в догадках. Со «всей строгостью» было ясно – за «антисоветскую» статью могли посадить в тюрьму, не любили, конечно, это дело, но стандартный трюк с психбольницей не прокатил. А вот что таилось под «полезной деятельностью», Юра не до конца понимал. Если Немчук хочет, чтобы Василь занимался стукачеством – дело провальное, потому что на такое он даже под пытками не согласится. А вот если под «пользой» он подразумевал, что Голобородько станет его политическим заложником, чтобы вертеть Юрой как угодно – этот вариант им очень даже подходил. Юра согласен был вертеться, лишь бы его мальчик вышел на свободу. – Есть только одна проблема, – вздохнул Немчук. – Я не очень-то понимаю, чем он может быть стране полезен. Дело в том, что его уже, как бы это сказать… полечили. – Что вы имеете в виду? – Юра вздрогнул, в этот раз по-настоящему. Он знал, что лечебница – не санаторий, но в пылу сражений с немчуковским гением просто не вспоминал о том, что и Василя это может коснуться. Нина, конечно, стращала его случаями из практики, но уверяла, что внятно донесла до мальчишки, что нарываться не стоит. Тем более она говорила, что лечения ему не назначали, но, видимо, после ее ухода… – Такое бывает, Юрий Иванович. Такое бывает. Впрочем, я не думаю, что он уж слишком плох. Но и не уверен, что сможет работать, как раньше. В любом случае, я думаю, наше государство войдёт в его положение и отпустит под честное слово – но при условии, что у него будет место службы, готовое его принять. У меня есть пара позиций на примете, вот, посмотрите… труд, конечно, не интеллектуальный, но не думаю, что ему в ближайшее время стоит напрягать голову. Юра взял сунутые ему бумаги и, просмотрев, понял, к чему Немчук клонит – это была ссылка. Не официальная, но принудительная. Его «позиции» были у черта на рогах – единственным городом, название которого Чуйко знал, была Чита. Нина говорила, что для высылки украинцев используют самые дальние районы – видимо, чтобы держать подальше от границы, а может, из чистого издевательства. – А я могу… подобрать ему что-то самостоятельно? – С тревогой спросил он. – Ну… поближе? – Можете попробовать, – Немчук пожал плечами. – Но я сомневаюсь, что вы найдёте что-то в Киеве или Украине. Как вы понимаете, первым делом мы отправили запрос поближе… – А эта… работа… насколько она? Немчук вздохнул, будто раздражённый тем, что Чуйко, взрослый, вроде бы, человек, не понимает элементарных вещей. – Пока он не станет полезен где-то ещё, разумеется, – ответил он. – Да вы должны знать – сами же не раз переезжали с новым назначением. – То есть это высылка? – Не сдержался Юра. Немчук поджал губы и сел за стол. – Знаете, Юрий Иванович… а я ведь сначала вам не поверил. Вот честно скажу – вся ваша история с сыном отдавала какой-то… неуместной драмой. Ну, право, что могло связывать мальчишку-фронтовика и приличную замужнюю женщину, которая дождалась-таки своего мужа с фронта? Юра смотрел на Немчука, не мигая. Не хотелось показать ни единой эмоции, но внутри у него все словно вымерзло. Легко могло статься, что в их игре дураком был как раз он, а Немчук все о нем знал с самого начала. Но Чуйко решил не сдаваться до последнего – погибать, так с гордо поднятой головой, а не поджатым хвостом труса. – И вот, я сначала подумал, что у вас какие-то темные дела. Но оказалось, что вы образцовый советский гражданин. В Штатах, я слышал, ни разу не пытались улизнуть из гостиницы, хотя коллеги ваши этим часто грешат. Немчук потянулся к ящику стола и вытащил оттуда пепельницу и сигареты – они у него были дефицитные, французские, почти такие же, как у Вики, только крепче. Прежде при Юре он никогда не курил, и тот усмотрел в этом особый знак – но хороший или плохой, не понимал совершенно. – Потом я подумал, что вы от чьего другого имени просите. Мол, вам какую-то услугу, а вы взамен вызволяете Голобородько. Или для друга, которому чём-то там обязаны. Но потом я сообразил, что ваш Голобородько никому, кроме вас, на этом свете не нужен. И тогда я подумал совсем интересное… вы уж меня поймите, но на этом посту я всякое повидал, и ваш случай – далеко не самый интересный… в общем, закралась у меня мысль, что вы, Юрий Иванович, состоите с этим историком в тайной связи. – Какой ещё связи? – На всякий случай буркнул Чуйко. – Какой связи… любовной, Юрий Иванович. Или как это называется… словом, занимаетесь вещами, которые нам совершенно не интересны, но противоречат советскому уголовному кодексу. И знаете, выходило складно: вы уехали от жены, поселились в Киеве, а любовницы не завели, хоть вы мужчина видный; общались только с этим мальчишкой, под предлогом, как я понял, кандидатской диссертации… словом, я решил, что вашу тайну раскрыл. Он выдержал мхатовскую паузу, но Юра лишь нахмурился и скривился. – А пару дней назад я подумал – а чего я вам сразу не поверил-то? У вас же барышни – как на подбор: что бывшая жена, что нынешняя… да и мать Голобородько тоже, ну, в юности. Красивых женщин выбираете! Вот только детей своих надо воспитывать. А не то потом с ног собьёшься, пытаясь их спасти. Юра слушал Немчука и не мог поверить в идиотское совпадение – неужели их с Викой дурацкая прогулка и насмешливый пьяный дебош растопили ледяное сердце железного Андрея Николаевича? Если так, то жизнь – самый нелепый фарс, что можно представить. Или просто он сам – фартовый, да такой, что в пору на деньги играть. Хотя все же нет, фарт тут не при чем. Случилась трагикомедия – сам-то он вышел сухим из воды, а вот Василь, за которого так старался… – Что с ним? – Спросил Юра. – Вы говорите, его… лечили. – Ну… внешне, пожалуй, все прилично. Руки только дрожат… впрочем, как его отпустят, все сами увидите. – А когда это будет? – Да если хотите, можете уже сегодня. Нужно только подтвердить место службы… – Нет, постойте. Я бы все-таки ещё поискал. Может, все же найдётся… – Дело ваше, – Немчук пожал плечами и откинулся назад, поглядев на Юру поверх очков. – Только вы все-таки успокойтесь, не перенапрягайтесь. И чтобы облегчить вам работу, сразу скажу: ближе Урала ничего нет. Чуйко вышел от Немчука в смешанных чувствах: с одной стороны, вроде бы выиграл, и Василя выпустят, а с другой… с другой – победа оказалась Пирровой. Да, Василь выйдет на свободу, но никакого счастья у них не будет. Его сошлют – прочь от семьи, от Киева, от университета; он сможет дышать воздухом и ходить по улице, но ничего из вещей, которые его радовали, ему не вернуть. Да и будет ли это прежний Василь, которого он помнил? Может быть, человеку, которого ему вручат, уже и не понадобится ничего из этой дурацкой прошлой жизни? Юра не знал, что ему чувствовать и как быть, и ненавидел себя за это. Не появись он в университете, не возьмись за растратчиков, может, и пережил бы Василь своё правдоискательство… но толку вглядываться в прошлое теперь не было. За жизнь свою Юра запомнил одну вещь: как бы плохи ни были обстоятельства, как бы ни хотелось от них укрыться, единственно правильным всегда было выбирать лучшее из возможных зол. И он выбирал бороться.