Слуга науки

Василь лежал, разглядывая темень, слушая причмокивание бормочущего что-то в темноте соседа. Думал он о бабушке – тех историй, что были записаны в дневнике, он никогда раньше не слышал. Дедушку Стефана помнил по фотографиям: красивый мужчина с тяжелым взглядом. В семье его знали как человека, рассорившегося с отцом из-за того, что тот был за белых: но теперь выходило, что был он не убежденным коммунистом, а перебежчиком. Василь всегда знал, что украинец – даже в юности, когда наравне с прочими воображал себя советским человеком нового типа. И помнил, что немного еврей, свято защищая бабушкино имя перед несносной замдеканшей. И про погромы знал. Но вот сложить два и два прежде не думал, а теперь понимал, какая кровь в нем смешалась. С одной стороны, от коммунистов его родине ничего хорошего не было, одно зло. С другой – не будь их, бабушка бы не пережила Гражданскую войну. Уходя к Петлюре, дед знал, что оставляет любимую женщину на верную смерть, а когда вернулся – она приняла его назад. Неужели так любила? Нет, подумал Василь, вспоминая более поздние записи. Бабушка любила только книги, свою науку, и на добрую хлопотливую жену, жившую мужниными заботами, была не похожа. Неужели она простила ему то, что было, потому что хотела жить? А он отступился от своей идеи, когда понял, что проиграет. Оба пошли на компромисс, только тем и спаслись. Ни дед, ни бабушка, не сражались до конца; этому их смирению Василь был обязан жизнью. Неожиданно он понял, что перед ним стоит человек. В темноте было видно плохо, понятно лишь, что человек невысокого роста, и что смотрит он прямо на него. Он выдернулся из мысли, словно из проруби, и присмотрелся. – Чего тебе? – Буркнул Василь, а человек подошел ближе. На секунду Василь растерялся – ему показалось, что перед ним стоял он сам. Ощущение рассеялось: все-таки это был не он. Одет как-то странно, чуднó: белая рубашка, жилет на пуговках – Василь жилетов отродясь не носил. На носу – смешные круглые очки, волосы подлиннее, темнее. Но на лицо они были похожи: те же темные глаза, тонкий длинный нос, капризные губы. И Василь, отчего-то совсем не удивившись, понял, кто перед ним. – Любишь же ты что-нибудь прочитать, а потом маяться, – раздался голос, будто его собственный. – И не надоело тебе? – Человек всегда мается, – парировал Василь. – А без сомнений он черствеет. – Если борешься, нельзя сомневаться, – выпалил гость и без приглашения сел возле него на койку. Василь подвинулся, пропуская. – Ты ведь знаешь, кто я, верно? – Ты Беня, – ответил Василь. – Брат Анны Наумовны. – Анны, – фыркнул гость. – Родители назвали ее Неся. А уж Анну она сама придумала. Впрочем, правильно сделала – наши имена при советской власти смотрелись нелепо. Хотя сами-то… Даздраперма, фу! Как заразная болезнь. Василь хмыкнул, разглядывая Беню – тот и впрямь был его копией, только какой-то чуднóй, нервической, будто прямиком из салонов Серебряного века. С местечковым напором в голосе, с быстрыми, порхающими по воздуху пальцами, и тяжелыми, будто сонными веками. Против будничного Василя в спортивных штанах Беня смотрелся вопиющим декадансом, но их сходство от этого становилось только заметнее. – Ты спрашивал, чего нужно – я пришёл на тебя посмотреть. Боялся вот, что после тридцати стану рухлядью, а вот смотрю на тебя – мог бы и не бояться. Хорошая у нас кровь, горячая… Он самодовольно усмехнулся, и Василь ответил тем же – это и комплиментом не было, все равно что самого себя похвалить. Беня был молод, вокруг двадцати, но старшим из них двоих казался именно он, видимо, потому что уже успел умереть. – Ты ведь на меня не только лицом похож, – ехидно заметил гость. – Я ещё про тебя кое-что знаю. – Это что же? – Ты нашего круга, – он улыбнулся загадочно, будто это что-то особое значило. – Какого – вашего? – Нашего, – перебил Беня. – А это значит, и твоего тоже. Про меня Неся знала, а про тебя – нет, не успела. Ты мужчин любишь. Василь тут же шикнул на него, оглядываясь по сторонам, опасаясь, как бы кто из местных не услышал – будто им мало своих мертвецов мерещится, чтобы еще и чужих слушать. Вокруг было тихо, никто не храпел и не бормотал, будто хором затаились, подслушивая – или же дядька, явившись, навеял им беспробудный сон, кто знает, как это бывает. Беня от его испуга развеселился: – Какой же ты уморительный родственник… с трупом разговариваешь, и боишься, что услышит кто? Беню, согласно бабушке, убили в апреле девятнадцатого, и шестьдесят лет спустя он никак не мог появиться в палате. Василь затих, понимая, что это ему кажется, но признавать гостя галлюцинацией не хотелось. Во-первых, это бы значило, что весь вздор про шизофрению в карте – правда, а во-вторых… уж больно реальным казался сидящий перед ним человек. – Откуда ты знаешь? – Наконец прошептал Василь. Беня улыбнулся: – Мертвецы любопытны. А за тобой я наблюдаю с рождения. Когда сначала ты боготворил красных, я плеваться хотел – думал, уже ль Несеньки внук таким дурнем растет. А потом понял, что ты умнее, просто верить любишь, кому не надо. – Кто ж знал… – пробормотал Василь, будто оправдываясь. Он и впрямь был доверчив, только верил не в людей, их ложь в голосе было слышно. А верил он печатному слову и книгам, с которыми рос. Но книги в его жизни были почти все такие – однобокие. – Ну, сейчас ты неплохому человеку поверил. Аж зависть берет, как подумаешь… если бы мне такой человек попался, я бы, может, и не умер бы тогда. Укатил с ним в Париж, практику там открыл бы… глядишь, и дожил бы до Виши, а там бы снова побежал... Шесть тысяч лет скитались по свету, сдюжил бы еще шестьдесят. Он мечтательно улыбнулся, будто бегство казалось ему самым милым занятием на земле. Василь поморщился, слыша в Бенькиных словах неприятное эхо своего сна – он никогда всерьез не думал бросить Киев, как бы тяжело ему не жилось, но когда такое произносят твои собственные губы – начинает болеть совесть. – А что Юра-то твой? Хорош? – Очень, – настал черед Василя улыбнуться. От мыслей о Юре потеплело на сердце. – И все? – Беня ухмыльнулся, прищурился. – Уважь мертвеца, расскажи что-нибудь. Как и о чем говорить – Василь не знал, да и не будь у Бени его пронзительных наглых глаз, не будь он глюком – наверняка все дело в таблетке, приволок Борька какую-то дрянь с черного рынка, – в общем, не будь Василь уверен, что Беня происходит только в его голове, за подобные расспросы послал бы куда подальше. Обсуждать Юру с кем-то – почти предательство, даже если хвалить; а еще стыдно, потому что по Бенькиному лицу было видно, к чему он клонит. Но ему – исчадию, видимо, каких-то ментальных подвалов, – Василь улыбнулся, словно политическому анекдоту. – Ты же за мной следишь, – хмыкнул он ехидно, глядя в Бенины нахальные глаза. – А раз так – сам все знаешь. Тот помедлил секунду, и вдруг шумно расхохотался. – А тебя не проведешь, – выпалил он сквозь смех, – точно наша порода. Василь засмеялся следом, но тут из темноты вырвалось раздраженное шипение – соседи роптали, разбуженные смехом. – Слышь, диссидент, ты с кем там балакаешь? – Прикрикнул кто-то хрипло. Видимо, в палате было распределение: если ты и правда того – ори сколько влезет, а если здоровый – сиди и молчи, пока с ума не сведут. Василь затаился, не желая встревать в конфликты, но вот только Бени за эту секунду и след простыл. В бессонной тишине очень хотелось поговорить, походить, покрутить в руках какие-нибудь вещи. Василь корил себя за упущенную возможность всю ночь проболтать с Беней, хотя умом и понимал, что это все равно что разговоры с самим собой – и не потому, что они похожи, как два ботинка, а потому, что никакого Бени в его палате оказаться не могло. Но ни это, ни очевидная трагическая и мучительная гибель того, кто ходил по миру с его лицом, не попортили Василева благодушия: то ли от близости свободы, то ли от таблеток, он был готов стать частью любой реальности, если она будет интересной. К утру радости у Василя поубавилось, но осталось желание крутить что-нибудь в руках, и потому когда Борька привел его к Маматову, Василь изо всех сил проворачивал на правой руке фантомное обручальное кольцо, которого уже лет семь как там не было. Главврач пристально посмотрел на его пассы, вздохнул и уселся заполнять карточку. Василь ожидал расспросов, обследований – вроде как если вписывают тебя в психи после долгой беседы, то выписывать оттуда должны с церемониями и подавно, но Маматову будто бы было наплевать, что там творится в подведомственной ему голове. Он писал, изредка поплевывая на ручку, словно она сопротивлялась, и то и дело сверялся с какими-то другими бумагами на столе. Василь бесцеремонно следил за кончиком стержня, пытаясь разобрать, что о нем думает официальная медицина, но Маматов, подобно прочим врачам, писал куриным шифром, в котором изредка угадывались буквы. – Чего смотрите? – Наконец, фыркнул он, заметив, как Василь вытягивает шею. Не заметил бы только слепой, да и сам Василь, который за своим интересом никого и ничего кругом не видел. – Вялотекущую убираю. Так вашему батеньке и скажете… – Какому батеньке? – Удивился Василь, но тут же прикусил язык, понимая, что лучше не высовываться. – В смысле, спасибо. – Будет у вас нервный срыв. Хотя будь моя врачебная воля – я бы вас еще долго лечил. – От чего? – Не удержался Василь. Маматов отложил авторучку и глянул на Василя из-под очков – мол, ну не дурак ли ты, Голобородько. – От наркомании, – цыкнул он ехидно и осклабился. – Или я, по-вашему, идиот, амфетамин от галоперидола не отличу? Василь раскрыл было рот, но Маматов уткнулся в бумажки и махнул рукой. – Помолчите еще минут десять. Вот закончу – и сдам вас в КГБ. А там пусть сами решают. Он раздраженно завозил рукой по бумагам. Василь думал, что его выпустят немедля, но экспертиза и выписка оказались разными вещами. Его, по документам уже вполне здорового, отправили болтаться по корпусу, дожидаться какого-то распоряжения; и хоть Маматов строго велел отсиживаться в палате, не попадаясь возлюбившим Василя санитарам на глаза, первым делом он побежал за Борькой – каяться, что их цирк главврач раскусил. Борька нашелся на улице, куда теперь отчего-то Василю стало можно, и меланхолично курил под окном, вглядываясь в пасмурную преддождевую даль – с его ростом, казалось, ему видно куда больше этой дали, а сам Василь видел только бесконечные зеленые деревья и еще более бесконечный забор. Сознавшись, Василь ожидал, что Борька всполошится, но тот лишь передернул тяжелыми плечами и хмыкнул: – Ну и хрен с ним, Вася, вот правда. Ну наорет, выгонит. Но не посадит же. Ему сюда теперь милицию тащить – себе дороже… Василь не понял, почему Борька так спокойно рассуждал, но тот продолжал возвышаться, как айсберг над водной гладью, делая вид, что ему его утренние эскапады совсем без разницы. Видимо, была у них с Маматовым какая-то договоренность, из-за чего Борька был недосягаем, но какая, а главное – насколько они были повязаны, никто не сказал. Раньше бы Василь, конечно, ввязался в расспрос, уминая очередное знание в своем моральном чемоданчике. Вытряс бы из Борьки душу, без жалости и благодарности, да еще и обвинил бы вслед в тихушничестве и грязи, но теперь ему было все равно. Борька его спас – а какой ценой, значения не имело. Выписку разрешили к вечеру – Василь куковал на улице, усевшись на лавочке у входа, и все тот же Борька уселся рядом, вытащил папиросу и пихнул в бок – мол, поднимайся, узник, разрешили тебя на волю. Василь слабо улыбнулся, ему тут же сунули папиросу под нос – мол, отметь избавление, то он сморщился и даже, будто для убедительности, чихнул, на что санитар расхохотался и прикурил. Возле кабинета Василя уже ждали – те же самые люди, которые возили его на суд; или не те же, но произведенные на том же скромном гэбэшном заводике жестяных кукол. После бессонной ночи, когда стимуляторы выветрились, Василь был готов уснуть, где дадут, и, как назло, с ним хотели поговорить – Маматов, жестянки, даже водитель невнятной серой жигулины, которая отчего-то служила им транспортом. И везли его не домой, не перепоручали на руки Юре или хотя бы маме, а, словно декоративную вазу, волокли в глухой коробке в какую-то строгую инстанцию. Место он узнал сразу – никто от него не таился, а здание в паре шагов от родного университета любая собака знала: КГБ. Жигулина вкатилась на внутреннюю территорию, и тут Василя словно разбудили – нутро похолодело, ладони вспотели, и в голове пронеслось что-то неприличное про тех, кто верит жандармам. Отвернувшись от окна, Василь дернулся – вместо светлых, бесцветных глаз жестяного мальчика на него смотрели глаза знакомые, темные, бессовестно живые для мертвеца. – Смотрите-ка, каков поворот, – хмыкнул Беня, усмехаясь, и на миг Василь испугался, что из-за не вовремя нагрянувшего родственника у них обоих будут проблемы. А потом вспомнил, что Бени тут нет, что он единственный, кто его видит, и что хоть этим сомнительным талантом он превосходит осведомленность своих стражников. – А мы-то думали, нас домой везут, правда, Вася? Всегда так и бывает… – Ты о чем? – Растерялся Василь. – Как о чем… Жандармы, Вася, всюду жандармы… ты на глазки их белесые посмотри, на чубы соломенные. – Чем тебе чубы соломенные не угодили? – Вдруг раздался голос с переднего пассажирского сидения. Василь сначала напугался, что говорил за Беню и вслух, но тут с сидения впереди показалась голова – светлоглазая, с соломенным чубом, все, как родич только что обругал, вот только еще с усами и знакомое с детства, с черно-белой фотокарточки, где склонялось к бабушкиному плечу. Дед Стефан резво протянул руку и дал Беньке щелбана, а тот фыркнул, как лошадь, и полез отбиваться – про Василя они словно забыли, а тот забыл о том, что сидит в гэбэшной машине, в гэбэшном дворе, увлеченный возней славных предков. – Эти чубы соломенные меня на крюке топить тащили! – Огрызался Беня, но как-то без искры, будто капризничал, всерьез не дрался. – А об меня эти ваши красные папиросы тушили, – вторил ему дед Стефан, тоже лениво и словно не всерьез. – Что происходит? – Не выдержал Василь, и от одного этого предки замерли, разглядывая его, как диковинку. – Маричкин что ль? – Первым выпалил дед Стефан и радостно потянулся разглядывать Василеву физиономию. Их с Беней он, видимо, находил весьма отличными, потому что ни словом ни обмолвился о том, как они схожи. Беня ему в ответ только кивнул и многозначительно улыбнулся. – Вот ты какой, красавец… я ведь только дивчинку помню, и то, пищала мала в пеленке… – Любуйся, пока можешь, его жандармы на допрос везут. – Какие еще жандармы? – Нахмурился Стефан. – А? Чего молчишь? Очнулся Василь оттого, что один из спутников тряс его за плечо – он сидел в распахнутой настежь жигулине, и все, кроме него и водителя, выбрались и топтались у машины. Его, замершего в беседе с невидимой родней, ждали почти учтиво, словно ему полагалось законное право подождать несколько минут, переговорить, так сказать, с лучшими ветвями родового древа, прежде чем прыгать в мясорубку. – Куда мы идем? – Поинтересовался он, следуя за жестянками. – Вас ждет Андрей Николаевич, – без всяких эмоций ответил тот, что его разбудил. – Какой еще Андрей Николаевич? Жестянка не стал утруждаться, а просто ткнул пальцем в дверь, до которой они уже добрались. На ней, на темной табличке, сопровожденная угрожающим титулом, белела надпись: «Немчук А. Н.».