Слуга науки

Немчука он запомнил – внешность у него была историческая, в том смысле, что лучше смотрелась на портрете, чем живьем. От него живого веяло чем-то жутким: вроде и бесчеловечностью не назовешь, но как-то сразу ожидаешь, что обойдутся с тобой неприятно. – Присаживайтесь, – учтиво велел Немчук, сам не вставая из-за стола. Василь послушался, отчего-то вспоминая свой первый визит в Юрин кабинет – тот же длинный стол, такой же строгий господин, этим столом отгороженный, вот только в прошлый раз было страшнее. Видимо, теперь Василь, как оборванный лоскут на ветру, уже ни за что не держался. Не потому, что держаться было не за что, а потому, что сил не было. – Ну что же, Василий… Петрович, – Немчук вздохнув, выдержав брезгливую паузу, будто отчество Василя его чем-то лично обидело. – Хорошо, что медицина, наконец, разобралась. Наверное, радуетесь, что у вас не шизофрения, а нервный срыв? – Ну… наверное, – Василь устало пожал плечами. Подлец, конечно, этот Немчук – шизофрения-то у него была не своя, а нарисованная. А вот с нервным срывом он был почти согласен, хоть и не знал верных симптомов, но вкупе с назойливыми тенями предков и всем пережитым он верил, что именно срыв у него сейчас имеется. – Наверное? – Передразнил Немчук. – То есть вы еще не уверены? – Я не уверен, что могу радоваться, – бесстрастно отозвался Василь. – А что же так? – А это вы мне скажите. Для человека с всамделишним нервным срывом он был совсем не дерзок, и какой-нибудь заботливой инстанции полагалось бы его понять и простить; но ни на Владимирской, ни в Киеве, ни на много сотен километров вокруг ни одна инстанция ни о ком не заботилась. Да и нервный срыв, как бы ни был похож на правду и как бы официален не был, считался таким же - нарисованным, и Немчук к нему иначе, как к нарисованному, не отнесся бы. – А вы шутник, – выдал он, прикидываясь, что ответ Василя ему понравился. – Это вы в кого? В маму или в папу? – В бабушку, – ляпнул Василь, чуя подвох. Бабушке уже неважно, она все стерпит. – А по чьей линии бабушка? – По маминой, – буркнул Василь, еще больше насторожившись: как бы не начал Немчук копать еврейские корни, а то космополитизм нервным срывом не объяснишь. Каюсь, знаете ли, сорвался, и начал вести свой род от колена Израилева. – А, вот оно что. А с родственниками по отцу у вас какие отношения? Василь замешкался, соображая: если шерстят родственников, значит, нашли какого-то особого. Вот только в папиной деревенской родне искать было нечего, все померли еще до войны, и Василь их не знал. Была, конечно, та самая пропавшая двоюродная сестренка, которая чудом могла всплыть за границей, но Василь, подробно изучивший красный комиссариат, скорее поверил бы, что она всплыла в Борщаговке кверху платьицем. – Какие отношения у меня могут быть с мертвецами? – Иногда родственники, Василий Петрович, возникают, откуда не ждали… – задумчиво произнес Немчук и замер, усмехаясь, загадочный, как венецианский Скарамуш. Будто знает, что ему мертвая родня мерещится, подумал Василь, будто специально распорядился, чтобы его чем-то особенным напичкали… чувствуя, что начинает подозревать всех, вплоть до спасителя Борьки, он глубоко вздохнул и уставился на Немчука, стараясь ничем не выдать волнения. Немчук в подробности вдаваться не стал, а ткнул в кнопку на коммутаторе и велел кого-то «пригласить». За дверями как-то быстро зашевелились, и секретарь просунул руку в клетчатом габардине, приоткрывая перед посетителем дверь. Посетителем был Юра. От Юриного присутствия тут же стало спокойнее и светлее, но Василь не спешил ему радоваться – во-первых, не Немчуково это дело, радость его видеть, а во-вторых – верить чему-то в этих стенах не было ни малейшего желания. Он слабо улыбнулся, давая понять, что здоров и адекватен, а Юра в ответ лишь ободряюще кивнул и с несвойственной для себя суетливостью полез во внутренний карман. – Ну, что же вы выбрали, Юрий Иванович? – Как-то лениво начал Немчук и тут же будто проснулся, увидев протянутую ему полоску телеграммного листа, сложенную вдвое. – По запросу Академии Наук. Очень требуется сотрудник в Архангельскую область. Немчук посерьезнел и с нарочитой царственностью развернул телеграмму. – Юрий Иванович, ну что вы как вчера родились… нужен официальный запрос. Они же еще сто раз передумают. – Абсолютно с вами согласен, – согласился Юра и тут же подсунул вторую бумагу. Василь не видел, что там, но, судя по реакции Немчука, это было что-то среднее между пробой лунного грунта и рецептом элексира бессмертия. – Как вы за полдня успели… – Благодаря нашей славной советской системе отделение Академии наук есть и в Киеве, – кротко отозвался Юра. – Прошу вас, Андрей Николаевич. Я с ног сбился, пока это добыл, не наводите крючкотворства, вы же так не делаете… – и неожиданно наклонился к нему, совершенно бесцеремонно, и почти театральным шепотом спросил: – Вы ведь ему ничего не сказали? Предполагалось, что Василь этого не услышит, но у Немчука от этого сразу появилось какое-то злорадное выражение. – Конечно же, не сказал, – усмехнулся он недобро. – Со своей семьей разбирайтесь сами. Скисший, будто отведал пропавшего кефиру, Немчук подмахнул бумаги, даже не споря. Юра носился вокруг него, дрожа – никогда его Василь таким не видел, и оттого волновался вдвойне. Но стоило им выбраться из кабинета – задним числом Василь сообразил, что изнутри эта излишняя роскошь напоминала фараоний саркофаг, – к Чуйко вернулась уверенность и прежний лоск. Вот только лицо у него оставалось пасмурным, недобрым. КГБ выплюнуло их, как простудную мокроту, еще долго промариновав на разных этажах с документами, и, наконец, извергнув на вечернюю улицу. Юра вызвал такси от университета, запихнул туда Василя, как пьяного, и сам влез следом. Машина куда-то поехала – но на все попытки расспросить, куда они едут, Юра молчал и раздраженно отмахивался – мол, потом. Таксомотор замер в Юрином дворе, и только тогда Василь понял, где очутился – не удивился ничуть, только почувствовал легкий укол совести – семье ведь тоже надо сказать, мать успокоить, а то черт знает, как она там извелась… Юра был холоден – не улыбался, ничего не говорил, и в нынешнем Василевом состоянии это было почти обидно, если забыть, что они только что вырвались из КГБ. Поэтому Василь настороженно ждал, когда потемкинское равнодушие рухнет, а за ним откроется настоящая Юрина эмоция, и втайне верил, что она окажется радостью. Но ни в подъезде, ни в прихожей квартиры, когда они уже были скрыты от посторонних глаз, Юра не ожил. Пока он снимал ботинки, Василь растерянно опустился на тумбочку и разглядывал его – вроде бы постарел, или это из-за серьезного лица так казалось… на миг Василь испугался, что и это ему мерещится: а вдруг нет никакого Юры, и он до сих пор на допросе или в палате? А может быть, Юра умер, и теперь возглавляет вереницу мертвецов, которые решили его навестить? А может… – Руки мой, – велел Юра, но Василь услышал лишь со второго раза. И только с третьего повиновался, переспросив сначала, действительно ли правильно понял. Ни вопроса, ни улыбки, ничего – только приказ. Василь зашел в ванную, открыл кран с горячей – взаправду, а не символически отмеченной червоным кругляшком – водой и сунул ладони под кипяток, не то проникаясь цивилизацией, не то пытаясь очнуться от дурного сна. Следом влетел Юра, закрыл дверь и выкрутил оба крана на полную, а затем еще и в ванную воду пустил. Только теперь Василь начал кое-что понимать, но не успел спросить, как Юра щекотно задышал ему в шею, и Василь дернулся, неловко выворачиваясь из-под руки там, где она прижала сульфозиновый след. – Больно… – Закапризничал он, объясняясь. – Прости… Прости, мой родной… – запричитал Юра. – Прости меня. Просто слушают они… Под аккомпанемент кипятка из двух кранов Юра вполголоса пересказал Василю всю историю его спасения: начиная с того, как ему позвонила Мария Стефановна и заканчивая сегодняшним визитом в Академию Наук по очень высокой протекции. – Заславская очень просила, – признался Юра. – Я не знаю, как они за несколько часов через весь Союз договорились, такие вещи обычно неделями делаются… но это не Чита. И уж тем более не Самарканд. Туда доехать можно… – В Самарканде красиво… – мечтательно произнес Василь, до сих пор видевший его только на картинках, но тут же спохватился: – А причем тут вообще Самарканд? Так он и узнал от Юры: Немчук решил отправить его в ссылку, и самым близким оказалось выхлопотанный их давней академической знакомой Север – и не смертельный ведь, не колымский, почти человеческий, хоть и в почти лагерных когда-то местах. Кабинетный черт уверял, что с галоперидолом в карте Василь больше никуда не сгодится, только на черную подсобную работу, где не нужно думать, а на такие работы обычно целенаправленно не выбирают, потому что любой подходит. Но вот Татьяна Ивановна как-то изловчилась и выдумала, что в северной глуши надо подклеивать архив – а никто другой, кроме Василя, не справится, потому что нужна любовь к историческим бумажкам, а ее из человека таблетками не вытравишь и насильно в случайного работягу не всунешь. Материи были, конечно, чересчур высокие для гэбэ, непонятные, на которые проще плюнуть, но тут сыграл ее академический статус – все-таки черт их разберет, этих ученых, может быть, у них действительно какая-то особая миссия, а убитому горем отцу, который послушно унижается ради вновь обретенного сына, можно дать маленькую вольность. О том, что разыграл историю в стиле Дюма, Юра рассказал, смеясь: – Я не знаю, как мне такая чертовщина в голову пришла, – будто оправдывался он. – Но ведь подошло же, по возрасту и в общем… опорочил, правда, доброе имя Марии Стефановны, но она, думаю, не в обиде… Он совсем не по-отечески уткнулся в висок Василю, проезжаясь губами по щеке, утыкаясь в отросшую щетину. – Мне бы побриться… – пробормотал Василь. – Все будет… раздевайся, давай… и в ванну лезь. Василь послушался. Одежда на теле будто песком была посыпана, неожиданно от нее все зачесалось и захотелось скинуть. Он раздевался перед Юрой, но раздевался без соблазнения – он и не думал ни о чем в этот момент, просто скидывал пропитанные дурью и горем тряпки, чтобы поскорее забыться в горячей ванной. Он наклонился спиной к Юре, стягивая трусы. – Вася… что это такое? Он сразу понял, что речь о следах от «креста» – болезненные шишки на местах, куда санитары его кололи. Борька порой чем-то их мазал, но помогало лишь вполовину, чтобы не сильно болели. В итоге тело справилось, но не до конца - воспаленные точки подсохли, но не пропали, напухли и по-прежнему отзывались болью. – А, это… – Василь махнул рукой. – Это от уколов. Он почти был готов лезь в ванную, но Юра его остановил, развернул спиной и стал вглядываться в следы, осторожно дотрагиваясь до кожи возле них. – Это чем тебя кололи таким, родной мой? Шилом? – Не преувеличивай, – фыркнул Василь, неохотно подставляясь – он сам был горячий, а руки у Юры отчего-то холодные, и даже на чистой коже, где он касался, было немного болезненно, а еще ему не хотелось, чтобы Юра все это видел. Не потому, что некрасиво, черт с ним – просто вдруг показалось, что именно Юру надо оберегать от внезапной правды. – Это сульфозин, – выдал он нехотя. Юра цокнул языком, разглядывая следы – может быть, это не он преувеличивал, а Василь не помнил, все-таки разглядывал спину всего один раз через выданное Борькой карманное зеркальце. Теперь он не имел ни малейшего желания смотреть – он боялся увидеть там то же самое и увериться, что произошедшее с ним уже никогда не забыть. Но Юру, шельмеца, ничего не смущало: он наклонился и прижался губами аккурат между верхних следов, ровно по позвоночнику. Губы у него тоже были холодные, и Василь вздрогнул, но тут же подался ближе – не за лаской, а чтобы показать, что принимает, возвращается. Юра, медленно поднимаясь, прошелся до самого загривка и уткнулся носом в Василев затылок. Василь застыл. По шее пробегали мурашки, но совсем не так, как бывало прежде – все тело ощущалось, как одна затекшая нога, и мурашки были крепкие, острые, будто это к затекшей ноге возвращалась чувствительность. Василь и правда без Юры будто не жил – если отбросить нытье в сторону и не выражаться, как интеллектуал Серебряного века в дачных дневниках, все было просто: до Юриных прикосновений Василь был лишь туловищем, которое можно запирать и колоть всякой дрянью, потому что разреши он себе быть чем иным – сразу бы и закончился. А теперь он возвращался в мир живых. – Полезай в душ, – велел Юра. Василь, шатаясь, переступил через бортик ванны, повернул краники, и тут из подвешенной лейки полилась вода – сначала прохладная, но потеплела почти сразу. Она текла по волосам, и от влаги голова будто тяжелела; а тело, наоборот, отзывалось на тепло, и хотелось стоять так вечно. Но вместе с теплом пришла подлая, как наружка, мысль. – Они меня сослали. – Да. – Куда? – Каргополье. Это… – Я знаю, где это. Юг Архангельской области. – Ближе к Вологде… – робко произнес Юра, будто понимая, что точность здесь не поможет. – Надолго? Тут Чуйко молчал, но Василь понимал и без слов – срок его ссылки не ограничен. Это не было равносильно «навсегда» – при Сталине люди думали, что так и умрут, но ведь выбрались и вернулись, жили. А сейчас времена не сталинские… но кто, черт возьми, разберет. Исторический оптимизм в Василе угас давно, а теперь и общечеловеческий едва тлел, прибитый достижениями химической промышленности. Василь вздрогнул, когда на плечо легла холодная ладонь – задумавшись, он и не заметил, как Юра скинул одежду и забрался под душ. Под горячей водой быстро согрелись оба, и Василь, плюнув на боль в ранках, прижался спиной к Юриной груди. – Я люблю тебя, мой мальчик, – прошептал Юра. – Прости меня. Я сделал все, что мог. – Ты меня вызволил, – усмехнулся Василь. Он закрыл глаза, подставляя лицо под струи души, и с каждым словом в рот попадала вода. – Без тебя я бы там и остался… – Без меня ты бы туда не попал, – Юра усмехнулся тоже – горько, сочувственно. Они оба знали, что если бы свет Юриного прожектора не высветил никчемного, незаметного для остальных Василька, то и грязная жандармья лапа до него бы не дотянулась. Но слишком много было в этом вопросе переменных: если бы сам Василь был потише да поскромнее, если бы мир вокруг них был скроен иначе… нельзя было винить во всем Юру. Тем более, им было, кого ненавидеть. Чувствовать Юру рядом было одновременно сказкой и недобрым знамением: на секунду казалось, что все по-прежнему и миром правит беззаботное вчера, но вырастали воспоминания, и становилось страшно. Одно Василь знал – тело пережило и помнило; от прикосновений между ног теплело, и, едва унимался страх, хотелось распуститься. Он подался назад, прижимаясь поясницей и задом, и запрокинул голову, бездумно ища Юрино плечо. И тот не подвел – подставил, обхватил Василя руками, прижал к себе. – Василь, родной мой… тебе не обязательно сейчас. Я ведь не для того… – Мне надо, – резко перебил Василь, но говорил по-прежнему шепотом. – Мы с тобой не увидимся… сколько? Я хочу тебя помнить. Тебя, а не уколы. Юра вздохнул и неожиданно пропал; Василь выругался сквозь зубы, мысленно распекая Чуйко за строптивость, но тот вернулся в ту же секунду и завозился у него за спиной. Он услышал жестяной скрежет знакомой коробочки – вот чего ему так не хватало, вот чего он хотел. Василь подался вперед, уперся ладонями в стену, выгибаясь. – Ты уверен? – Прошептал Юра, едва ощутимо проводя скользким пальцем между ягодиц. – Не обязательно ведь… – Не нравлюсь, что ли? – Раздраженно вскинулся Василь, забывая, что надо быть тише – и только разъяренные струи душа, шипящие наперебой с бегущей в раковину водой, скрали его злой выпад. – Товарный вид потерял? Он не думал так на самом деле, но Юрина медлительность бесила, и хотелось ужалить побольнее, потому что каждая минута бездействия напоминала о совсем недавнем прошлом, а прошлое это было паршивым. – Ты совсем там умом повредился? – Беззлобно хмыкнул Юра – все-таки хватило в нем выдержки не принимать Василеву злость всерьез. Но, все понимая, он обхватил Василя поперек, прижимая себе, что было силы, а другую руку просунул ему между ног, поглаживая навазелиненными пальцами между мошонкой и отверстием. – Только молчи. Кричать нельзя, понял? Василь понял, он был твердо намерен не издать ни звука, но вышло как-то самоуверенно. Едва Юрины пальцы оказались внутри, он заскулил, и отрезвила его только ладонь, заткнувшая рот. – Сдашь нас обоих, – прошипел Юра, но застарался только сильнее, запихивая пальцы с усилием, крепко – знал, подлец, как надо. Василь расставлял дрожащие ноги, благодарный, что Юра его держит, и ни о чем не помнил. Ни месяцы изоляции в дурном обществе, ни инъекции, ни темные коридоры КГБ, ничего не могло в нем сейчас победить ощущение того, что все вещи на земле заняли свое место. Он – с Юрой, с раздвинутыми ногами и выпрыгивающим из груди сердцем, и черт там разберет, чье сердцебиение на самом деле он чувствует под лопаткой, главное, что кажется, что на двоих оно у них одно. Юра вошел плавно, тихо, видимо, решив, что Василь понял с первого раза и наказания не требуется. Блюдя тишину, Василь лишь втянул воздух сквозь сжатые зубы и Юрину ладонь, которой тот все еще зажимал ему рот. И правда, будто они у всех на виду, в самом общественном месте, где их может видеть любой – вот приперло же, нужно, спустили с Василя брюки, развернули к стене, и Юра следит, чтобы Василь не издал ни звука, иначе же прибегут, осудят… а ведь все происходило в недрах квартиры, громадной, как замковый ров, как Шервудский лес, как пояс Ориона. И в самом сердце ее, в шумной душевой, Василь все равно был должен молчать, потому что не существует у гражданина великой державы частной жизни, а существует только порядок и долг, вечный, неоплатный, невесть кем и когда взятый, долг. Юра толкался все сильнее, и Василь тихо млел, наслаждаясь чувствами и мыслями, но больше – последним; он знал, что принадлежит Юре, но почти не ощущал; он понимал, что возбужден, но было это возбуждение бесконечным, как вселенная, словно не вспыхнуло в нем в миг, а всегда было – и точно так же, никогда не разрешаясь, всегда будет… Василь лениво опустил руку на свой член, погладил и крепко сжал – стало приятнее, и он медленно потянул вниз Юрину ладонь. – Я буду молчать, обещаю… Обычно Юре не приходилось помогать ему рукой – Василь и без того кончал, как мальчишка, быстро и бурно, да не от действий, а порой от одних слов. Но теперь Юра финишировал первым, а Василь все плавал в едва теплой истоме, наслаждаясь всем, что происходит с его телом, но не в состоянии достойно на эти ласки ответить. – Что с тобой, мой мальчик? – Прошептал Юра. – Болит где-то? – Нет… – выдохнул Василь. – Просто хочется… чтобы ты вечно меня. Везде. – Он помедлил. – Я не хочу снова с тобой расставаться. Я хочу, чтобы всегда, везде у меня был ты. Мой Юра… Василь так надеялся, что Чуйко его поймет, не начнет привычную советскую телегу каждого загнанного несвободой о том, что «так надо» и «такие обстоятельства»… он ведь дураком не был и прекрасно понимал – жизнь заставляет, издевается, ставит социальный эксперимент. Но хотелось, чтобы Юра услышал его и на миг притворился, что они живут в мире, где желания и правда имеют силу. И Юра понял. Не ляпнул чушь, не стал спорить. Он прижался своими, наконец-то теплыми, губами к самому Василевому уху и прошептал: – А я не хочу расставаться с тобой. Ты будешь моим всегда. Мой Василь…