Слуга науки

Перед вагоном собралась горстка встречающих – женщина в цветастом платье, мужик с красным лицом, кто-то держал за руку растерянного октябренка, кто-то – сиротливые гвоздики в газетке. Очередь на выход шла медленно, с подножки передавали сумки и малюток, хватались за маслянистые, хоть и вытертые проводницей перед станцией перила и грузно спрыгивали вниз, стараясь не смотреть в зияющий провал между краем перрона и поездом. Сзади в затылок Василю дышал сосед с нижней полки, вахтовик из Воркуты, который грезил за короткую остановку выскочить покурить, пока не поехали дальше, но замешкался и не встал, как обычно, первым в очереди. – Я сам из Липецка, – бросил он хрипло, когда они уместились на собранной в стол плацкартной кушетке. – Меня Колей звать. Вот, на вахту еду. В Воркуту. А ты чьих будешь? Василь поднял глаза – усталые, покрасневшие от бессонной ночи на Ярославском вокзале, где он ждал пересадку, – и помолчал, не зная, как ответить. Едет в ссылку? Стыдно, да и не ссылка это, если по документам. На работу? Вологда не Воркута, туда из столицы союзной республики только на паршивенькую должность либо на партийное повышение, это всякий знает. – Василь. Из Киева. В командировку еду, – вдруг нашелся он. А ведь действительно, как просто – командировка. Так и другим, и самому себе объяснить проще. Долгая, мучительная, но все же временная. Не ссылка, не наказание, а так – неприятная обязанность, от которой и можно было бы отвертеться, но если не я, то кто. – А, командировочный… – радостно гаркнул Коля и принялся трепать баул, выставляя на стол кефир в бутылке, вареную курочку в газете, яйца, огурцы… аромат пропревшей на летней жаре дорожной снеди ударил в нос, и Василя замутило. Он не ел как следует почти сутки, от железнодорожной грязи во рту стояла горечь, но внутри все равно екнуло. Василь отвел глаза и посмотрел в окно, как в детстве учила мама. За окном проплывал серый столичный пригород. Почему-то от вида замутило еще сильнее, и Василь закрыл глаза. И вот теперь он дожидался своей очереди на выход – на перрон, где его, в отличие от прочих, никто не ждал. Ему не полагался конвой, достаточно было предостережения о том, что будет, если он не явится в нужный участок в назначенный день. Времени было с запасом. Юра нарочно вырвал его из материных объятий побыстрее, чтобы у Василя была фора на случай неприятностей в пути. Он выбрался наружу – грязный, голодный, небритый, ну точно заплутавший в лесу селяк, по-дурацки решивший отправиться за грибами с чемоданом. Люди на него косились, шептались. Идти таким красавцем в милицию было боязно, но другого лица у него с собой не нашлось. Милиционер, к которому его адресовали, будто удивился его визиту. – А вы кто будете, гражданин? По какому вопросу?.. – Голобородько я, – хрипло ответил Василь. Он молчал всю дорогу от Вологды, и теперь даже голос подводил. – Мне бы… на учет встать. Милиционер – совсем молоденький, лейтенантик, – перебрал документы и нашел нужную папку. – А, знаю, знаю… про вас мне звонили. Ну присаживайтесь, что ли, Василий Петрович. В ногах правды нет. Он споро, будто бы радуясь, раскрыл папку и вытащил из нее листы, а Василь устало опустился на стул – вроде бы и прошел всего ничего, а ноги гудели так, будто и правда двое суток в лесу плутал. – Так значит, вы работать к нам приехали… – простодушно заявил лейтенант, видимо, не дойдя в его деле еще до главного. – В архив библиотечный… вы писатель, да? – Историк, – пробормотал Василь, удивленный лейтенантовой теплотой. Сразу видно, человек был несведущий, не пояснили ему в красках, что за опасный тип в их края пожаловал. То ли пожалели бедолагу, то ли нужным не сочли, мол, дело поселкового полицая – приказы выполнять, а подумать за него могут умные люди. – Чудеса, – ответил милиционер. – Я, кстати, Олег Иванович. Фамилия моя Хрусталев. Историков у нас тут мало, все больше железнодорожники, станция маленькая… вот тут распишитесь. И вот здесь еще. Дрожащей от усталости рукой Василь расчеркнулся в нужном месте. – Условия у вас свободные, можете ходить где вздумается, но если работу прогуляете – не выговор, как прочим, а сразу к нам. Понятно? Я вас сейчас препровожу к начальству – не бойтесь, к вашему, не к своему, – сдам с рук на руки, чтобы без эбс… эс… – Эксцессов, – не думая, подсказал Василь. Хрусталев кивнул. – Вот, сразу видно – образованный человек. – А жить я… где буду? – Невпопад спросил Василь. Вот же марафон – поезд, другой поезд, участок, а теперь сразу на службу, не помыться, ни прилечь, ни поесть по-человечески… – А вот с этим сложно, – лейтенант насупился. – У нас тут с жильем неважно, общежития у библиотеки нет… да вы у директрисы спросите. Уж найдет вам угол. Хрусталев отвел его через дорогу, в насупившуюся библиотечную избушку, открыл скрипучую дверь, завел его внутрь. Василь цеплялся за косяки чемоданом, чертыхался вполшепота – измученное тело не слушалось, с ним будто весь мир боролся. Директриса, Марья Владимировна, оказалась теткой в годах, грузной, строгой, даже свирепой. Волосы у нее были с проседью, замотанные в халу, похожие на гнездо. Кивнув, она отпустила лейтенанта, указала Василю на стул и нацепила на нос очки – тяжелые, роговые. Вздохнув, она покачала своей головой-гнездом и сказала печально, будто по покойнику плакать собралась: – Эх, кто ж тебя, Васенька, к нам прислал-то… нечего тебе делать в этой глуши. – Нечего, – согласился Василь. – Но все лучше, чем в Читу. – Господи… Чита хоть город, а у нас тут… давай паспорт, устраивать тебя буду. Она заполняла бумаги медленно, крупным, детским почерком выводя на бумаге его имя и фамилию. Василь устало следил за тем, как гуляет по серым листам старенькое перо – писали здесь по старинке, чернилами. Наконец, Марья Владимировна управилась со своей писаниной и снова, стащив очки, посмотрела на него. – А худой-то какой, господи… жилье-то нашел хоть? Василь помотал головой. Не было у него уже сил разговаривать. – Батюшки, и без жилья… послушай: есть у нас тут рядом деревенька, небольшая, на двенадцать домов всего, от поселка двадцать пять километров. Живет там бабка Матрена. Ее родня уже давно хочет к себе забрать, а она все ни в какую: дом оставить не на кого… я за тебя словцо замолвлю, скажу, что по работе приехал. У нас кроме меня да Хрусталева никто не знает, кто ты да зачем. Ты им денежку-то дашь, а они тебя туда и пустят. Будешь жить один в трех комнатах… у них там и зимняя изба, и летняя… колхоз там… Голобородко нащупал под свитером мешочек, в который мама завернула деньги – всю дорогу его с собой на шее вез, чтобы не украли. Это отец настоял – дай, мать, сыну денег, едет он один на чужбину… на первое время ему хватит, а там, небось, и платить начнут. Сколько – Василь не знал; не до богатств ему было, даже когда на кафедре работал. Только дома-то он жил на всем готовом, а тут придется самому крутиться. – Ты есть-то хочешь? Супа горячего, а? Пойдем, хоть накормлю тебя… Директриса жила в новенькой панельной пятиэтажке, а вместе с ней и большая семья - дочь с мужем и внуки, пара шумных темноволосых ребятишек со светлыми, как местное небо, глазенками. Дети резвились вокруг него, радуясь новому гостю, да так, что сразу опрокинули чемодан. Бабушка выругала их и отправила к отцу, а сама потащила Василя на тесную кухню, усадила на табурет и зажгла конфорку под большой кастрюлей в розовых цветах. Выставила она перед ним тарелку рыжих щей, сдернула салфетку с подсохшего на столе хлеба, прикрикнула снова на забежавшего на кухню ребенка. Василь ел, не чувствуя вкуса. – А селедочку будешь? С картошечкой вареной? Держи, держи… тебе надо, мой мальчик, ешь… Василь заглатывал куски остывшей картошки вприкуску с маслом, угрюмо глядя в тарелку. Где-то в Киеве сейчас его семья садилась ужинать, а он торчал на чужой кухне, бездомный, и кабы не доброта Марьи Владимировны, некуда ему сейчас было бы идти. Она напоила его чаем, подсунула шоколадную конфету – как ребенку, право, – и села за стол, уложив свой объемный локоть на засыпанную крошками клеенку. – Уложить-то мне тебя и некуда… сами ютимся. Давай ты тогда сегодня в библиотеке, у меня в кабинете, на диванчике, а? Где бы одеяло тебе раздобыть… Она с редкой для таких матрон резвостью выскочила в коридор, и вернулась, держа в руках старенькое драповое пальто. – Вот, от мужа моего осталось, покойничка... сгодится на одну ночь на одеяло. Завтра мы с тобой прямо с утра к Богачевым сходим, договоримся… да ты кушай, кушай… Василю неловко было признаваться, что у него картошка комом в голе стала, да и селедка была отвратная – он и у матери-то селедку никогда не ел, а здесь – зачем только согласился… хотелось вымыться, побриться уже по-человечески, переодеться в свежее, но просить о таком было неловко – все-таки чужие люди. В зеркало он не видел себя с утра, да и тогда – мельком в прямоугольный огрызок в вагонном туалете; но чудилось, что выглядит он так, будто мыкался по вокзалам не вторые сутки, а последние десять лет. Марья Владимировна уложила его в кабинете и закрыла на ключ – то ли боялась, что сбежит, то ли наоборот – что зайдет кто чужой. Диванчик был старый, продавленный, неуютный, хуже полки в вагоне. От привкуса пересоленной селедки мутило, тело чесалось, пальто было тяжелым и кусачим и пахло застарелым табаком. Это все так не походило на дом, где мать крахмалила простыни, без устали бормотал телевизор, где под лампой с желтым тканевым абажуром можно было присесть с книгой в кресло, в котором лежала мягкая вышитая подушка. Дома пили наливку и болтали о ерунде, и, может быть, вспоминали – как там Василек? В воскресенье мама напекла бы пирожков – капустных, пышных, выставила бы к ним бутыль кефиру, обвила бы сзади своего Васеньку руками и чмокнула в макушку… Василь всегда думал, что ему многого не надо. Ни роскоши, ни комфорта особого – так, своя старенькая комната да россыпь книжек. А теперь понимал, что то, в чем он жил – это и был комфорт. Простой домашний уют, созданный руками любящих его женщин, материными, сестриными, Наталькиными… а здесь он был один. Один, как перст. Он перевернулся на другой бок и вспомнил о Юре. Он наверняка был дома – цедил, возможно, французский коньяк, убиваясь по своему пропащему мальчишке. В халате – махровом, полосатом, – и домашних тапочках. Красивый… но воображать Юрину красоту у Василя сил не было. Хотелось сейчас лишь одного – проснуться на его широкой и мягкой, как пух, кровати, и обнаружить, что все это было дурным сном. Что не загнали его на крайний Север, где сплошь капуста да селедка, мрачные серые панельки да покосившиеся избы, не разлучили со всем, к чему он с детства привык, и с Юрой не разлучили… вот только знал он, что так не проснется. Как не просыпался уже долгие годы. Как не просыпалась уже шестьдесят лет вся страна. Все это было реальным. До отвращения настоящим, как прыщ на теле, как отрыжка, как мухи над свалкой возле мясного магазина. Это была та уродливая жизнь, которую ему предстояло прожить. Василь сам не понял, как по лицу потекли слезы. Обидные, крупные. Сколько времени он не плакал – один черт знает. А ведь никогда не хотелось – ни когда диссертацию его хаяли, ни когда в комитет волокли, ни когда уколы ставили. А теперь прорвало. Может быть, потому что впервые один остался, без присмотра, без надзора. Некому было прийти и запричитать, мол, что же это наш Василек плачет. Некому было обругать, что шумит. А он и не шумел вовсе – плакал тихо, горько, глотая слезы и чувствуя, как они катятся по лицу, свешиваются с подбородка и тяжело шлепаются на диван. В тишине было слышно, как стучат они об обивку. Стук. Второй. Третий. Глухо, неслышно. Будто это сам он, похороненный заживо, пытался до мира достучаться, только вот земля скрадывала все звуки. Уснул он под утро, когда за посеревшим тюлем уже вовсю занимался северный рассвет. Марья Владимировна растолкала его, подняла, даже потрясла немного. – Ты чего опухший такой? – Всполошилась она. – Не заболел, часом?.. А ну-ка дыхни! Василь растерянно выдохнул, смущаясь. – Вроде не пил… – задумчиво протянула директриса. – Ты уж прости, надо бдительность проявлять… а то мужики-то пить горазды. А тебе сейчас людям показываться. Пойдем угол тебе добывать… Знакомые Марьи Владимировны смотрели на него придирчиво – все-таки какой-то малознакомый мужик, неопрятный, молчаливый. В прихожей, дальше которой их не пригласили, висело зеркало, и Василь украдкой взглянул на свою физиономию. Худое, будто постаревшее лицо, на щеках щетина, под глазами синяки – не таким человеком он был еще весной, а себе нынешнему он бы и сам не то что дом, собачью будку не доверил бы. Но директриса была убедительнее танка и в красках расписала, какой он молодец, а Василь только слушал и удивлялся – неужели все про него? Сама-то она знала его полсуток, а уже посторонним людям нахваливала. В итоге хозяева согласились, и к вечеру обещали домик освободить. Василь понял, что берет кота в мешке, не глядя. Да и с деревенским хозяйством как управляться – не понимал. Скотины, на счастье, к дому не прилагалось, вся местная была колхозная, но вот с остальным… в пионерские годы он, конечно, обучился всему, что горделивая советская власть полагала за рабоче-крестьянские добродетели, но ни печь топить, ни воду запасать его никогда не учили. Хозяин, привезший его в деревню по грунтовой дороге на своем старом жигуленке, взглянул на его растерянное лицо и хмыкнул: – Ты что же, городской? Совсем ничего не умеешь? Василь пожал плечами. Из всего, что его окружало, он знал лишь самого себя – ему бы инструкцию какую-то, что за чем, и он сам всему обучится. Но вот так, с наскоку… Печь, понятно дело, для голода и холода топить придется, воду носить для жажды и мытья, а сколько всего еще есть в этом доме, чего он не видит и не знает? – Да чего молчишь-то? Эх, иди за мной, неуч, покажу тебе все… Хозяин долго водил его по дому, заглядывая в каждый угол. Вот здесь электричество – лет десять, как провели, – здесь бак с водой, а вот тут печку топить. Показал, как дрова рубятся, как хранятся, объяснил, когда печную заслонку вынимать, а когда на место ставить. Василь слушал и все запоминал, и даже записал бы, но прихваченная из дома тетрадка валялась где-то на дне чемодана, некогда было копаться. Изба стояла на отшибе, у самого края деревни – впрочем, везде у этой деревни был край, всего двенадцать домов да сельпо. Входом развернута изба была к выезду из деревни, а не к дороге – вроде бы и спрятана ото всех, но рядом. Углы внутри были скругленные, потолки заклеены газетами, кровать застелена цветастым покрывалом из вязаных лоскутов. Видно было, что дом до него любили, но сил у хозяйки с ним управляться уже не было: всюду клубками сбивалась пыль, в том углу, где раньше стояли иконы, висела паучья сеть, все потускнело, сморщилось. – Ну что, теперь понятнее стало? – Да. Спасибо вам. – Ну… не за спасибо стараюсь, а чтобы ты дом не спалил. Поди за мной, еще кое-что расскажу. Хозяин вывел Василя на крыльцо и показал рукой вдаль, через поле. – Видишь лес? – Василь кивнул. – Вот там медведи иногда выходят. Ты их не бойся – к домам они не придут, опасаются. Но и сам туда не ходи. Если вдруг какой наглый припрется – шумом его отпугни, понял? Не любят они шум… Напоследок он открыл сарай, вытащил оттуда старый продавленный велосипед и прислонил его к стене. – Вот тут тоже разберись. В поселок-то машиной не наездишься. Это-то хоть умеешь? – Умею, – обрадовался Василь, довольный, что хоть в чем-то из местного быта разбирается. Велосипед он мог воскресить из небытия любой степени – хоть ржавый, хоть сломанный, хоть разобранный на кусочки. Хозяин был прав – дорога до поселка неблизкая, а ездить туда нужно каждый день. – Ну, бывай, историк, – усмехнулся хозяин, залезая в свой жигулёнок, где дремала спасенная от небытия бабка Матрена. – Проверять буду раз в квартал. Избу береги, в ней еще отец мой родился… погубишь – голову оторву. И Василь остался наедине с избой в прохладных августовских сумерках. Он разложил чемодан, развесил свои скудные пожитки в шкаф, выставил книги на полку. Вспоминая инструкции хозяина, растопил баню и наконец вымылся как следует, распарился, побрился, на человека стал похож. О том, что за весь день почти ничего не съел, он вспомнил уже затемно, но от Матрены остались какие-то крупы, соленья в погребе. Василь растопил печь – в комнате тут же стало жарко, пришлось раздеться до трусов. Кое-как наварил каши на воде и совсем издевательски съел целую кастрюлю вприкуску с брусничным вареньем. Все в доме казалось ненастоящим, искусственным, будто мебель для куклы, вырезанная из картона. Несколько поколений любовно ухаживали за избой, своими руками из ничего ее собирали, вот только Василю эта любовь была чужой – и вместо красоты он видел лишь колченогий стол, собранный из досок, криво расписанный кухонный шкаф да продавленную кровать с железной спинкой, совсем такую же, как была в у него в больнице. Василь уселся за письменный стол и достал бабушкин дневник, раскрыл его на случайной странице. Это оказались тридцатые – то самое время, когда росла мама, а бабушка подкармливала свою бедняжку-домработницу. «Натальюшке вчера выдала с собой муки, костей, чаю и сахару», – писала бабушка. – «А сегодня пришла она, закутанная шарфом, за порог не ступает. Спросила ее, в чем дело, а она шепотом говорит «скарлатина у Петруши» и крестится. Развернула ее, мне мытые полы через день ни к чему, да и заразу в дом… если Маричка заболеет, я не знаю, как ходить за ней буду, не умею я, не смогу. Как-то по-особому меня сделали, ни лечить, ни кормить, не пеленать не умею и учиться не хочу. Дурную Стефаня себе супругу подобрал. Но каждому свое. Ему – меня, книжную паршивку, а Натальюшку – Васильку ее, болезному, потому что такому, как он, без хозяйственной женщины не прокормиться...» Василь снова перечитал эти строки, узнавая знакомые имена. – О, щелкнуло что-то, да? – Услышал он знакомый насмешливый голос и обернулся. Беня сидел на кровати, подобрав под себя одну босую ногу, а второй покачивал, как мальчишка. Одет он был, несмотря на жару, по-прежнему – в рубашечку, брюки и жилет, и даже смешные очки были на месте. Сперва Василь напугался, подумав, что угорел и оттого мерещится, но окна были настежь, воздух свежий, поэтому он только нахмурился: – Ты здесь откуда? Родственник легко вскочил на ноги, в два шага подлетел и постучал пальцем ему по лбу. – Отсюда вот я, отсюда! Любишь ты покойников воображать, когда больше поговорить не с кем. Да ты от вопроса-то не отвлекайся. Понял ты, про кого Неся тут пишет? – Я не уверен… но Наталья Александровна и Василий Петрович – так родителей отца звали. Меня в честь деда назвали, а Натальку – в честь прабабки. – До чего же сметливый! Люблю, когда в тебе наша порода пробуждается, – Беня радостно провальсировал по комнате. – Да ты дальше-то вспомни, читал уже ведь. Как Неся за врачом бегала, как с ним карточкой на пальто расплатилась, лишь бы мальчишку спас. Кабы не она, помер бы Петруша. И ты бы не родился. А я бы тогда очень расстроился, уж больно нравишься ты мне. – Так мама ж рассказывала, что она с отцом на танцах познакомилась… – Все верно. Только чтоб он туда дотанцевал, еще миллионы обстоятельств должны были сложиться. Неся их, считай, от голодной смерти спасла. Да ты лучше меня знаешь, как тогда жили. Не знал бы – не оказался бы тут. Василь хотел было поспорить, но понял, что глупо – с самим же собой спорил. Беня уже ни с кем спорить не мог, никого ни о чем не просил, лежал себе где-то на Лукьяновском без опознавательного камня – оккупацию его памятник пережил, а в пятидесятые разбила какая-то скотина, которой близость еврейской крови покоя не давала. – Ну чего притих? Не куксись, родственник. Нравишься ты мне, – Беня подошел, взял его по-хозяйски за подбородок, поворачивая лицо к свету – Василь на миг удивился тому, как живо ощущались его пальцы, будто и впрямь касался его настоящий человек. – Личико-то только наше не порти. Такую красоту беречь надо… я запрещаю тебе стареть, слышишь? Скоро все это кончится, тебе к мужчине твоему возвращаться, а к нему надо с красивым лицом, а то не признает. Разозлившись, Василь отдернул его руку. – Откуда ты знаешь, что скоро? Может это – навсегда? Беня зло улыбнулся. – Навсегда, зискейт*, это как я – в землю. А ты пока жив, а значит, все у тебя временно. Не разводи сопли, не морочь мне голову. Вернешься ты еще в Киев, и на своего Юрочку залезешь, и расскажешь всем то, что хотел рассказать. А пока – терпи. Знаешь, какая у нас, иудеев, высшая добродетель? – Жизнь свою сохранять, – тихо отозвался Василь. – Верно. Вот и сохраняй. Веришь ты, не веришь – все одно, дороже жизни ничего нет. За окном что-то зашуршало, и Василь обернулся на звук, а когда посмотрел обратно – никакого Бени перед ним уже не было.