Слуга науки

– Ох… – Таня поморщилась. – Это же Мухин, актер наш местный, опять со своими романсами. Старик уже, а туда же... Сначала Василь засмеялся – они с Мухиным были одного года, вот только его Таня восприняла за кавалера, а Серегу обозвала стариком. Но только потом понял, что она, в общем-то, права. Мухин ужасно изменился. Первое, что бросалось в глаза – голова, лысая, будто бильярдный шар. Лохматым Серега никогда не был, но по молодости носил хоть какие-то волосы, а сейчас и вовсе от них избавился. Во-вторых, лицо: широкое, пухлое, совсем уже не юношеское. И третье – вся остальная фигура; Василь помнил Серегу тощим, как зонтик, а тут перед ним сидел представительный господин – из-за гитары было не видно, но, кажется, даже с брюшком под водолазкой. Василь едва дождался, пока он допоет, и, не думая, рванул к нему. Ошарашенная Таня осталась сидеть на месте, вообразив, видимо, что лишенный, по ее мнению, всякого вкуса в музыке Василь проникся настолько, что побежал брать автограф. – Серега! – Позвал его Василь сквозь толпу, но Мухин не оборачивался, пока он его не догнал и не дернул за рукав пиджака. И только тогда он раздраженно развернулся, готовый, если судить по лицу, любому накостылять за такую дерзость, но тут же застыл. – Вася… – пробормотал он растерянно. – Васька, да ты что? Ты как… Ай, иди сюда, обниму! Он нагнулся, обхватывая его своими длиннющими ручищами, а Василь уткнулся ему, куда достал – в широкую грудь. Эта секунда словно перенесла его в славное прошлое, когда они с Мухиным вот так же точно вместе чему-то радовались и обнимались, как братья – вот только Серега неизменно возвышался над ним со своим почти двухметровым ростом, и Василю приходилось виснуть у него на шее. В юности он запрыгивал на него с ногами, как ребенок, и Мухин шатался, но стоял. Теперь Василь этот трюк повторять не решился, тем более что за плечом у друга висела гитара. – Какими судьбами? – В командировку приехал, – Василь решил не вываливать сразу весь свой груз прошлого. – На два дня буквально. – Два дня? Тю… – Серега делано нахмурился, будто сомневался, стоит ли дальше дружить с человеком, который непредусмотрительно не заложил в своем графике хотя бы денек на народные гуляния. – Значит, сейчас пойдем выпьем. За встречу! Все мне расскажешь… – Ну… – Василь неловко оглянулся. Таня обиженно тосковала на своем месте. – Я тут, вообще-то, со спутницей… – Так и ее с собой бери! Красавица же! – Радостно велел Серега, видимо, последивший за взглядом друга и разом вычисливший нужную девушку. – А я… не хочу, – по-детски признался Василь. – Она мне глазки строит, а я, ну… несвободен. – Точно, у тебя ж Олька, – ахнул Мухин. – Нет, ты, все-таки, кремень, Вася. Такую бабу продинамить ради жены… ладно, щас разберемся. Он потащил его сквозь толпу, которая уже вовсю слушала следующего артиста: Серега локомотивом пер вперед, а прицепленный к нему Василь тихонько извинялся перед каждым, кому они своей процессией помешали. Наконец, Мухин присел на корточки у Таниного стула. – Милая девушка, – заулыбался он, а Таня вздрогнула от неожиданности и зыркнула с ужасом. – Мы тут с Василь Петровичем, моим, между прочим, старым школьным другом, собрались выпить за встречу. А он говорит, вас не может оставить. Но он-то человек женатый, а я свободен, как ветер, и ищу себе прекрасную спутницу. Может, с нами поедете? Не обижу. – Извините, –отчеканила Таня и резко выдернула из-за спины сумочку. – У меня дела. Сбежала она так быстро, что Василь не успел даже толком растеряться. Серега знал в дамах толк, но у него самого на душе остался осадок – вроде как разочаровал девушку в лучших чувствах, да еще и вечер испортил, хотя ведь ничего ей не обещал. – Лихо ты ее… – пробормотал Василь, когда они вышли на улицу. Воздух был морозный, щипкий и свежий, особенно после душного и внезапно захмелевшего в ходе антракта воздуха в зале. – Да я еще с места заметил, как она на меня глядит, – гоготнул Серега. – Противен я ей. Ну, бывает такое с бабами, не ее типаж. Ну что, куда ноги двинем? Есть тут у нас пара годных заведений… – Слушай, Серега, я это… не то, чтобы при деньгах, – признался Василь. Траты на Таню он не предвидел, и они весьма ощутимо ударили по его и без того весьма худому карману. – Да что ж ты сразу не сказал, – фыркнул Серега. – Я-то из кожи вон лезу, голову ломаю, чем киевлянина поразить… Домой ко мне пошли. Все у меня там есть – и выпить, и закусить. Жил Мухин недалеко, в пятиэтажке на Гоголя – им только и пришлось, что прогуляться полчасика да пересечь мост. В темноте город выглядел полупустым, только окошки всюду светились; еще днем Василь заметил, какой город малоэтажный – ни домов тебе важных сталинских повсюду, как в центре Киева, ни дворцов с лепниной. Тут и там попадались лишь скромные деревянные особнячки, невесть как пережившие эпоху повального конструктивистского переворота. По пути Серега решил устроить ему экскурсию, и то и дело тыкал пальцем в разные здания. – А вот этот дом, смотри, видишь? Это – американское посольство. – Да не бреши, – Василь пихнул друга в плечо. Он знал, что посольства должны быть в столицах, и уж тем более не размещались они в деревянных домах с – шутка ли – деревянными же колоннами. – А вот не брешу. Только не нынешнее, а прошлое. Они сюда в восемнадцатом году от немцев сбежали, а потом их большевики отсюда вытурили. За контрреволюционную деятельность. – Откуда знаешь? – Да у нас в театре об этом каждая собака знает, – хмыкнул Мухин. – Это вроде как городская легенда. О, а вот и сам театр, – он показал на широкое квадратное здание по правую руку. На вкус Василя, оно меньше всего походило на храм искусств, и больше всего – на домовину, но такие уж были у нынешней архитектуры вкусы – пошире, поквадратнее, и чтобы не дай бог никаких завитушек, как будто только на их отсутствии весь советский строй и держался. Они прошли дальше, через парк, и все это время без устали болтали – Серега рассказывал, как служит в театре, Василь – про архивную работу. Вспоминались какие-то байки, детские истории, но к самому главному, словно по тайному сговору, отчего-то не подбирались, будто у Мухина, как и у Василя, была большая тоскливая тайна, о которой можно рассказывать только в хирургических обстоятельствах – то есть, предварительно проспиртовав чувствительную душу. На другом берегу Серега подвел его к дому, поколупался с ключами, и вместе они поднялись на третий этаж. Ожидая, что и эту дверь Серега откроет сам, Василь очень удивился, когда вместо этого он нажал на кнопку дверного звонка. Дверь распахнулась быстро, словно их под этой дверью ждали, и на порог выскочила женщина с длинной светлой косой. На носу у нее красовались очки. – Явился, герой-любовник! – Тут же завела она яростно и потрясла для острастки кухонным полотенцем. – Чего опять удумал, а? Почему мне снова Люська звонила, говорила, что ты к бабе какой-то клеишься? И еще говоришь, что не женат? Василя она явно не замечала, отчитывая Мухина твердым инспекторским тоном, совсем непохожим на слезные Ольгины крики, когда давно, еще в позапрошлой жизни, она вот так же злилась на задержавшегося в институте Василька. Эта дамочка отчитывала Серегу, как нашкодившего ребенка. Василю так и чудилось, что сейчас он, потупившись, прошелестит «Я больше не буду», а она, удовлетворенная своим геройством, заставит его повторить все извлеченные из их свары уроки. Но Мухин только нежно улыбнулся и миролюбиво вскинул руки. – Птаха моя, не ревнуй, это было для дела. Я хорошего человека выручал. А вот, кстати, и он, полюбуйся, – он резко втащил в дверной проем заглядевшегося на семейную сцену Голобородька, и тот, не ожидая такой прыти, не удержал равновесие и запрыгал на одной ноге, забалансировал, пытаясь удержаться. Птаха, чей грозный вид из всех птичьих больше всего роднил ее с гарпиями, смерила его строгим взглядом. – Здрасьте, – нелепо пробормотал он, судорожно соображая, что такого нужно сказать, чтобы этой суровой женщине понравиться. Отчего-то казалось, что они с Серегой уже насквозь хмельные, хоть и не выпили ни грамма – видимо, это все их разгулявшаяся память заставила кровь заблудиться в жилах и течь с какой-то пьянящей растерянностью. – Это Василь. Тот самый, Голобородько, из Киева. Я тебе про него рассказывал! Серега сделал голосом акцент на «него», будто Василь в этой квартире был личностью легендарной, и теперь они не знакомились, а всего лишь устанавливали историческое соответствие. Гарпия удивленно взглянула на своего благоверного, потом на Василя, и сразу стало понятно, что никакая она, в общем-то, и не злая, просто застал он ее в момент величайшего душевного волнения. А когда она улыбнулась, очень по-книжному поправила очки на носу отставленным безымянным пальцем, то и вовсе стала милой, почти беззащитной. – Да ладно… тот самый? Очень приятно, Василь, много про вас слышала. Я Оксана, – она протянула руку, и тут же ойкнула, суеверно переступая мягкими тапочками через порог. Василь подхватил ее тонкую ладошку и сжал в своей, красной и насквозь замерзшей. – Мне тоже очень приятно. – Вот, а ты не верила, что он настоящий, – с какой-то обидой буркнул Мухин. – Ты у нас, Вася, как Карлсон – не верила моя домоправительница, что ты вообще существуешь. – Какая я тебе домоправительница, – шутливой злостью отреагировала Оксана и хлестнула Серегу полотенцем. – Правильно, птаха, никакая ты не домоправительница. Знакомься, Вася, это моя жена, королева моего сердца. Мухин приобнял улыбающуюся Оксану и чмокнул в щеку – и было в этом жесте что-то такое, от чего Василь одновременно ощутил себя как дома, и в то же время жутко неуместным. Он только заметил, что все это время у ног Оксаны крутился шкодливый ребенок, на вид – трехлетка, девочка. Серега позвал его не просто к себе – он позвал его в свой дом, где его любили и всегда ждали, и где, оказывается, ни на день не забывали и Василя. Поверить, что повеса-Мухин, который в письмах десятилетней давности грозился никогда не жениться, обзавелся таким сокровищем, было сложно. Вот как в жизни бывает – Василь, с детства грезивший о крепкой семье, оказался не у дел, зато у Мухина дом был – полная чаша. В квартире пахло пирогами и играли дети – их у Сереги оказалось трое: девочка, мальчик, и снова девочка. Оксана выставила на стол пироги с капустой – пышные и румяные, совсем как материны, – северные ржаные калитки с рисовой кашей, соленья и графин с темно-красной наливкой. Сама села рядом, усадила всюду семенящую за ней младшую девчонку себе на колени, и кокетливо пододвинула рюмочку, когда Серега принялся разливать. Целый час трепались о Мухиных – Серега лучился счастьем и просто не мог перестать взахлеб рассказывать о своей жизни. Василь был не против – ведь то ли друг сослужил ему медвежью услугу, вознеся его в уме супруги прошлыми достижениями до небес, то ли он сам настойчиво последние десять лет сворачивал не туда, но падать с высот главного научного светила до жалкой доли разведенного и гонимого властью почти что зэка ему было жутко. А пока Серега пел о том, как ему хорошо живется, Василь вроде бы и не врал – как тут соврать, если тебе слова вставить не дают. В общем, после театрального института Мухин жил на Алтае. Отработав положенные по распределению годы, он рванул в Ленинград, рванул наобум и без места. Устроился осветителем на Ленфильм, параллельно мотался по всяким пробам, но его если куда и брали, то лишь на плохонькие роли, которыми не запомниться, ни прокормиться не удавалось. В письмах он, конечно, преувеличивал свои заслуги, хотя со Смоктуновским и правда за одним столом сидел, но в целом жизнь его была незавидной: он больше пропадал по кабакам, крутил романы, напевая восторженным студенткам, что очень перспективный актер, но ни с кем не задерживался больше одной ночи, потому что никто ему как следует не нравился. Так бы он и прожил до первой седины, если бы не нарвался на дочурку какого-то местного начальника. Девушка она оказалась с норовом, и когда Серега решил пропасть из ее жизни, сама его разыскала и пообещала золотые горы, если он будет с ней. Мухин в те годы уже боялся, что кинокарьера проплывет мимо – ему было почти тридцать, для актера уже солидный возраст, – и по глупости согласился. Расписываться они не спешили, жили в роскошной квартире на Невском, куда девушкин строгий родитель лишь раз или два в неделю приезжал поспать, остальное время проводя на службе или на даче. Серегу действительно стали звать в кино – сначала на эпизоды, а потом и вовсе дали непыльную роль второго плана, где он сыграл сурового и на все готового бандита, не дающего доблестному главному герою житья. Как только фильм вышел в союзный прокат, на Серегу посыпались предложения: звали его, правда, на однотипные роли, все таких же суровых бандюг, но успех вскружил ему голову. Он, когда-то мечтавший играть Гамлета или, на худой конец, Отелло, неожиданно нашел себя в ролях отпетых мерзавцев, которых с замиранием сердца ненавидела вся страна. В жизни он был не лучше – девушки оказались падки на его образ обаятельного подлеца, и Мухин этим беззастенчиво пользовался. Ему казалось, что упускать такую удачу нельзя, и всех падающих в его объятия баб нужно попробовать. В тот момент он почти поверил, что все держится на его природном таланте, а так называемые связи шефской дочки – всего лишь досадное совпадение, посланное ему в испытание его творческого гения и умения жить свободным человеком. Об этом Мухин рассказывал со смехом и стыдом, но Оксаны ничуть не стеснялся – видимо, знала она уже обо всем, чем ее дорогой в прошлом провинился, потому что от этих рассказов и бровью не повела. В общем, Мухин волочился за каждой юбкой, которую считал хоть сколько-нибудь привлекательной; врал своей даме, что отправляется на работу, а сам ехал к девице и кутил с ней до утра. Алиби казалось ему безупречным, тем более, что наутро ему всегда удавалось придумать какую-нибудь байку, якобы произошедшую на съемочной площадке. За завтраком он покатывался со смеху, а его благоверная морщила нос и вежливо улыбалась – да, действительно, занимательная шутка. Так бы и жил Серега, довольный собой, если бы однажды, вернувшись из очередного загула, не нашел чемодан с собственными трусами на лестничной клетке. Девушка выставила его, а вместе с ней и все режиссеры. Мухин стал парией, и даже обратно на Ленфильм, куда он, переступив через гордость, пошел проситься, его не взяли. Денег не было, и какое-то время он мыкался по приятелям, занимая у одного, чтобы отдать другому – но и те, прослышав, что Серега в опале, переставали с ним разговаривать. Весь Ленинград ополчился против него; казалось, что на каждой двери города висит табличка «вход, внос тела и даже упоминание о Сергее Мухине строго запрещены». Пару раз он переночевал на лавке в Таврическом саду, чудом не натолкнувшись на милиционера, а потом наступили холода, и нужно было срочно искать место. В отчаянии Серега даже подумывал вернуться в Киев и начать все с чистого листа, но приползать, поджав хвост, в родной город после того, как ты блистал со всех киноэкранов, было еще унизительнее, чем проситься на Ленфильм. Тем более возвращаться было некуда – отец умер давно, и мать перебралась к сестре под Ворошиловград, помогать той с внуками, которых отчаялась дождаться от сына. Явиться к единственному оставшемуся в родном городе другу с повинной, объяснить, что буквально проебал собственную удачу, после того, как сам не писал ему почти год, Мухин не мог. И остался в Ленинграде. Одной сентябрьской ночью Серега брел по городу, пиная опавшие листья, размышляя, где поесть и пристроиться на ночлег, и неожиданно перед ним из парадной вывалился какой-то человек весьма богемного вида и попросил огоньку. У Мухина были спички, в ответ он стрельнул сигаретку. Они разговорились, и богемный гражданин позвал его к себе – пить. В тесной коммунальной комнатке за столом восседали четыре человека, один из которых Мухина мгновенно узнал. – Ты же тот самый… Из фильма, ну!.. Большей лести Сереге было не нужно – он тут же пристроился к пьянке. Квасили много, густо, красиво, постоянно из ниоткуда доставая все новые бутылки, и к утру у Мухина едва ворочался язык. Он рухнул спать прямо на пол, свернувшись калачиком, а когда проснулся, новая пьянка уже вовсю кипела, и снова разливали пойло. Кто-то протянул ему стакан, и Мухин радостно его принял – после вчерашнего жутко кружилась голова, и требовалось подправить здоровье. На четвертый день его снарядили в магазин: одели, как придется, в чужой плащ и чужие ботинки, выдали авоську и денег, и Серега, сам не зная, что выглядит хуже смерти, поплелся за добавкой. На подходе к магазину его сцапали облавой: доблестная ленинградская милиция заперла его в вытрезвителе, где он пережил самые жуткие часы в своей жизни. Этот момент Серега считал вершиной своего падения – ниже уже некуда было, только за сто первый километр. Он потерял все, что у него было – сначала едва теплящуюся славу, затем жилье и работу, потом самоуважение, и, наконец, чемодан с трусами, который так и остался стоять в злополучной квартирке на Некрасова. Наутро, когда он, еле живой, вышел, пошатываясь, к дежурной, она усадила его перед собой за стол, раскрыла его лишь чудом не потерянный до сих пор паспорт и спросила, какого ляда он, молодой и здоровый мужик, решил забухать. Серега от ужаса вывалил на нее всю свою историю. Сначала рассказал, а потом притих – а не то выскочит сейчас бабская солидарность, выстрелит пружиной из гнезда, и случится что-то непоправимое, – но вместо этого дежурная лишь вздохнула и велела ему убираться подальше из Ленинграда. Не за сто первый, как Серега заопасался, едва услышал от нее это предложение, а в Вологду, где в театре служила костюмершей ее золовка. – Уж пристроит тебя, болезного, куда-нибудь, – проворчала дежурная, выписывая Серегу из своего талмуда. Нельзя сказать, что Мухину и прежде эта идея не приходила в голову – но оценить все ее величие он смог только оттуда, из глубины. Дежурная дала ему десять рублей «подъемных», которых еле хватило на билет, и пригрозила лечебно-трудовым профилакторием, если такое повторится. Серега ее словам внял – не был ведь он запойным алкоголиком, не его это был грех, поэтому завязал всухую на целых полгода и устроился в местный театр расставлять декорации. Сердобольная костюмерша помогла ему выхлопотать общагу, и зажил Серега… ну, не то чтобы по-человечески, а так – сносно. Тогда-то он и встретил Оксану. Она тоже была из Киева и работала по распределению учительницей английского в местной школе. Ей нравилось просиживать с книжкой у Драмтеатра, но серенькую мышку, совсем не соответствовавшую искаженным Серегиным понятиям о прекрасном, Мухин у себя на пути не замечал. И лишь когда одним летним днем он пролетел мимо, неловко кинув окурок мимо урны, услышал ее гневный крик в спину: – Молодой человек! Поднимите немедленно! – А что это вы тут раскомандовались, гражданочка? – Огрызнулся Серега, который был весь погружен в мрачные мысли о своей не задавшейся судьбе, и оттого злой как черт. – Ваша, что ли, площадь? – А может и моя! Это общественное место, и оно принадлежит всему советскому народу! А вы тут мусорите! – Тю… – фыркнул Серега, на которого уже тогда сладкие песни о советском народе навевали гнетущую тоску. – Раз народу, так и мне тоже, значит. Мусорить могу, где хочу! Он развернулся, готовый уже было уйти, но дамочка вцепилась в него так, будто это не она, а сама Дева с Дудкой* соскочила с пьедестала, чтобы отстоять свои родные просторы перед набегами варваров. Серега опешил – не ожидал он от хрупкой девицы в очках такой силы. В нем даже на миг уважение проснулось, и он, опасаясь, как бы она еще чего не выкинула, потащил этот разнесчастный окурок в мусор. В следующий раз он увидел Оксану уже в сентябре, на одной шекспировской постановке. Во время актов, когда не нужно было менять декорации, Мухин выходил в зал и пристраивался к стеночке, посмотреть на игру коллег. Он находил их удивительно бездарными, но все равно смотрел – театр он любил, и была в этом хоть какая-то отдушина. И вдруг заметил в зале ее светлую макушку – она сидела, окруженная старшеклассниками, и то и дело крутилась и шикала, едва заскучавшие от принудительной культуры дети начинали шуметь. После спектакля он вышел на улицу, перекурить перед сборкой, и тут же увидел, как грозная девица отчитывает какого-то школьника-верзилу с пацанскими усиками, который со скучающим видом переминался с ноги на ногу. – Знаешь, Богданов, это просто отвратительно! Так себя вести… никогда больше тебя в театр не возьму! – Ой, да больно надо… – буркнул верзила. – Полная туфта этот театр ваш. – Туфта, говоришь? И не стыдно тебе, Богданов?! Театр – это настоящее искусство, особенно Шекспир! Это же все-таки великий английский драматург! – Да полная туфта – и Шекспир этот ваш, и английский. Я вообще не понимаю, зачем мне язык учить, я все равно никогда в Англию не поеду. И театр этот ваш – только зря время тратить. Это вам нравится, потому что вы старая дева. А у меня другие приоритеты. Оксана замерла, раскрыв рот, а весь такой приоритетный Богданов воспользовался ее замешательством и, развернувшись на каблуках, пошагал прочь. Серега усмехнулся – вот оно, новое поколение, ничего не боится, никакие злыдни школьные им не страшны. И так бы и ушел, если бы не услышал жуткое – Оксана плакала. Вида и звука женских слез Мухин не выносил. У него вообще была нулевая толерантность к любой женской слабости – именно поэтому он и сбегал всякий раз, когда понимал, что эта самая слабость начинает действовать на его одуряюще. Но эта плачущая серая мышка выглядела такой несчастной, что даже у видевшего всякое в жизни Сереги сжалось сердце. Он подошел, тронул ее за плечо и тихо пробормотал: – Ну вы чего, гражданочка… не ревите… Оксана подняла на него заплаканное злое лицо и выплюнула: – А вы чего пристали? Тоже поиздеваться хотите?! Не надо мне вашей жалости, подите прочь. Сама со всем разберусь. В этот-то момент Серега и понял, что пропал. У него в груди будто что-то провалилось, образовалась там чернющая яма, которую срочно нужно было заполнить, и годился для этого лишь один редчайший вид материала на всей земле – Оксанино внимание. Сначала он напугался – никогда ничего подобного он не чувствовал. Но уйти не мог – ноги не слушались. Мухина словно к месту приклеили, и какая-то неведомая сила объявила, что никуда он отсюда не уйдет, пока самая лучшая в мире девушка не перестанет плакать. Так и рисовались ему в сумерках – сереющая под надвигающейся ночью Вологда, слитая в одно пятно, и единственный светлый блик на этом пейзаже, будто горящая в кромешной тьме свечка, будто мерцающая на дне колодца монета – Оксана. – Вы чего… я ведь только помочь хочу. Меня, кстати, Сергеем звать. Что вам этот оболтус сделал? – Да вы же все сами слышали, – огрызнулась Оксана, решив хоть на кого-то вылить свою праведную злость. – Теперь вот знаете, что я – старая дева. А мне ведь всего двадцать три года! Выглядела она, признаться, старше, но у Сереги язык не повернулся ляпнуть такое – на этом моменте Оксана снова шутливо хлопнула его полотенцем, – поэтому он сказал: – Вы же сама еще как школьница. Может, запал он на вас, вот и хамит. – Да знаю я, что не запал. Никому я в этой школе не нравлюсь… скорей бы отработать свое и в Киев вернуться, никого у меня тут нет, никому я тут не нужна… – А я ведь тоже из Киева, – расцвел Мухин, заметив в этом особый знак, почти благословение. – Девушка, милая, а давайте я вас домой провожу! Я только все декорации быстренько соберу, вы меня в фойе подождите? Заплаканная Оксана согласилась – скорее от удивления, чем оттого, что Серега ей чем-то особо понравился. Он моментально закончил дела и вышел к ней, подставил по-джентльменски локоть, от которого она отказалась, и вдвоем они побрели до самого учительского общежития. Там и распрощались, но Мухин взял с нее обещание, что непременно проводит ее назавтра из школы домой. Оксана оказалась крепким орешком – даже за руку разрешила взять себя только на вторую неделю их ежедневных прогулок. Она была девушка из интеллигентной семьи, начитанная, воспитанная, скромная, и с каждым разом Серега все больше паниковал – куда ему, бабнику да кутежнику, волочиться за такой необыкновенной барышней, со свиным рылом, как говорится, да в калашный ряд… но отступить не было никаких сил; от мыслей об Оксане пустота внутри заполнялась сладким медом, и ноги сами несли его к школе, где, расталкивая вертящуюся под ногами малышню, он высматривал в толпе самую лучшую женщину на земле. Так они гуляли до зимы, даже не целуясь, а под Новый год Серега не выдержал – рухнул перед ней среди парка на колени и слезно попросил ее выйти за него замуж, потому что ничего другого в своей жизни он так никогда не желал. Оксана посмотрела на него в ужасе, тут же велела подниматься, отряхнула ему штанины от снега, привела в человеческий вид, и только тогда заявила: – Все хорошо, Сереженька, только жить-то нам где? Ты общажный, я общажная… детей тоже в общежитии растить? Так далеко Серега не задумывался – ни о жилье, ни о детях. Прежде он жил, где придется, и ни за кого не нес ответственности, и был словно перекати-поле, словно репей, готовый прицепиться к любой собаке. А теперь оказалось, что на пути его вселенской любви стоит извечный, неразрешимый и пошлый, как общественная уборная, квартирный вопрос. – Давай так, Сереженька. Ежели ты актер – просись в театр актером и вставай в очередь на квартиру. Распишемся с тобой, будет у нас, как семейных, приоритет. А там уже думать будем. Мухин всю ночь провел без сна – вертелся, думал, как ему после столь долгого перерыва вернуться в настоящий театр. Он ведь после Алтая и не играл как следует, все изображал «кушать подано» да бандитские рожи корчил. Но жениться хотелось, поэтому поутру он пошел к начальству и сказал, что образование у него-де есть, опыт в кино тоже, так что пусть делают ему пробы и берут актером, и никак иначе. Над ним, конечно, посмеялись, но пробы предложили – и когда Серега вышел на сцену, у всех челюсти попадали. Талант, как выяснилось, не пропьешь – а у Мухина, несмотря на его полную социальную неприспособленность и бывалую избыточность, этот талант был. Расписались они с Оксаной в феврале, а уже в апреле выяснилось, что она ждет ребенка. – Квартиру мы получили, только когда Витюша в ясли пошел, – засмеялась Оксана. – Зато теперь все у нас есть – и дом, и работа, и чертенята эти маленькие… да, Катенька? Трехлетняя Катенька согласно мотнула головой у матери на коленях. – Без Оксанки я бы так и куковал не пойми кем, – сказал Мухин. – Может, снова запил бы… она мое солнце, хозяюшка моя… – А в Киев не думали вернуться? – Невпопад спросил Василь. Его удивляло, как это, будучи абсолютно свободным человеком, добровольно предпочесть этот холодный, мрачный, бетонно-деревянный город просторному, золотистому Киеву, как променять на северную хмарь теплые объятия родной Неньки. Если бы ему сказали, что он может уехать, он бы ни секунды больше здесь не провел – самолетом, поездом, хоть козой хромой, но домой. – Да как же теперь – уехать? – Растерялся Серега. – У нас все здесь… а в Киеве я сто лет не был, даже и не знаю, как оно теперь там… да ты лучше про себя расскажи. Как Олька, как Димка? Мне же интересно безумно! Именно от такого поворота Василь и мечтал скрыться, хоть и знал – он был неминуем. Не было у него подобной сказки за пазухой, была другая, но – страшная, и если Серега из трясины уже выкарабкался, то Голободько в ней по уши увяз, и не видно ей было конца и края. Было от этого стыдно, хоть Василя и привели в эту трясину самые лучшие намерения, а все равно – людям хотелось показаться румяным бочком, а не расквашенной плотью падалицы. И если Сереге он еще был готов рассказать – словно прыгнуть, зажмурившись, в ледяную воду, – то почти незнакомой ему Оксане жизнь портить не хотелось. Она жила в мире, где Вася Голобородько – неизвестный герой, а ее дом – ее крепость. А теперь в эту крепость ворвался другой человек, будто одолживший того, прежнего Василя, личину, чтобы обманом взять то, что ему не принадлежит. Мухин заметил его смущение – все-таки была у него актерская чуйка на людей. – Вась, а пойдем покурим? Василь благодарно вытащился за ним на лестничную клетку – и там, через полпролета, нависая над пепельно-грязной консервной банкой, Серега спросил: — Ну, Вась, рассказывай, что с тобой? Я же вижу – худо тебе. И Василь заговорил. Его словно прорвало – некому ведь до этого было выговориться, так, чтобы все и сразу, чтобы историю свою рассказать, как бесславный эпос, а не как слезливую лирику, выплаканную от первого лица. Говорил обо всем – и о том, как кандидатскую защитить не смог, и о теме, и про развод, и про больницу рассказал, и про суд, и про ссылку. Закончил он тем, что отпустили его на два дня в Вологду, за архивом, и завтра придется возвращаться домой – считай, в тюрьму. – Вот это да-а… – выдал Мухин, когда Василь наконец закончил. – Потрепало тебя, Вася… так ты из-за этого всего при Оксанке стеснялся? Не парься, она у меня баба понятливая. Я тебе даже больше скажу, – он покрутил головой, склонился к нему вплотную и прошептал: – она советскую власть… ну, не любит. Да и я, сам знаешь… не поклонник. Так что поймет она все, не боись. А что не поймет – я объясню. – Спасибо, – тихо ответил Василь. После того, как он выговорился, на душе стало легче. Но оставался там висеть еще один камень, которым в Серегу было не кинуть никак – тяжелый, мрачный камень с Юриным именем. Мухин прикурил уже третью сигарету и задумчиво уставился на него. – Вась, а ты, это… несвободен, говоришь. Что, уже какую-то бабу себе в этой деревне нашел? Или где? Лестничная площадка поплыла под ногами, свет тусклой лампочки превратился в едва видимую искру. Василь застыл. Сереге он не врал никогда. Розыгрыши не в счет – между друзьями это было святое. Но сейчас у него был выбор – либо поступить по чести и вывалить правду, пусть и закончится она разбитым носом, или же смалодушничать и соврать. Теплый дом Мухиных за час успел Василю полюбиться – детский смех, тепло, пирожки, ласковая Оксана с карающим полотенцем, по-семейному родной гогот Сереги… но, как бы сейчас Василь ни ответил, в этом доме ему больше места не будет. Соврет – сам не появится, потому что не сможет себе простить. Скажет правду – спустят с лестницы и навсегда разочаруются, и даже имени его больше не вспомнят. И все-таки, видимо, был у Василя какой-то лимит малодушия, причем – крошечный, и весь он сегодня израсходовался на эпизод с Таней. Поэтому, набрав в грудь побольше воздуха, Василь решился: – Тут… такой вопрос, Серега. Я тебе расскажу, потому что ты мне друг. Но не знаю, будешь ли ты после этого считать меня другом. – Да не пугай, – перебил тот. – Ты все про меня слышал – большей мрази уже не выдумаешь. – Не торопись, – Василь грустно усмехнулся. – Хотя я, конечно, не мразь. Я своей любви верен и не знаю, смогу ли когда-нибудь от нее отказаться. – Типичный Вася, – прокомментировал Серега, но, наткнувшись на ледяной взгляд, тут же дал по тормозам: – все, молчу, молчу. – В общем… есть один человек. Я этого человека люблю, и это взаимно. И мне кажется, что это уже до конца… вот только старше этот человек меня на двадцать лет. А еще это мужчина. Василь не решался поднять глаза, изводя себя, казалось, четыре вечности подряд. А когда поднял, то увидел Серегино лицо: нахмуренные брови, поджатые губы, прищуренные глаза. Сейчас врежет, подумалось ему. Но вместо этого Серега сказал: – Что-то я не понял… у тебя с мужиком любовь, что ли? – Да. – Ты щас не издеваешься? – Не издеваюсь. – Епта, Ва-ася… – протянул Мухин дивным тоном, и непонятно было, злится он или просто нечеловечески удивлен. Рука Серегина, державшая сигарету, подрагивала, а другая сжалась в заготовку кулака – еще некрепкую, но уже грозящую. – Это кто ж тебя надоумил? – Древние греки, – позубоскалил Голобородько, решив, что дважды не помирать. – А если честно – не знаю. Это будто всегда во мне было. – Это что ж получается… а с нами ты как? Мы ж в одной палатке… и с Олькой, что ль, понарошку жил? – Не понарошку. Олю я всегда любил и хотел. А с вами просто – вы ж друзья мои. На друзей не западают. — Что, правда? Даже не думал никогда? – Правда. – Что, совсем-совсем? Василя вдруг взяла какая-то бравада – получать по лицу, так с музыкой. – Я не понял, Серега, тебе что – обидно, что ли, что не запал? – Да какого хрена! – Враз взбеленился Мухин. – Да пошел ты в… на… короче, лесом пошел ты! От этой маленькой филологической трагедии Василя пробрало смехом – он уже понял, что бить его не будут, что Серега сейчас, скорей всего, его просто выставит, и уже приготовился оплакивать все, что он в этом мире потерял – но его разобрал нервный хохот. Глядя на него, одичавший от новостей Мухин неожиданно тоже начал хохотать. – Вась, ты… ты… да ты ж поехал на всю голову… Вась, как ты можешь… – и вдруг резко посерьезнел. – Я ж их видел, на Ленфильме видел. Они другие совсем. А ты… ты ж нормальный. – А я за других не отвечаю. Я только за себя сказать могу. – Пиздец, – отчеканил Мухин. – Вась, давай тогда говорить об этом больше не будем. Ты мне друг, и дороже тебя друга у меня никогда не было, но давай сделаем вид, будто я этого никогда не слышал. В квартиру Василь зашел со странным чувством – вроде бы ожидал худшего, а на душе было паршиво. Мухин словно его пополам разрубил: вот с этой частью твоей, Вася, я дружить буду, а эту знать не желаю. Сам себя он так разделить не мог. Но и отказаться хотя бы от половины не было сил. Пусть так, пусть вполсилы, но все же дружить – чтобы был хоть кто-то, с кем в этой негостеприимной хмари есть, что разделить. Прав был Юра – человеку нужен человек. Вот только порой и полчеловека сгодится, если совсем беда. И все же беседа снова занялась – с Серегиной помощью Василь пересказал все свои злоключения, а Оксана охала и ахала. А когда детей уложили спать, она вытащила из-под стола радиоприемник, с хитрым видом покрутила колесико, и оттуда заговорил незнакомый Василю диктор, вещавший какие-то удивительные вещи. – «Голос Америки», – радостным шепотом, будто боясь спугнуть чудо, объявил Серега. И тут же радио зашипело, закашляло – еще с полминуты они сражались с собой, пытаясь вслушиваться в еле долетающее сквозь шум кваканье дикторского голоса, а потом Оксана выключила приемник. – Глушат, – вздохнула она. – Глушат сейчас все время. Обидно. Она немного помолчала и сказала: – Эх, вот знаю я английский в совершенстве. Шекспира без словаря читать могу. А что толку-то? Как бы мне хотелось побывать в Америке… – Не грусти, птаха моя, – перебил ее Серега. – Еще побываем. – Да когда? Нам ведь того гляди и сорок, Сереж, а впереди одна тьма беспросветная… Ох, Вась, прости, – вдруг спохватилась она. – Я жалуюсь, а я хотя бы дома, с детьми своими, а ты… ну не переживай, – она положила ладонь на колено Василю. – Все будет. И темень эта закончится, и мы все выкарабкаемся. – Вот именно, – поддакнул Мухин. Он со своей женой вообще во всем соглашался. Василь вздохнул. Верить ему хотелось, но не получалось. А если и так – то какой от этого толк? Пока они будут ждать конца тьмы, время выйдет. И тех лет, что у них украли, уже не вернуть. Но расстраивать Мухиных ему не хотелось – их жизнь не зря проходит, вон как друг друга любят, аж светятся оба… Им друг с другом и в темноте хорошо. А Василю эта темнота путь загородила, очертила его со всех углов и скалится еще, рычит. – Все будет… эх, пойду я. Мне еще до гостиницы добираться. – Давай я тебя до остановки провожу, – тут же подпрыгнул Серега. Не поддаваясь на уговоры, Оксана положила в дорогу пирожков, калиток, баночку перетертой морошки с сахаром и взяла с Василя торжественное обещание приезжать еще. А когда они брели к остановке, Серега прервал неловкое молчание: – Вась… ты же слышал, что Оксанка сказала? Чтоб ты еще приезжал? – Слышал. И все понимаю. Да мне и не вырваться особо – завтра последнюю часть архива заберу, и все, кончатся командировки. – Я не это хотел сказать. Ты, это… правда, приезжай? Она у меня обычно строгая, а тебя вон как полюбила… в конце концов, ты ж друг мне, Вася. Лучший и на всю жизнь. – Не я тебе друг, – ответил Василь. Он смотрел на Серегу против ветра, и глаза слезились. – А тот Вася, которого ты помнишь. Меня ты не принял. Вернее, не целиком. – Да что ж это такое… Вась, ты не понимаешь. Для меня это, ну… жуть несусветная! Но это ж ты… мне подумать надо. Не могу я так сразу… – Мухин совсем по-детски хлюпнул носом и утерся заиндевевшей варежкой. – А ты не теряйся, приезжай. А то мы сами к тебе приедем. Весь поселок на уши подымем, Оксанка у меня знаешь, какая!.. — Ладно, — не выдержал Василь. Мухинскую натуру он хорошо знал, в умелых Оксанкиных руках он был способен и на такое. – Приеду. Отпрошусь и приеду, хотя бы на день. Серега просиял, а Василь хлопнул его по плечу и заскочил в подъехавший автобус. Глядя в заднее стекло, он еще долго смотрел на Мухина, который махал ему вслед, пока тот совсем не пропал из виду.