Слуга науки

— Добро пожаловать домой, муженек, — едко произнесла Вика, распахивая дверь квартиры. На ней был шелковый халат с белыми цветами, перетянутый пояском, волосы собраны в пучок, убранный под белую косметическую повязку – ну не женщина, а японская гравюра. Юра поставил чемодан у входа и позволил Викуле броситься себе на шею. Расцеловав в обе щеки, обдав духами, она выпустила его на волю и принялась рассматривать. – Выглядишь скверно, – безжалостно подытожила она. – И чувствую себя тоже, – прохрипел Юра, стягивая ботинки. Одиночество, прежде целебное, сейчас не шло ему на пользу – с каждым днем он чувствовал себя все старее. Вроде бы и сердце билось, как прежде, и ноги ходили ровно, но в зеркале из собственных глаз выглядывала подкатывающая старость, для Юры певшая в унисон с отчаянием. И все же теперь у него был повод держаться – одна перевалочная ночь в Москве, и он увидит своего мальчика. Выторговать поездку на Север у Немчука вышло не сразу. Сложно торговаться, если не можешь напрямую заявить, чего хочешь. Чуйко даже почувствовал себя женщиной — каково им порой, полунамеками, исподволь, уговаривать мужчин на какие-то пустяки. Но тут было, скорее, наоборот – Немчуку нельзя было догадаться, что именно этого Юра и хочет; он должен был кинуть ему эту встречу, как подачку, или испытать его ею. И вот наконец Юре улыбнулась удача. Еще в декабре пришло приглашение из Франции – Сорбонна просила лектора по довольно специфической теме. МГУ с Академией Наук хором выкатили скудные списки, и Чуйко подошел лучше всех – и специалист, и французским худо-бедно владеет, а главное, из местного КГБ на него мгновенно прислали такую блестящую характеристику, что глаза слепило. Сомнений в его верности у режима не было – в Штаты он уже съездил и не сбежал, а значит, и в Париже никуда не денется. Юре, признаться, было не до того – все мысли были только про Василька; но когда так настойчиво просят, принято соглашаться. Полгода он усердно зубрил французский, чтобы выступить без запинок и словаря, полгода готовился, заполняя экономикой зияющую в мыслях пустоту. И за неделю до отправления телефон задребезжал – мерзко, надрывно, будто предупреждая о том, кто звонит, но Чуйко все равно поднял трубку. Немчук, всего лишь два раза за всю весну приглашавший его на Владимирскую, был непреклонен и срочно требовал к себе. Раздосадованный, ожидая любого подвоха, Юра сорвался к нему – перед отъездом каждая минута была на вес золота, столько вещей нужно было переделать, да так, чтобы отсутствие ректора не отразилось на деле, но остро ощущалось всеми его подчиненными. Немчук же, посмеиваясь, спросил, как у него дела, будто вызвал чаи погонять от скуки. – Во Францию-то едете? – А как же не ехать, – у него все было на руках: и билеты, и визы, его имя уже даже включили в программу, которую разослали по всем европейским кафедрам, и давать заднюю в этой ситуации было подобно смерти. Немчук же заулыбался. – Вот незадача… а я вас как раз к сыну отпустить хотел. Юра замер. Усилием направляя голос, чтобы тот не дрожал, он переспросил: – Когда? – Да вот, через недельку. А потом обратно, чтобы дела не застаивались. Но раз уж вы заняты… – Нет, постойте… а нельзя… сразу после? Или, может, прямо сейчас? – Ну что ж вы мне руки выкручиваете, – вздохнул Андрей Николаевич. – Родительство – это огромная ответственность. Да вы и сами знаете – вы же дочек вырастили… Он застучал пальцами по столу, и каждый удар отзывался у Юры в черепе мигренозной болью. Отказаться от командировки значило полный провал; даже если загреметь в больницу, его все равно сочтут неблагонадежным, и вряд ли еще в этой жизни куда-то рекомендуют. Но отказаться от Василька… Еще два года назад Юра думал, что нет в его жизни таких преград, через которые нельзя просто переступить. А теперь оказалось, что есть – маленький, неприметный бордюр, который отпугивает его сильнее, чем ладан черта. Немчуку в этой ситуации было легко сказать «нет» – куда проще, чем влиятельной плеяде людей, вместе с которыми Чуйко поднимался и креп, за счет уважения которых он и оказался там, где был. Плюнуть в лицо научному сообществу значило распрощаться с доверием, с авторитетом, с карьерой. К концу подходил учебный год, и был высок риск не вернуться в свой кабинет осенью. Но все эти тектонические сдвиги были сущей ерундой по сравнению с усилием, которое требовалось Юре, чтобы предать Василька – и он не предал. – Да, влип ты, дружочек, – фыркнула Вика, устраивая босые ступни на пижонском пуфе и затягиваясь «Житаном». – А я-то думала, что спать со студенткой в пустой аудитории – это вершина твоей карьерной жертвы во имя любви. – Не трави душу, – фыркнул Юра. Очень хотелось закурить, но он боялся, что натруженное сердце этого не выдержит. – Вряд ли, конечно, меня снимут, но сама понимаешь – дальше мечтать бессмысленно. – А ты и не мечтай. Далась тебе вообще эта карьера, – вдруг выдала Викуля совершенно неожиданную сентенцию. – Разве она тебе удовольствие приносит? Нет. Теперь тебе любовь нужна, а раз так – ты все правильно выбрал. – Странно слышать от тебя, карьеристки, такие вещи. – Ой, да кто карьеристка? Я тебя умоляю, – Вика махнула рукой. – Я все это хочу, понимаешь? – Она обвела руками комнату. – Квартиру на Ленинском, тряпки французские, отпуск в Болгарии, рестораны, танцы. А чтобы это добыть, приходится крутиться. Государство у нас, черт побери, трудовое, народ рабочий. Вот и приходится работать – головой и жопой, чтобы жопа была в тепле, а тому, что на голове, не давали больше двадцати девяти. А вот если мне все это перестанет нравиться – тогда и решу, как дальше жить. И ты решай. Он уехал ночным поездом – покидал он жаркую и душную Москву, а очутился в молочной утренней дымке северного поселка. Василь уже стоял на перроне и щурился, высматривая его вагон – и, увидев, вовсю припустил вдогонку, чтобы первым быть у двери. Юра лихо спрыгнул вниз, и тут же оказался с ним лицом к лицу – Василь смотрел на него ясными, влюбленными глазами, будто не разделило их на целый год, будто не расставались они ни на миг. – Здравствуй, родной, – тихо, почти целомудренно сказал Юра. Они обнялись, но как принято обниматься мужчинам – быстро, шумно, хлопая друг друга по плечам; а потом так же быстро расцепились – Василь сунул руки в карманы, Юра взялся за чемодан, и они пошли вдоль перрона, украдкой глядя друг на друга, будто один неловкий взгляд мог выдать их общую тайну. – Почтовка уже ушла, но скоро будет рейсовый, – сказал Василь, пока они взбирались по высокой горбатой лестнице через пути. С высоты было видно весь поселок – серый, невзрачный, еще не проснувшийся до конца, он тоскливо смотрел на Юру, словно не замечая в его приезде никакого события. – Ты сегодня не работаешь? – Мне полагается отпуск, – горделиво сказал Василь. – Я в библиотеке особо не нужен, Марья Владимировна мне в две минуты оформила. Но ты бы заранее написал, что ли… обычно такие дела за сутки не делаются. – Я еще из Киева телеграмму дал, – усмехнулся Юра. – Неделю назад. И мама твоя тоже. И Вика вот в Москве. Они помолчали, каждый думая о своем – Юра о Немчуке, который, видимо, захотел сделать его визит сюрпризом, а Василь – о чем-то другом, но при этом глаза у него блестели. Серая чихающая буханка выплюнула их посреди крошечного жилого оазиса, в котором Юра с трудом бы опознал деревню – она куда больше походила на скопление одичалых домов, которые, всполошенные шумом выхлопа, выбежали посмотреть, что творится, из самого леса. Хата Василя была с краю – маленькая, поникшая, но такая же добротная, как соседи: на окнах наличники, занавески, кругом росла зеленая травка, у входа аккуратной грудой были сложены дрова. – Ты сам рубишь? – Удивился Юра. – Приходится, — Василь усмехнулся. – Если у местных брать – зимой разоришься. У меня зарплата знаешь, какая? Восемьдесят рублей в месяц. Это ровно половину считай в топку кидать – а как на оставшуюся половину выжить, пока не придумали. Он отомкнул большой висячий замок на двери и распахнул ее перед Юрой – тот подивился, как ловко Василек, который когда-то даже с вешалкой воевал, управляется со своей новой крестьянской жизнью. Внутри было светло, по–летнему; прямо на входе в комнату красовался диковинный шкафчик, похожий на вделанное в стену бюро с кучей ящичков – когда-то выкрашенных яркой краской, а теперь обтрепанных и поблекших. Тут же были письменный стол, диван, маленький шифоньерчик и кровать, застеленная лоскутным покрывалом – тоже некогда ярким, а сейчас застиранным до белизны. Все в комнате словно кроили так, чтобы противостоять местным унылым ландшафтам – а Василь еще и содержал дом в невероятной чистоте. — Это летняя половина, – сказал он. – На зимней печь стоит… а здесь – вот. – Он развел руками, показывая свое жилище, и вдруг будто спохватился – закрыл дверь, задернул шторы и подлетел к Юре, чтобы прижаться изо всех сил. – Мальчик мой… – растерянно пробормотал Чуйко, медленно гладя по голове своего непутевого любовника. Василь тяжело дышал и, казалось, всхлипывал, но Юра боялся его потревожить, поэтому просто стоял в растерянности и молчал. – Как хорошо, что ты наконец-то здесь, – зашептал Василь. – Наконец-то можно… говорить… чувствовать. Ведь больше года прошло с тех пор, как… помнишь? Чуйко хорошо помнил – Василя у него отобрали в конце апреля, а сейчас стоял конец мая, и природа вокруг была такая же – цветущая, поющая, ясная, будто и не было этого тяжелого, смутного года, будто и не произошло ничего. В этой похожести сезонов Юре всегда чувствовалось какое-то издевательство – а сейчас и вдвойне, будто неведомый киномонтер специально подгадал такую склейку, чтобы все на секунду показалось лишь страшным сном. – Родной мой… Мой мальчик… – прошептал Юра так же тихо. – Мой хороший… – Есть будешь? – Вдруг спросил Василь, и Юра не стал отказываться – с дороги ему было голодно. И тут же спохватился, раскрыл чемодан, вытащил оттуда московские гостинцы – сырокопченую колбасу, два огромных налитых апельсина, шоколадные конфеты, натуральный кофе… Все, чего, как он думал, в этих краях не доставало, и что только влезло в чемодан. – Вот это да… прямо Новый год, – улыбнулся Василь. Он выставил черный хлеб, масло, варенье и, взглянув на кофе, достал две чашки. Покрутив банку в руках, он унеся куда-то прочь, и через десять минут вернулся с кастрюлькой. – Хочешь, я к Таисии за сливками сбегаю? Тут недалеко, через дорогу… – Да брось, – ответил Юра. – Я не за сливками, я к тебе приехал. Садись, поешь. Василь с удовольствием накинулся на колбасу, а на десерт умял апельсин, обдирая с него кожуру, как с мандарина, и закидывая в рот дольки. Расправившись с первым, он робко покосился на второй: – Юр, можно?.. – Конечно. Я же тебе привез. Он мирно потягивал кофе, рассматривая счастливую физиономию Василя – тот лучился счастьем, и понятно было, что дело совсем не в апельсинах. Быт у него был скромный, даже спартанский – но другого Чуйко и не ждал; наоборот, боялся, что приедет в какую-нибудь развалюху, и у него тут же сердце разорвется оттого, что в таких условиях Васильку приходится жить… но нет: выглядело это все для него экзотично, но вполне сносно. Наверняка управляться с таким домом – целая наука, но Юра был уверен: нет такой науки, какой Василь при должном усердии не осилит. Он боялся, что за бесконечные восемь месяцев, что они провели порознь, между ними появится недопонимание – как всегда бывает с людьми, которые слишком долго жили разные жизни. Но Василь был удивительно прежним – хотя, казалось бы, именно он и должен был из них двоих измениться. Воздух и физический труд пошли ему на пользу – выглядел он свежо, подтянуто, не чета тому привидению, какого в августе Юре выдали на руки в КГБ. Вот только худой был, как тогда – видимо, здесь перебивался с хлеба на воду. Еще бы, подумал Юра, с такой-то пустячной зарплатой… он пожалел, что не догадался взять побольше денег, и тут же понял, что Василь все равно не взял бы – уж больно гордый. – Я, кстати, баню с утра растопил, там сейчас тепло, но не жарко… хочешь с дороги? Юра согласился – в поезде он лишь лицо ополоснуть успел, нужно было смыть с себя дорожную грязь. В бане и впрямь оказалось тепло, но не жарко – самое то для почти летнего зноя, который хоть и неохотно, но устанавливался снаружи. Чуйко потерся мочалкой, облился пару раз из ковшика и уже думал сворачиваться, как дверь приоткрылась, и в парилку просочился Василь. Сердце пропустило удар – он был абсолютно голый, и, несмотря на свою худобу, невероятно красивый. Вопреки всему казалось, что он стал еще крепче – и при этом грациознее, будто абсолютно все, что с ним происходило, его только красило. Чуйко так и застыл с открытым ртом, а Василь, воспользовавшись этим, прижался к нему и тихо сказал: – Юра, я с тобой хочу. В паху потеплело, и Юра покрепче сжал пальцы на плече своего неугомонного мальчика: – Вот и хорошо. Я по тебе соскучился. – И я, – Василь отодвинулся, опрокинул на себя ковшик, быстро растерся мочалкой и снова облился водой – Юра наблюдал за этим, как за мистерией. Наверное, будь баня по-зимнему натоплена, у него бы уже сердце прихватило от такого зрелища. Василь нисколько не кокетничал, не умел он это делать, так и не научился – но для Юры уже само его тело было соблазном. Губы, руки, крепкие бедра и давно стоящий член между ними… он словно очнулся, словно сошел на берег после долгого плавания. Не предупреждая, Василь опустился перед ним на колени и сразу вобрал в рот головку – делал он это медленно, но умело, помнил, как нужно. По ягодицам разлилось тепло, постепенно подбираясь к брюшине. Василь не медлил, и, примерившись пару раз, заглотил Юрин член целиком, совсем как когда-то научился. Он сосал, помогая себе обеими руками, а бедрами толкался вперед, пытаясь найти фантомную преграду, но не мог потереться о Юрино колено, и чуть недовольно скулил, будто просил о чем-то. И Юра с радостью помог бы – но Василь не отрывался от него, будто собственное удовольствие было нужно ему сейчас куда меньше. Юра запустил пальцы в его волосы, провел рукой, словно гладил, вспоминая, как его мальчику нравилось, когда во время минета он крепко держал его голову, направлял и толкался сам, задавая темп и глубину. Но сейчас не решался – ему хотелось быть нежным. Василю и так слишком досталось от жизни – нужно, чтоб с ним был ласков хоть кто-то. Видимо, трепещущая в мальчике юность и Юре передалась – он слишком быстро понял, что близок к финалу. Не так ведь нужно, нельзя – будто приехал только для собственного удовольствия… – Мальчик мой, довольно, – пробормотал Юра, пересиливая себя. – Я ведь сейчас… – Давай, – прохрипел Василь, освободив рот. – Я не против. – Ты ведь понимаешь, что тогда до вечера… – А я никуда не тороплюсь, – Василь хитро улыбнулся и тут же, не позволяя спорить, заглотил Юрин ствол и задвигался. Дрожь разбежалась по телу, подкосила колени. Юра ухватился за стену, чтоб не упасть. А Василь не стал удерживать его в себе, чтобы проглотить все до конца, а наоборот, выпустил член, подставляя лицо и открытый рот, позволяя сперме брызгать, как придется. Часть попала на язык, и ее Василь проглотил с какой-то ангельской, потусторонней улыбкой; а часть расплескалась по щекам и подбородку, оставляя белесые сияющие пятна, и пятна эти делали его благословенный лик абсолютно порочным. Вот о чем ты думал, мальчик, когда тосковал: о том, как встанешь на колени, доведешь своего мужчину до пика, чтобы он оставил на тебе следы? Василь скучал не только по любви, он скучал по власти, которую Юра над ним имел; заточенный в невидимую клетку, он ждал своего истинного хозяина. Не открывая глаз, Василь лег на пол, прямо на мокрые доски, и принялся ласкать себя рукой – быстро, сумбурно, будто собственный оргазм был для него вопросом сугубо техническим. Юра сел рядом и накрыл его суетливую ладонь своей; Василь не противился, позволил, и Юра продолжил его движения. Другой рукой он подобрался к узкому сжатому отверстию, и покружив, немного, надавил, но тут Василь неожиданно открыл глаза: – Не надо. – Что не надо? – Не сейчас… – пообормотал Василь. — Подожди вечера. Я там… сегодня будет, как в первый раз, понимаешь? Чуйко усмехнулся, убирая руку. – Хочешь как тогда? – Нет. Хочу, чтоб больнее. Чтоб как девочку, Юр. До крови. Каждая фраза выходила все тише, и Юра, сам того не понимая, перешел на шепот. – Зачем оно тебе? – Я так хочу. – До крови? – Да. Чтоб совсем твое все было. До конца. – Мальчик мой… Юра лег с ним рядом – так, чтобы можно было поцеловать. Василь тут же принялся отвечать, пылко, нервно, словно прервись этот поцелуй – и жизнь прервется. А когда, наконец, кончил в Юриных руках, то изогнулся дугой, застонал, пятная себя семенем, и упал ничком, уткнувшись лицом в доски. – Мальчик мой, – тихо позвал его Юра. – С тобой все хорошо? – Очень хорошо, Юра. Я так хочу.. чтобы так было всегда. Они проговорили до темноты – Василь рассказывал о своем житье-бытье, про милицию, про библиотеку, все те мелочи, которые не писал в письмах, словно знал, что Юра почти выучил эти письма наизусть. Чуйко пришлось рассказывать больше, потому что цензура его жизнь в эти широты не пропустила – но и событий у него было немного. Рассказал и про сорвавшуюся поездку, и Василь грустно улыбнулся: – Так во́т нас теперь как… будем терять понемногу, пока все не отберут. – Не смогут, – попытался восстать Юра. – Зубов не хватит. – Зубов-то хватит, – хмыкнул Василь. – Только ты прав, не смогут. Кое-что не отберешь. Он наклонился за поцелуем, и Юра вспомнил, как когда-то, вьюжной зимой прошлого года, они так же сидели на диване, и он будто случайно подставил своему мальчику плечо… а теперь они снова были вместе; неделю, всего ничего, слезы – но вместе. Василь в этот раз был смелее – сам подтолкнул его, укладывая головой на валик, улегся сверху, не переставая целовать. Какой же он все-таки был легкий, будто и вовсе невесомый – Юра прижал его к себе, боясь, что он вот-вот пропадет. – Ты готов меня… сейчас? – Спросил Василь. – Готов, мальчик мой. – Тогда пойдем в кровать. Кровать у Василя была маленькая – просторная для одного, но для двоих тесная. И все же поместились – сначала целовались, как оглашенные, раздевая друг друга по пути, а потом возились, гладили друг друга, любовались. Юра потянулся за вазелином в карман пиджака, а когда поднял голову, то увидел – Василь лег на живот, скрестил руки на подушке и украдкой смотрел на него. – Ты так хочешь? – Как скажешь, так и будет. Только не нежничай. Юра замешкался – ему-то как раз хотелось нежно: растянуть Василька, заласкать до слабости в коленях и взять, когда будет совсем дурной. Но мальчику хотелось, чтобы больно и без тормозов – будто настолько не верил он в реальность происходящего, что только это и спасло бы. Он наклонился, поцеловал Василька в спину – помнил ведь, что тот от этого балдеет. Заметил зажившие следы от уколов – они все равно темнели на коже крошечными шрамиками. – Ты точно так хочешь?.. Мы ведь… не виделись так давно. Василь перевернулся на спину и посмотрел на него, как на дурака: – Вот именно. И я все эти месяцы мечтал, что ты приедешь и лицом к стенке меня развернешь. Что за неделю всю душу из меня вытрахаешь. Чтобы когда оставишь, я садился и чувствовал, как болит. Тебя чувствовал… – Василек, да ты совсем обезумел. Хочешь, чтобы я тебя искалечил и в этой глуши оставил одного? – Пожалуйста, Юра… – Василь прикрыл глаза и потерся лицом о его бедро. – Хотя бы разок… я ведь твой, я весь твой, я тебя приму, как скажешь, как захочешь… но я хочу почувствовать. Прошу тебя. Отказать ему, такому, было невозможно, но и пересилить себя Юра не мог – не хотелось ему так, не укладывалось это у него в голове. И вдруг все сложилось, как два и два. – Поднимайся, – велел Юра, и Василь посмотрел на него испуганно – неужели не будет? – Не бойся, все хорошо. Есть у тебя зеркало в комнате? Василь нерешительно поднялся с кровати, подошел к шифоньеру, дернул створку – зеркало висело с внутренней стороны, небольшое, длиной с локоть, но Юре и этого было достаточно. Он снова потянулся к пиджаку и вытащил то, о чем почти забыл. Бродя по Викулиной квартире, он наткнулся на ее туалетный столик – огромные развалы всяких безделиц, за половину которых любая провинциальная модница душу бы продала. И там, прямо посередине, стояла коробочка с помадами. Польские и французские, десяти цветов – вымазанные до корня, стесанные и совсем не тронутые. Одну из таких Юра и спрятал в карман – хозяйка не заметит, а ему пригодится. Василь наблюдал за Юрой настороженно, будто в любой момент ожидал скандала. Но Юра подошел, тронул его за плечо, поцеловал в лоб и вдруг скомандовал: – Развернись. Тот послушно повернулся к зеркалу. – Помнишь, о чем ты мне писал? – Спросил Юра тихо, не отрывая глаз от их общего отражения. Василь прикусил губы, помялся, кивнул. – Время досмотреть твой сон до конца. Юра протянул ему помаду. – Накрась. Василь медленно, будто не веря, взял из его руки футляр, стащил крышку, выкрутил помадный столбик – она оказалась не красная, а темная, как вино. Он попробовал на палец, оставляя на подушечке маслянистый след, а потом, совсем по-женски изогнувшись, приблизился к своему отражению и приложил край к верхней губе. Он вел медленно; сначала не додавил, и рука соскочила, потом надавил слишком сильно, сминая губу, и, наконец, поймал равновесие. Вышло неряшливо, в углу рта помада расплылась, но это были сущие мелочи – теперь из зеркала смотрел уже какой-то другой, навсегда изменившийся Василь. Он положил футляр на полку шифоньера и растерянно застыл. – Нравится? Василь кивнул. – Видишь теперь? – Юра положил ему руку на плечо и плавно повел пальцами вниз по руке. – Я не могу с тобой грубо. Ты не просто тело. Ты моя любимая женщина. Жена. Василь задрожал и закрыл глаза, опрокидывая голову Юре на плечо. Тот не стал медлить, поймал его под мышки, положил одну руку на солнечное сплетение, а другой повел вниз, через живот к бедру. – И я должен обходиться с тобой бережно, как джентльмен. Любить… поэтому я хочу заняться с тобой любовью. Не отпуская свою ценную ношу, он скинул крышечку со стоящего на полке вазелина, зачерпнул пальцами и запустил руку Василю между ягодиц. Тот тут же распахнул глаза и уставился в зеркало, силясь ни упустить ни секунды. Нижний край зеркала обреза́л их по грудь, но так было даже лучше – оставалась странная недосказанность. Там, где в ласкаемом им теле должна была проявиться существенная разница между мужским и женским, зеркало учтиво прекращало свое свидетельство, позволяя сознанию Василя дорисовать то, что он сам хотел видеть. Внутри было узко и горячо – совсем как впервые, в ту самую ночь, когда Юра первый раз заполучил Василя. Но теперь все было по-другому – медленно, томно, и сам Василь терпеливо выжидал, лишь морщась и приоткрывая рот, выпуская тихие, задушенные вздохи. Юра толкался пальцами, вынимал и кружил вокруг отверстия, надавливал и снова заводил внутрь – и не отрывал взгляда от отражения, рисовавшего странную сказку для них двоих. – Привстань, – шепнул Юра, и Василь поднялся на цыпочки, ухватившись за полку шифоньера. Медленно, чувствуя каждое движение, Юра завел в него член – и замер, наслаждаясь ощущениями. – Юра… – застонал Василь, и перешел на шепот: – я так долго этого ждал… Юра увлек его за собой и подтолкнул к письменному столу. Василь лег на него грудью, прогнулся, прося — и Юра снова вошел, теперь уже по-настоящему, и задвигался. Он придерживал Василя за бедра, погружался в него, вынимая почти до конца и возвращаясь до упора, но вскоре сбился на быстрый ритм. Василек под ним дрожал, издавая неимоверные звуки – одновременно стонал, пытался что-то шептать, шумно дышал и хватался за край, стараясь удержаться. В один момент он затих, а потом сжался изнутри – да так сильно, что и Юра не стерпел. Он кончил внутрь, с трудом удерживаясь на ногах – до того хорошо ему было. Едва первая хмарь прошла, он поднял Василя, прижимая к себе. По крепкому худому бедру медленно сползала капля спермы. – Это первая брачная ночь, да, Юра? – Заплетающимся языком пробормотал Василь и тихо засмеялся. – Если хочешь. Но для меня она – не первая. Позже, когда они уже лежали в кровати и вглядывались в тьму, Василь вдруг спросил: – И давно ты нас… обвенчал? – Венчает батюшка и бог, – начал было Чуйко. – … а какой советский человек станет верить в бога, – неожиданно закончил Василь, смеясь. Вот же черт – вспомнил ту присказку, которой Чуйко дразнил его при первой встрече. – Я бы, может, и уверовал, – хмыкнул Юра. – Если бы он явил нам чудо. – Вечно ты торгуешься, – ответил Василь ему в тон. – Либо торгуешься, либо делаешь ставки. – Я экономист. – А я историк. И знаю, что чудес не бывает. Бывают закономерности. – И какую закономерность мы сейчас наблюдаем? – Упадок, – неожиданно серьезно ответил Василь. – Вернее, сумерки. Стагнация. – Во́т как. – Знаешь, как пала Римская империя? – Ее разграбили варвары? – И это тоже. Но когда варвары пришли, она уже затухала. Не было новых земель. А нет земель – значит, меньше рабов. Люди жили все хуже, но ничего не могли поделать. Поэтому когда пришли варвары… никто не стал держаться за Рим. – На что ты намекаешь? – Ни на что. Я просто совершаю преступление, – Василь тихо засмеялся. – Я нахожу в истории тот момент, который мне нравится, и натягиваю его на наблюдаемую реальность. А закономерность здесь другая – если долго ничего не меняется, то в конце концов меняется все. И я прочувствовал это на своей шкуре. – Значит, что-то скоро изменится? – Я не знаю, я не ясновидец. Мое «долго» для истории – это пшик. Но мне хочется, чтобы изменилось… ладно, спи, – он потянулся и поцеловал Юру в щеку. – Время безжалостно, особенно то, которое ты крадешь у сна. – Да ты сегодня философ, – хмыкнул Чуйко, но все же послушался. Василь прижался к его боку и затих. Юре в ту ночь приснилась сонная южная провинция и бесконечное голубое море. Его мальчик, замотанный в белоснежную простыню, срывал апельсин прямо с дерева.