Слуга науки

Василь утер пот со лба, покрепче перехватил топорище, примерился к полену и со всей силы опустил топор, раскалывая березовую чурку надвое. – Вот это да, – раздался с крыльца голос. Там, опираясь на перила, стоял Чуйко, в одних пижамных брюках. Волосы у него растрепались, челка падала на лицо. Василь улыбнулся. – Ну а что делать, – он пожал плечами. – Завтрак готовить как-то надо. В деревне он привык вставать рано – все привычные ему в городе удобства здесь добывались не сразу. А у соседей спозаранку начинали кричать петухи, деревня оживала. К восемьдесят третьему колхоз, как и прочее, стоял в упадке – но пастух Герман неизменно гнал по утрам трех пятнистых коровок на выпас, и они неторопливо плелись по деревне, изредка послушно отходя в сторону, чтобы пропустить нечастую на этой дороге машину. — Пойдем в дом, – велел Василь, собирая в охапку наколотые поленья. Быть хозяином в доме при Юре было ему в новинку. Раньше он всегда был у него гостем – и не ночевал практически, убегал каждый раз, чтобы семья не задавала вопросов. А теперь Юра был здесь – и словно так и нужно было, чтобы засыпать и просыпаться рядом, чтобы утром шутить о ерунде, собирая со стола чашки с кофейной гущей, чтобы, занимаясь делом, рассуждать вслух и в какой-то момент сказать – правда, Юр? – и услышать в ответ его мягкий, уверенный голос. Их первым утром Василю явился Беня – залез на перила, глядя, как он колет дрова для бани, и сидел, болтая ногами. – Так вот ты какой, родственник, – хмыкнул он. — А мне ведь тоже нравилось. Был у меня один приятель, белый офицер, в платье меня одевал и танцевал со мной, как с дамой. А потом… эх, вот же времечко было. – Это что за выдумки? – Василь нахмурился. Бабушка ни о чем таком не писала – а, значит, и сочинить это он мог только сам. – А ты уже ничего не докажешь, – Беня осклабился и спрыгнул на землю, мягко прошелся кругом, ступая по траве босыми ногами. – И что вообще правда? Ты ведь моей фотографии ни разу не видел. Сам выдумал, что я на тебя похож. Василь понял – ведь и правда, он не знал, как на самом деле выглядел Беня, лица его в семейных архивах не сохранилось. Это было даже забавно: вымыслил себе двойника, натянув собственную физиономию на тело неведомого родственника, и разговаривает с этой куклой, как с живой. – Значит, нравятся мне белые офицеры, да? – Буркнул он себе под нос, зная, что Беня услышит. – Тебе нравится, когда тебя любят. Стоит тебе внимание почуять – и ты сразу всего себя отдаешь. У тебя даже с Олей как вышло – нравился ты ей, еще по-детски, только она даже себе в этом не признавалась. А ты уже почувствовал, поэтому за ней и увивался. – Так она меня портфелем лупила… – А как еще девчонке в тринадцать лет внимание проявлять? Только лупить… эх, нарисовала тебе, Вася, память, дивную картину, что ты, как рыцарь, сердца ее добивался. А ты и поверил… впрочем, ерунда все это. Помнишь легенду по кольцо царя Соломона? И это тоже пройдет. – Ничего не понимаю. Что пройдет-то? – Сначала Юра уедет. Потом ссылка твоя кончится. А однажды и Юры в твоей жизни не станет. А жизнь продолжится. И ты еще тысячу раз всему удивишься – и людям кругом, и событиям. История-то полна сюрпризов, а? – Иди к черту, – буркнул Василь. Из всей Бениной тирады его цепануло только одно – однажды Юра уйдет. Просто потому, что старше, что двадцать лет – это огромная разница. В этот ничтожный по меркам истории промежуток почти вся Бенина жизнь вместилась. Когда Василь родился, Юра уже отвоевал и ходил по Киеву почти студентом, курил сигареты и мечтал о домике у моря. Двадцать лет назад сам Василь, сидя в школьном классе, не подозревал, что когда-нибудь будет рубить дрова посреди северного поселка и болтать с галлюцинацией, а в доме его будет ждать мужчина – любимый мужчина – который ради него отказался от Парижа. А что будет еще через двадцать лет – одному богу ведомо. Хотелось только, чтобы и через двадцать лет Юра был рядом. И вот теперь Василь разглядывал его, подмечая возраст: Юра всегда выглядел хорошо, но кое-что было не скрыть. Бог с ней, с сединой, к многим она и в двадцать приходила, а Юру только красила. Но поднимался он с места, опираясь на столешницу, а прежде чем встать с кровати, садился на край и сидел с минуту, словно чего-то ждал. Двигался он уже не так, как прежде, хоть посторонним, наверное, это и не было заметно – но пропала в нем та почти неприличная для его возраста легкость, какую Василь помнил. В себе Василь возраста не замечал – зрение у него всегда было паршивым, с пятого класса, а прочее его не беспокоило. Случалось и мышцы потянуть, и мозоли натереть, но это были производственные мелочи; да и рано ему еще было жаловаться. Серега вот, правда, страдал – то спина у него, то голова, но сам же отшучивался – бухать надо было меньше, да на сквозняке спать. В их возрасте любая болячка воспринималась как досадное упущение – просто замотался в череде дел, вот и не вспомнил, что ты, в общем-то, человек. С Юрой было по-другому: с ним спорило время. Пока что он побеждал, но какие-то аргументы выдавались особенно беспощадными, и приходилось смиряться – отставлять газету подальше от глаз, не напрягать поясницу, и выжидать условную минуту, прежде чем подняться с кровати. И все же Чуйко сражался достойно. Василь обнаружил в кладовке старенькие, видимо, еще хозяйскими внуками забытые ракетки для бадминтона, соорудил воланчик из пробки и перьев и вытащил Юру на поляну. – Это тебе вместо тенниса, – засмеялся он. – А то совсем у меня тут заскучаешь. – Заскучаешь с тобой… – пробормотал Юра, вертя в руках неудобную, чересчур маленькую и легкую для него ракетку. Он замахнулся ей пару раз на пробу, размял плечи и прошелся взад-вперед, примеряясь. – Никогда не играл, – признался Юра. – Даже боязно немного, вдруг опозорюсь. Василь ухмыльнулся – настал, наконец-то, его реванш. В шестьдесят третьем, во время первого всесоюзного чемпионата, они буквально с ума сходили. На пару со Скориком сделали кривенькие ракетки, натянули сетку из отцовской рыболовной лески – крику-то было! – и, как заправские модники, играли во дворе. Ваньке быстро наскучило, и Василь развлекался с Олей. За ними наблюдали полдвора, и он долго льстил себе, что это из-за ракеток, пока не сообразил, что виной всему Ольгина короткая белая юбочка, которая задиралась всякий раз, как она подпрыгивала, отбивая воланчик. Погода была безветренная, и игра пошла: счет решили не вести, а просто играть, как получится. Юра, казалось, совсем расцвел – прыгал, махал ракеткой, в общем, не отставал. После целого часа беготни с перерывами на воду, которую пили прямо из бадьи, зачерпывая горстями, он все-таки уселся на ступеньки и утер лоб. – Ух… и умотал ты меня, конечно. – Давай последнюю, – подначил его Василь. – До трех потерь, а потом отдыхать будем. – Серьезно? – Юра, ухмыльнувшись, поглядел на него из-под растрепавшейся челки. – Ты меня переоцениваешь. – Да ладно, еще скажи, что у тебя возраст, – издевательски хмыкнул Василь. – Дедушка, вставайте с завалинки, спорт зовет. – Ах, дедушка?! – Чуйко вскочил и замахнулся на него ракеткой. – Я тебе покажу – дедушка… иди давай, сейчас я тебя сделаю. Юра подавал, и Василь безукоризненно отбил подачу. Удалось продержаться долго, но волан все-таки улетел в сторону, сорванный неожиданным порывом ветра. Василь его догнал, вернулся и примерился: – Готов? Они снова начали, и в какой-то момент Юра мазнул мимо, воланчик ударился об ребро и отскочил вниз – но Василь умудрился подхватить его у самой земли и подкинуть вверх. Полетел он в сторону, и Юра бросился за ним. Но не добежал – наступил на камень, так некстати оказавшийся на пути, нога подвернулась, и он, не удержавшись, всем телом грохнулся на траву. – С тобой все в порядке?! – Тут же бросился к нему Василь. Юра перевернулся на спину, осмотрел себя с боков, будто так ему непонятно было, и фыркнул: – Будешь смеяться, но я… кажется, запястье потянул. Приземлился на него, и – пожалуйста… – Ох, ну и дали вы маху… – посмеивалась Таисия, заматывая Юрину руку. Василь бы и сам справился, но у нее единственной в деревне нашелся эластичный бинт, и она по-хозяйски отстранила его от важного дела. – В вашем возрасте такое выкидывать… – Да ладно вам, – вдруг смутился Юра. – Какой у меня там возраст, мне всего-то пятьдесят семь. – Пятьдесят семь! – Ахнула она. – Васенька, скажи своему дяде, что в этом возрасте себе беречь надо. А как сломали бы – и что нам, в село вас везти? С гипсом-то на поезд ой как неудобно будет… – Скажу обязательно, – хихикнул Василь, глядя на Юрино растерянное лицо. Видимо, тот привык, что его воспринимают как зрелого, но еще не старого мужчину, и сейчас выслушивать от деревенской бабы, что у него, дескать, уже возраст, ему было дико. Домой он так и поплелся недовольный, уселся на диван и целых пять минут дулся непонятно на кого. – Ну брось, Юра, не все же мне в истории влипать, – хмыкнул Василь, усаживаясь рядом. – А помнишь, как ты меня по лесу тащил, а? Я тогда тоже думал, какой, мол, ужас – хотел покататься и так опозорился. – Что, правда? – Недоверчиво хмыкнул Чуйко. – Ну, не совсем, – Василь отвел глаза. – На самом деле я висел на тебе и думал, что вот вдруг я тебя сейчас поцелую, а ты потом меня завалишь в машину… – Да у тебя, я смотрю, страсть к общественным местам, – пробормотал Юра все так же недовольно, но уже добрее. – Подворотня, машина, казарма… тебе только волю дай. – Ну… выходит, что так. А это плохо? – Ну, знаешь… если бы за это не сажали – я бы с радостью тебя хоть в подворотне. А ты чего мне зубы забалтываешь? – Чуйко усмехнулся. – Или мой увечный вид на тебя тоже… мысли наводит? – И ничего не увечный, – Василь потянулся к нему, но остановился сантиметрах в трех от уха. – Ты достойно сражался с ветром. Хочешь награду? – Попозже, Дульсинея моя, – усмехнулся Чуйко. – Дай мне мое грехопадение переварить. Все-таки рабочую руку потерял. Василь разочарованно поморщился, но все же позволил Юре уплыть из его сетей – не хватало еще, чтоб тот показательные выступления в страдательных дисциплинах устраивал. Но от вечернего секса Юре отвертеться не удалось, да он и не очень стремился. Василь даже не предпринимал ничего, просто крутился вокруг стола, собирая тарелки после ужина, как Юра вдруг сцапал его за брючный карман левой рукой и потянул к себе. – Ты чего? – Улыбнулся Василь и послушно прижался к нему, глядя на сидящего Юру сверху вниз. — Да вот засмотрелся на зад твой драгоценный, – хмыкнул тот и крепко сжал его ягодицу. – Вертишься тут передо мной, такой красивый, а я как представлю, что завтра уже уезжать, так и хочется… – Уже завтра… – неделя пролетела как один миг, Василь даже опомниться не успел, но в то же время ему казалось, что они живут так с Юрой уже вечность. Правду говорят, к хорошему быстро привыкаешь. – Тогда любой каприз. Я слушаю и повинуюсь. – Сядешь сегодня сверху, – велел Юра, – и сам себя передо мной растянешь. А я буду смотреть. – Вот как, – тихо выдохнул Василь. Так он уже делал – но давно, в прошлой жизни, когда, заласканный Юрой до предела, сам решился его поразить. Но сейчас все было иначе – теперь Юра приказывал, Юра выбирал, и он хотел видеть своего мальчика именно таким – бесстыдным, опытным и послушным. – Хорошо. Пойдем по мной. Он подвел Юру к кровати. – Я все сделаю сам, – прошептал он, утыкаясь носом в любимое плечо. – Все, что ты скажешь. Он потянул кромку Юриной футболки, и тот неторопливо поднял руки, позволяя себя раздевать. Отбросив ее в сторону, Василь опустился на колени, расстегивая Юрины брюки. Ему нравилось, как Чуйко на него смотрит, нравилась эта игра: он все делал сам, но при этом полностью подчинялся. Василь прижался лицом к Юриному паху и на секунду закрыл глаза, как почувствовал, что ему на затылок легла ладонь. – Не трогай, – тихо сказал он. – Только говори. Сверху раздался тихий смешок, и Юра перевел свои желания в слова: – Поласкай меня немного. Не бери в рот, просто поласкай. Василь не стал спешить – он потерся лицом о Юрин член, прямо через ткань, ткнулся носом, толкнулся напряженным языком. Провел пальцами и чуть сжал, чувствуя, как плоть крепнет под руками: медленно, будто предвкушая долгую гонку. В Юрином теле ему нравилось все, хоть Василь и понимал, что оно не совершенно; и все-таки красоты он в нем видел больше, чем всего остального. И это тело он желал: очень земное, чувственное, привыкшее к роскоши, оно будто компенсировало все то, чего сам Василь был лишен. Он потянул за резинку трусов, выпуская наружу головку, темную и влажную. Василь слизнул выступившую каплю и отодвинулся, присмотрелся. Спустив белье чуть ниже, он снова прикоснулся к нему языком, будто дразня. От последнего прикосновения Юра вздохнул и переступил с ноги на ногу – Василь знал, что ему нравится так, нравится, когда с ним играют. Он выучил это еще в первый раз, когда чистым наитием решил попробовать – и не прогадал. Наконец, он стянул трусы до конца, отстранился, позволяя Юре выпутать ноги, и принялся за дело всерьез: облизал яички, погладив под ними, а потом снова вернулся к головке и чуть вобрал в рот, не до конца, а будто целуя, и нащупал языком отверстие. Он знал, если так сделать – Юре понравится. И не ошибся. – Довольно, – хрипло пробормотал тот. – Раздевайся. – Ложись, – велел Василь. Вся эта простая, казалось бы, игра его заводила, и появлялись мысли, от которых год назад он бы смущенно отмахнулся. А теперь был только азарт – показать себя Юре, похвалиться, понравиться. Он будто чувствовал расцветающую в себе красоту. Он встал перед кроватью и, избавляясь от последних остатков собственной нерешительности, скинул футболку – не быстро и сумбурно, как бы он сделал это прежде, стараясь поскорее раздеться и приступить к делу, а медленно, выставляясь напоказ и зная, что Чуйко наблюдает за каждым его движением. Прежний Василь испугался бы и своей дури, и этого пристального взгляда. Но этого прежнего Василя из него вытряхнули – насильно и не за тем, а теперь и вовсе казалось, что наоборот - это из старого Василя, сухого и серого, как шелуха, вытряхнули этого, нового, живого и отчаянного. Юра удивленно приподнял брови, но тут же улыбнулся: – Хочешь покрасоваться, мой мальчик? – Да. Хочу, чтоб ты запомнил меня таким. Василь действовал по наитию, бездумно, ведь стоило бы задуматься – и он сам бы счел себя дураком; он закрыл глаза, чтобы было проще, и прислушался к телу – оно само подсказывало, как нужно. Он, закрыв глаза, потянулся к ширинке, расстегнул ее и запустил внутрь руку. У него стояло, и Юра не мог этого не заметить, но Василь накрыл член ладонью через белье и сжал. Юриной реакции он не видел, но хорошо услышал, как тот вздохнул – и понял, что его игра принимается. Он задвигал рукой, не стараясь даже как-то по-особому выглядеть – просто делал, как нравится самому, и надеялся, что выходит красиво. Василь и правда хотел, чтобы Юра его запомнил – и вспоминал пустыми киевскими ночами, зная, что как его мальчик без него тоскует и что творит в одиночестве. – Так вот как ты это делаешь, – выдохнул Юра. Василь ничего не ответил, и даже не открыл глаз. Он медленно спустил брюки, переступил через них и уперся коленом в кровать. Теперь он уже ласкал себя по-настоящему, запустив руку в трусы – головка торчала из-под резинки, и каждый раз, поднимаясь наверх, Василь задевал ее пальцем. Он двигался медленнее, чем хотел – это все было не по-настоящему, а только представление для одного зрителя. Настоящее удовольствие он рассчитывал получить позже, когда выполнит тот, изначальный приказ. – Хватит уже дразнить, – взмолился Юра. – Иди сюда. Его оставалось только послушаться – и Василь, раздевшись окончательно, забрался на кровать. Он встал на колени над Юрой и наклонился за поцелуем. Тот было хотел прижать его к себе здоровой рукой, но Василь тут же отпрянул. – Э, нет. Помнишь? Не трогай. Только говори. – Без ножа меня режешь, – хмыкнул Юра, но повиновался. Василь поднялся, еще немного поласкал себя – нарочно, чтобы еще немножко помучить обоих, – и выудил из складок простыни забытую жестяную коробочку. – Развернись спиной, – приказал Чуйко. – Я хочу видеть, как ты будешь себя готовить. Василь сделал, как велено. Тело дрожало – от желания и от мысли, что он сейчас будет делать. Растягивать себя – вот так, напоказ, будто девка в публичном доме. Наедине с собой все было проще, но даже это Василь делал редко, смущался – себя, темноты или желаний, которые у него при этом появлялись, кто ж теперь разберет. Оставшись без Юры, он впервые решился на такое – не сразу, будто обкрадывал кого. А теперь он был готов, потому что Юра этого хотел. Осторожно зачерпнув вазелин, он растер его между пальцами и на пробу провел между ягодиц. Отверстие было припухшим и чувствительным – уже пять дней Юра делал с ним все, что взбредет в голову, и эти безумства не прошли даром. Первый палец вошел с легкостью, для Василя неожиданной: наедине с собой всегда даже один удавалось протолкнуть с трудом. Вот значит, что с ним делает Юра, каким он его делает – доступным… порочным. Его тело готово рассказать любому, кто увидит, что Василь принимает мужчину сзади, подставляется, позволяет. Со вторым пальцем оказалось сложнее – видимо, еще не до конца… – Ты делал так, когда меня не было? – Спросил Юра. – Да… несколько раз. – Несколько? – Редко и… немного. Два пальца. Больше, казалось… не смогу. – Твой зад принимал намного больше, – хрипло усмехнулся Юра. Его голос стал ниже, грубее – знакомый признак того, что он уже на грани. – Ты ведь знаешь, как ты можешь, мой мальчик. – Да, – еле слышно произнес Василь. – Я чувствую. Сейчас… проще. – Представь, какой ты податливый сразу после. Мне легко тебя ласкать…. Твое тело даже не сопротивляется. Василя бросило в жар – он представил. Мягкая, только что использованная дырка, полная семени… и пальцы проскальзывают внутрь, не встречая преграды. Такое бывает с ним всякий раз, когда он отдается, и именно это сводило его с ума больше прочего – Юрина страсть меняет его, оставляя на теле неопровержимые свидетельства. Третий вошел туго, но Василь замер, расслабляясь, и стало легче. Он знал, что Юра смотрит, и представлял, как это выглядит. Он был бы не прочь увидеть себя со стороны, увидеть, как его зад растягивается вокруг пальцев, а затем – вокруг Юриного члена. Юра был прав – он все равно больше, чем три пальца, даже его собственных, чего уж там говорить о тонких пальцах Василька. Наверняка ему будет немного больно, и пусть – эта боль сладкая, какой только и может быть боль удовольствия. – Повернись ко мне лицом, – велел Чуйко. – Я хочу видеть твое лицо. Василь, увидев Юру, разом понял, чего тому стоило не прикасаться – глаза у него были чернющие, словно из одних зрачков, губы искусаны, челка падала на брови. Так бы могла выглядеть злость – но это было желание. Обычно Юре не было нужды сдерживаться, скорее наоборот – это он всегда был излишне ласков, усмиряя своего чересчур ретивого мальчика, но теперь ему не терпелось. Член торчал колом, готовый к случке – а то, что это будет именно так, дико, стремительно и жестко, Василь не сомневался. Наконец-то из Юры вылетело это нежничание, эти жалкие попытки приручить то, что давно рвалось на волю. То, что Василю было нужно больше всего. Он опускался медленно, примеряясь, не до конца доверяя себе, что все сделал верно. Но едва член оказался внутри, Юра толкнулся бедрами и – не сказал даже, прорычал: – Двигайся. Василь подчинился. Быстро двигаться было сложно – не привык он к такой позе, да и требовала она редкой атлетики, – но он старался изо всех сил, чувствуя крепкий член внутри, жар и силу. Юра следил за ним неотрывно, чуть прикрыв глаза и вцепившись в простыни, будто из последних сил держался, чтобы не позволить себе распустить руки. Это было удивительное чувство – с одной стороны, теперь Василь все контролировал, решал за них обоих, вел, но с другой – он знал, что в любой момент все может измениться. Он видел это в Юриных глазах и понимал, что не сможет довести дело до конца – слишком медленно. Слишком. Юра закрыл глаза, запрокинул голову и сам толкнулся вверх, нарушая заведенный ритм, а потом еще и еще. Василь послушно подстраивался, пока в какой-то момент не остановился вовсе и замер, позволяя Юре самому его трахать. Юра двигался быстрее, и теперь уже Василь с трудом понимал, где он и что с ним – он прикрыл глаза, позволяя, наслаждаясь… и вдруг Юра вышел совсем. А затем повалил его на кровать, задирая Василевы ноги и укладывая их себе на плечи, и снова вошел – грубо, одним рывком. Он задвигался, как бешеный, вколачиваясь по самые яйца. Внутри все горело, и каждое движение прошивало жестоким удовольствием – в самых простых выражениях, он трахал Василя, как сучку, драл его подставленную послушную дырку, которая лишь на пробу казалась такой прихотливой, а на деле – безропотно принимала в себя все. В безжалостном темпе, жестко, крепко, как Василю мечталось в самых сладких кошмарах. Василь кончил с криком – собственный оргазм настиг его неожиданно и бурно, разлетевшейся по всему телу внезапно накатившей волной. Юра догнал его в два движения, дернул на себя – легко, словно куклу – и кончил внутрь. Он замер, вглядываясь в Василька, словно не узнавая, а потом, медленно отодвинувшись, привалился к стене. Он тяжело дышал, глядя перед собой, словно только что сбежал от самой смерти. Василь видел, как по раскрасневшейся щеке от виска сползает капля пота. Волосы налипли на лоб в беспорядке – Юра откинул челку перебинтованной рукой, не замечая боли, и с удивлением уставился на бинт, будто только теперь вспоминая, откуда он. – У тебя… ничего не болит? – Спросил он хрипло. Василь решился пошевелиться и с трудом сел, понимая, что «ничего» – это было бы большое преувеличение. Но это были пустяки по сравнению с тем, что он только что испытал – и, если бы мог, повторил, не задумываясь. – Переживу, – усмехнулся Василь. Повернувшись на бок, он ощупал пальцами дырку. Скользкая от вазелина и спермы, она свободно впустила три пальца. – Все-таки болит? – Не унимался Чуйко. – Хочешь проверить? – Устало хмыкнул Василь. Даже ему нужна была пауза – его разморило, и больше всего хотелось прямо сейчас, игнорируя устроенный бедлам, уснуть. Будто услышав его мысли, Юра забрался под одеяло, откидывая край, и подозвал Василя к себе. Тот забился ему под бок и прижался крепче – на все остальное ему было плевать. Проснулся Василь рано, еще до первых петухов. По телу разливалась ленивая нега, и шевелиться не хотелось. Он лежал, наслаждаясь тем странным временем после сна, когда голова уже проснулась, а тело еще спит; когда понимаешь, где ты, но еще не чувствуешь обступившего тебя мира. Василь знал, что, стоит ему пошевелиться, и все вчерашнее ему тут же аукнется – поэтому лежал с открытыми глазами и разглядывал заклеенный газетой потолок. Текст для него сливался в бесконечную серую рябь – удивительно ли, за столько месяцев так и не удосужился узнать, что там написано. Невнимание к знакам судьбы почти возмутительное для человека, который однажды умудрился истрепать себе всю жизнь, разворошив газетную подшивку. Юра пошевелился рядом, перевернулся на другой бок. Сначала Василь замер, думая, что чем-то себя выдал, разбудил, а потом почувствовал на себе взгляд. Повернув голову, он увидел – Юра не спал, а смотрел на него сонно и словно удивленно. – Доброе утро, – пробормотал Чуйко, но вышло как будто «дбрут». – Доброе утро, – почти также, кашей, ответил Василь. В голове спешно пронеслось, что это утро у них последнее, и так же быстро погасло – не могла в такой час эта мысль уцепиться ни за что, не проснулось еще в Василе чувство времени. Они лежали так, глядя друг на друга, и Василь изучал Юрино лицо. Две морщины на лбу, как линии на руке - глубокие, длинные; когда Юра хмурился, проваливалась ямка над правой бровью. Глаза – темные, почти цыганские. Почему-то давно, еще до их близкого знакомства, Василь был уверен, что глаза у него – серые; так не вязался их цвет с остальным, светлым и ясным лицом. Нос длинный, но это только в профиль заметно – так ведь сразу и не скажешь… губы тонкие, сухие, и щетина седая… А ведь когда-то он был молодым – Юра как-то показывал фотокарточки, где ему было двадцать. Оттуда смотрел красивый, улыбчивый парень в расстегнутой шинели, рубашке и брюках мешком. Волосы его раздувал ветер, и Юра на карточке щурился от солнца. В руке у него тлела папироска – едва заметная, смазанная. Видимо, кто-то поймал его на улице поздней осенью или ранней весной, на фоне стройки – в то время Киев только и делал, что строился. Юра напоминал какого-нибудь поэта – он ведь и сам рассказывал, тогда из кожи вон лез, чтобы именно поэта и напоминать. Получилось, значит. С тех пор прошло почти сорок лет, и тот мальчишка с папироской с киевской улицы постарел, потяжелел, бросил курить, оброс статусом, но лежал теперь на деревенской койке, под застиранной до прозрачности простынке в робкий желтый цветочек, и смотрел на него – теми же шкодливыми, хоть и бесконечно уставшими, глазами. Василь медленно прикрыл глаза, оживляя в голове картинку и вспоминая попутно сон почти годичной давности, где юный он встречал такого же юного Юру. А ведь действительно, перевернись карты иначе – могло бы время поместить Василя в другую жизнь, и совсем по-другому сейчас бы они жили. Да и «сейчас» никакого бы не было. Мысли плескались в голове, будто кисель, и Василь решил было, что снова уснул, но тут сама собой из ниоткуда появилась фраза: – А как ты понял? – Что понял? – Сонно буркнул Юра. — Что любишь пялить мужиков. – Какой лексики понабрался наш ссыльный, – усмехнулся Чуйко. – Не знаю… Всегда знал. – Он помолчал чуток, как Василю показалось, даже посмеиваясь, и спросил: – А ты когда про себя понял? Теперь уже была очередь Василя ухмыляться. – Ну, понял – сильно сказано… до тебя, считай, как следует и не понимал. А задним числом вспоминаю многое… вот, помню, было мне лет четырнадцать. Или даже меньше… я у бабушки книжку нашел. Неожиданно нахлынуло яркое воспоминание – Василь, едва допущенный без свидетелей в святая святых, к бабушкиным дореволюционным фолиантам, искал что-то особенное, сам еще не зная, что. И нашел книгу, которая сначала показалась ему чем-то вроде римского аналога Одиссеи, от которой он в те времена оторваться не мог: половина была на латыни, а половина – на каком-то мудреном английском, а он и с обычным-то английским тогда дружил лишь на уровне советской школьной пятерки… но чья-то добрая рука приписала к стихам подстрочник – не ко всем, к избранным. Эти-то стихи Василь и читал. Сейчас он догадывался, кому эта рука принадлежала – видимо, книгу бабушка сохранила не из любви к содержанию, а как память о человеке, притащившем эту дрянь в дом. А тогда он просто сидел на полу возле шкафа, жадно распутывая невнятную ручную вязь, не чувствуя ни сухости во рту, ни времени. И боялся, что кто-то зайдет и застанет его за этим в высшей степени непристойным занятием. – Книжка оказалась про римского бога Приапа. Там был один момент, где мальчишка заглядывает в сад, хочет украсть яблок, а Приап в обмен на яблоки предлагает ему… – Василь запнулся, вдруг оробев, но договаривать не пришлось – Юра хмыкнул, все понимая. – А тогда был август, кумовья родителям этих яблок дали – целое ведро. И я два дня на кухню боялся заходить, все думал – вот посмотрю на эти яблоки, и все вокруг тут же узнают, о чем я думаю… – А о чем ты думал? – Я и не думал даже… Я затолкал это куда-то в самую глубь, а вот теперь… вспомнил. – Хулиган, – шутливо отругал его Чуйко. – Значит, мальчик хочет яблок? – Яблоки – это только предлог, – Василь усмехнулся и потянулся вперед, прижимаясь к Юре. Тот был горячим, как печка, и тут же обхватил его тяжелой рукой. Василь подставил шею, разрешая целовать. Поезд на Москву отходил ранним вечером. Было солнечно, по вокзальным меркам тихо и малолюдно, но приходилось держаться, как добрым родственникам. Конечно же, по дороге попался Хрусталев, выгуливающий с супругой не по-летнему закутанного младенца в коляске. Он учтиво поздоровался и как-то многозначительно посмотрел – хотя Василь был уверен, что это ему просто показалось. Чуйко волок полегчавший чемодан здоровой рукой, напрочь отказавшись от помощи. Правую ему заново перебинтовали – выглядела, она, конечно, пострадавшей, но в этот раз обошлись без соседских нареканий – бинты Василь предусмотрительно забрал с собой. В конце концов, не вывих, не перелом – поживет и с распухшим запястьем. Не все же ему выглядеть, как итальянский киноактер, можно иногда и пониже приземлиться. Юра до последнего окрика проводницы толокся у входа – стоянка была пустячная, коротенькая, – и напоследок обнял Василя так, что едва весь дух не выбил. – Приезжай еще, – только и успел шепнуть Василь до того, как Юра, наконец, оторвался от него и с молодецкой легкостью запрыгнул на подножку. – Обязательно приеду! – Крикнул тот, уже исчезая в вагоне. Поезд тронулся, и Василь поборол глупое желание припустить за вагоном, чтобы, как, бывало, делали иные, помахать серенькому окошку с плохо читаемым силуэтом любимого лица, растворенного в нем. Он просто смотрел, глядя, как длинная зеленая связка уползает прочь, увозя с собою Юру, и не знал, когда они увидятся вновь. – Думаешь, приедет? – Раздался за спиной ехидный голос, и Василь, даже не оборачиваясь, понял, кто с ним говорил. – Увидим, – буркнул он тихо. Беня не унимался: – Тебе не кажется, что Немчук ему больше не позволит? – Не все в этой жизни решает Немчук. – Ну да, помню… Римская Империя. Когда пришли красные, я тоже думал, что это не навсегда. Василь решительно пошел вперед, надеясь, что Беня исчезнет сам собой, но тот не отставал. На мосту он, наконец, устал от его глупостей, остановился посредине, глядя в сторону солнца на бесконечные железнодорожные пути, и резко спросил: – Чего ты от меня хочешь? – Я уже давно ни от кого ничего не хочу. Это ты сам. Чего ты от себя хочешь? Василь задумался, глядя вниз. Рельсы с побитыми временем деревянными шпалами вдруг показались такими близкими, что ступи шаг – и окажешься там, ляжешь тихо, будешь ждать, и в конце концов дождешься… – Пережить, – наконец ответил он. – Пережить это все. Когда он обернулся, Бени за его плечом уже не было.