Слуга науки

Василь сунул ручку в стакан, а тетрадь закрыл и положил на дно нижнего ящика, где был свален всякий мусор – туда Мария Владимировна брезгливо не заглядывала, а значит, место там было самое надежное. Хотя бояться, что директриса явится в такой поздний час, было глупо – давно уже, небось, купала непоседливого внучонка в тазу. Это только ему, бессемейному, летом можно было допоздна засиживаться. Так Василь и делал, а потом гнал на древненьком дребезжащем «Минске» свои двадцать пять километров до деревни, везя заветную тетрадку в потрепанном портфеле. Он вышел на улицу, разглядывая ясное мрачнеющее июньское небо. Было прохладно и хорошо, особенно после библиотечной духоты – хотелось вдыхать воздух полной грудью, разминать руки и ноги, хотелось вглядываться в темную, будто сквозь грязное стекло виднеющуюся теперь синь с выеденным рыжим куском не кончающегося северного заката прямо перед собой. Время было позднее, стоило ехать домой, но работу очень хотелось закончить; а то пока трясешься в пути – разгуляешься, мысль пропадет, а последние страницы – они ведь самые важные. Сперва Василь работал над архивом краеведа, и за весну почти управился – рассортировал, поименовал и систематизировал все бумаги, а заодно и набрал материала для книги, чтобы библиотеке было, чем отчитаться перед областным начальством за его рабочие часы. Книга эта была посвящена поморскому фольклору и состояла в основном из сказок, перемежавшейся авторскими заметками, а введение Василь написал сам – все-таки историк, хоть и абсолютно не по той части. Но бабушка оказалась права – дело оказалось интересное, и за это время он нехило поднаторел в вопросе. Рецензент из Ленинграда, подобранный через Заславскую, оценил его короткий опус, и написал длинную рекомендацию, чтобы Василю позволили включить его в книгу под своим именем. – А вам ничего не будет за то, что публикуете опусы ссыльного? – Хмыкнул он, укладывая обе копии рукописи в старенький «Жигуленок», который должен был подвезти директрису на вокзал. – Да какой же ты, Васенька, ссыльный? Ты рекомендованный Академией наук архивист. Большой человек… посмотрим, конечно – может, там, наверху, поболе нашего знают… Публикацию ожидали нескоро, такие дела вообще быстро не делаются. Но Василь никуда не спешил – он снова вернулся к изучению своих товарищей по несчастью, когда-то закинутых на неприютную северную землю по велению партии. Крамольных тетрадей уже накопилась целая гора, и Василь не переставал над собой посмеиваться – как же так, куда бы не приехал, везде обрастает подсудным имуществом. Через пару дней после отъезда Юры ему снова явилась бабушка. Все такая же юная и тонкая, она уселась напротив и вытянула у внука из-под носа архивную папку со списками ссыльных. – А ведь это все было одновременно с нами… – пробормотала она задумчиво, вытряхивая Василя из его хлопот. – Подумать только – мы ведь знали об этом. Слышали, что людей из деревень увозят. А куда – не знали… не думали даже. Она выглядела грустной, и первым делом Василю захотелось ее утешить, но он вспомнил, что Анна Наумовна не настоящая. И она, и Беня, и даже молчаливый дед Стефан, которого он обычно видел только у входа в участок, где тот курил старые папиросы и сухо кивал ему в знак приветствия, – все они были галлюцинациями. И с тем, что они преследуют его всюду, Василь смирился и даже не искал причин: в конце концов, какие нужны оправдания человеку, который по касательной прошел через ад и вот уже год как томился в нескончаемом чистилище. – Очень странно порой осознавать, что ты – это тоже часть истории. Вот взять тебя, Василек. Ты же коренной киевлянин, ребенок хрущевской поры, историк и перемолотый системой человек… все это поодиночке изучать можно целую жизнь, а тут – такая комбинация. А если еще учесть твои вкусы… поверь мне, как профессору – ты для истории очень ценный экспонат. Василь только хмыкнул – это же какой нравственный путь надо было пройти, чтобы твое подсознание так откровенно тебе льстило. Он себя особенным не считал – нет, конечно, ощущение полной временной неуместности подспудно подразумевало, что он ото всех отличается, но преподнести это так – ценный экспонат для истории – ему могла только та часть мозга, за которую он не ручался. – И что же мне с этой исторической ценностью делать? – Хмыкнул он, разглядывая свои карточки. Люди, занесенные в них, тоже наверняка не подозревали о том, что через сорок лет какой-то исследователь-неудачник с жадностью накинется на их судьбы. – Ты же историк, Василь. И знаешь, что самые надежные источники – письменные. – Предлагаешь мне завести дневник? – Кого ты хочешь обмануть, мой мальчик? – Бабушка лукаво улыбнулась. Василь одумался – и правда ведь. Эта версия бабушки знала о нем все. И укрыть от нее те записи, которыми он порой перемежал свою бесконечную историческую писанину, было невозможно. Это мало напоминало дневник. Скорее – бесконечные письма к Юре, которые он не мог отправить. В этих письмах Василь писал о многом. Иногда – рассказывал о своем детстве, то, что еще не успел рассказать; иногда – фантазировал напропалую, а потом сам же стеснялся перечитывать. А иногда пускался в долгие пространные размышления, за каждое из которых, он знал, полагается отдельный удар жандармской палкой, но тем не менее бережно хранил, надеясь, что эти тетради никто никогда не прочтет. Даже Юре он их не показал, спрятал – боялся непонятно чего, а может, не хотел, чтобы Чуйко их прочел и уехал с тяжелым сердцем. На что намекала бабушка, Василь знал. Но что с этим делать – не имел понятия. – И что я должен сделать? – Написать обо всем, – пожала плечами Анна Наумовна, играючи катая по столу брошенный Василем карандашик. – А потом? Перечитывать и радоваться, какой ценной биографией меня родина одарила? – За стенами твоей великой родины есть много всего интересного, – усмехнулась она и закусила край карандаша. – Это будет твое послание в бутылке. Помнишь, как в детстве вы со своим Сережей играли в пиратов? Напиши и отпусти. Его само прибьет к нужному берегу. – Предлагаешь мне кинуть рукопись в море? – Недоверчиво хмыкнул Василь. – Тут ближайшее море за шестьсот километров. – Внук профессора, а рассуждаешь, как неуч, – передразнила его бабушка и растворилась в воздухе. Василь уставился на упавший на стол карандаш с отчетливым следом зубов на необточенном кончике и поморгал, соображая, что только что произошла за чертовщина. Видимо, переутомление достигло пика, и скоро он начнет воображать, как его привидения двигают мебель. И все же бабушкина идея не давала ему покоя – три дня Василь вынашивал ее, как зреющий плод, который спел упрямо, неотвратимо. И, наконец, когда эта мысль вошла в самый сок, да такой, что потерпи еще денек, и начнет гнить, он наконец-то решился. В детстве Светка научила его дурацкому фокусу – если не можешь принять решение, брось монетку. Но делать, что она говорит, вовсе не обязательно – просто в момент, когда она приземлится на какую-нибудь сторону, ты точно поймешь, рад ты этой стороне или нет. Василь покрутил в руке пятикопеечную монету, загадывая, что решка будет обозначать спокойную жизнь без дерзаний, а орел – следовать совету бабушки. Монетка, покрутившись для приличия на столе, все-таки улеглась вверх цифрой, и фокус сработал – в тот момент Василь понял, что не способен просто так оставить эту затею. Суеверным он, как любой пионер космической эры, не был, но в этот миг подумал, что играет с судьбой: берется за то, что никогда толком и не делал, надеясь на то, что никогда не произойдет. Ощущение было пьянящим, будто какой-то многовековой запрет, обязавший Василя вечно ходить со скованными руками, был разрушен одним росчерком пера. Это было как плевок в бездну – она, родимая, стерпит любую дерзость. В голове вырисовывались слова, претендующие на первенство: «Я родился в Киеве в 1946 году…». Банальные и с душком служебной биографии, но с бездной Василь не церемонился. Уж если и бросаться словами в море, то хотя бы не выделываться в этих словах. Первая исповедь вышла скомканной, суетливой – слова сыпались из него сами, Василь только успевал записывать. Он до синевы смял ученическую мозоль на среднем пальце и исписал пол-тетради, но даже не подобрался к моменту знакомства с Юрой, запутавшись в собственных подростковых фантазиях. Усталость напала, словно похмелье, и, перечитывая свои записи, Василь морщился, вымарывая целые абзацы. Он слишком увлекся задачей доказать свое право на любовь, и здорово покривил душой, приписывая своим юношеским мыслям то, чего на самом деле в них не было. Выходило так, будто вся его жизнь до Юры была ошибкой, а сейчас он только открыл глаза. Но это было вранье – ту свою жизнь, ту свою любовь к Оле и сына, рожденного в этой безумной любви, он не променял бы ни на какое откровение. Отругав сам себя, он поклялся бросить эту идею, но на следующий день начал заново. И снова - «Я родился в Киеве в 1946 году…», но теперь уже проще, и для этой простоты ему приходилось вынашивать каждое слово. Чтобы снова не обмануться, Василь решил фиксировать факты: родился, пошел в школу, стал октябренком, затем пионером, вступил в комсомол… сухой констатации за пять часов вышло три листа, но уже к их концу он скатился в рефлексию, которая теперь состояла в том, что он сам все разрушил. Третью попытку он предпринял через несколько дней, которые провел в уверении, что никогда больше не будет заниматься глупостями. И уверял себя Василь так старательно, что почти не поднимал головы. Погода, как назло, опаршивела: начал накрапывать дождь, и Василь вытащил себя под морось, надеясь, что это окончательно утихомирит его творческие муки. На противоположной стороне, возле участка, стоял дед Стефан, и Василь машинально кивнул ему, уже привыкши. Человек через дорогу кивнул в ответ, оказавшись Хрусталевым, выбравшимся под дождичек покурить. – Ты чего, Васьпетрович, смурной такой? – Спросил он заботливо, перейдя дорогу. Хрусталев как-то незаметно для них обоих начал обращаться к нему по-свойски, да и весь поселок уже привык, что хоть и ученый, да простой, почти свой. – Нездоровится? – Да, ерунда… – отмахнулся Василь. – Работа не ладится. Который день пишу, а выходит чушь. – Что же ты там такое пишешь? Я думал, в библиотеке только уже написанное читают… Проболтался, подумал Василь, да еще кому – Хрусталеву, ответственному за его моральный облик. Врать ему было стыдно, правду говорить – страшно, а отмахиваться – тошно. – Да брось, Васьпетрович, – лейтенант прокола и не заметил. – А кто чуши не пишет? Читал вот намедни автобиографию нового зама станционного, прислали работать, надо было проверить. И вроде образованный человек, в Ленинграде учился, а туда же: перечислил всю общественную деятельность, а про профессию – ничего. Как и не работал никогда. Вот что я должен решить? Будто шпион какой-то. Все про партию, про комсомол, а про железку – ни слова. Не дурак ли? Спросил у него, что за дрянь, а он мне – ну, хотел сначала объяснить, а потом к сути перейти, да забыл как-то… а я думаю, что это ерунда. С сути надо начинать. А объяснять – потом, если спросят. Выговорившись, Хрусталев откинул окурок и отправился в участок, а Василь остался стоять, обдумывая его слова. А ведь правда, и чего он так уцепился за эту предысторию? Вернувшись в библиотеку, он сел за стол и вывел на новом тетрадном листе: «Я родился в Киеве в 1946 году. Там же, в Киеве, в январе 1982, я впервые отдался мужчине». Новый текст родился за неделю, и снова не без болей, но теперь уже Василь знал, о чем пишет, знал и начало, и конец. И вот теперь, под тлеющими июньскими звездами, он наконец-то поставил последнюю точку. Было два пополуночи, и ехать домой было почти незачем, да и опасно ночью по проселку через лес, поэтому он устроился на диванчике в кабинете в обнимку с портфелем, куда была заботливо упакована почти бесценная теперь тетрадь. Утром его разбудил приход Марии Владимировны. Она ахнула, увидев его на диване, мол, чего так – а Василь отбрехался, что заработался. Она пожурила его, напоила чаем с копеечными барбарисками, попричитала, но ни в чем не заподозрила. Иногда Василю тошно было от ее заботы – вот он тут, у нее под носом, ворошил нехорошие дела, а она с ним, как с родным, цацкалась. И Хрусталев, на чьей лейтенантской шее висело ярмо надзирателя, тоже считал его своим. А ведь прознай кто про его тайны – возненавидят. Наутро всегда так бывает, если под ночь схватило вдохновение – перечитаешь и устыдишься. Даже не за то, что написано, хоть и это нередко бывает, а за то, что в своем вдохновении думаешь, что у тебя какое-то особое положение, словно на полметра над землей, а значит, и ты чуть выше всех, кто по этой земле ходит. А утром проснешься, посмотришь в лица, для которых этот день ничем особенным не отметился, и поймешь, что твой внезапно обнаружившийся дар за ночь ничего не изменил, мир все прежний, а у людей свои заботы, и им в заботах этих нужен товарищ, а не резонер. И Василь устыдился, но стыдиться до конца он уже давно разучился. Да и черту эту за собой знал, поэтому больше не сомневался – будет тебе, бабушка, письмо в бутылке, осталось только выход к морю найти. На улице, куда Василь вышел, чтобы освежить голову, снова обнаружился Хрусталев, на этот раз ничуть на деда Стефана не похожий – может быть, потому что солнце светило ясно, а может, просто голова у Василя заработала по-другому. – Ну что, Васьпетрович, как дела твои? В Вологду-то в этом месяце соберешься? В прошлый раз лейтенант отпустил его на все майские, и Василь вдоволь нагулялся с Серегой и Оксаной по паркам, наигрался с детьми и даже умудрился один раз проснуться с похмельем, так что думал, что в следующий раз ему подобное счастье выпишут еще нескоро. – А что, можно разве? – У тебя ж там друг, – пожал плечами Хрусталев. – Или, думаешь, тебе Вологду по талонам выдавать будут? Я что, изуверг какой-то, по-твоему? – Хмыкнул он. Василь было раскрыл рот, чтобы машинально поправить очередной лейтенантов филологический провал, но раздумал. – Спасибо, – ответил он просто. – Да я хоть в эти выходные… – Ну ты позвони, договорись, а я оформлю. Надо тебе развеяться, а то вон, зеленый весь. Как и не деревенский… Вечером Василь набрал с почты квартиру Мухиных, и Оксанка дала добро. *** В Вологде, с Мухиными, всегда было хорошо. Обычно они ходили в театр на Серегин спектакль – Василь в театре не понимал, но громче всех аплодировал; или гуляли с детьми – младшей Катеньке очень нравилось ездить на шее у дяди, который не был таким дылдой, как папа, на папе она боялась; а когда собирались вечерами, Василь учил старшую, Асю, играть в шахматы – она была вполне смышленой семилеткой и чем-то напоминала Димку, поэтому ученье пошло быстро. Возня с чужими детьми позволяла ненадолго забыть о себе – но тут же вспоминался родной сын, и находила тоска. Ольга порывалась приехать, но обкомовец не пускал – нечего, мол, меня компрометировать. Даже письма она отправляла тайком, а когда объявились Мухины, стала писать на Серёгин адрес. Димке было двенадцать, тот самый возраст, когда мальчишки начинают взрослеть – но настоящего отца рядом с ним не было. Как-то раз Оксана набрала Харьков, и Василь схватился за трубку в надежде услышать сына. Но ответил Суриков и дал ему от ворот поворот – мол, забудь этот номер, не трогай мою семью. В пятницу Мария Владимировна отпустила Василя пораньше, чтобы он мог уехать вечерним поездом. Свои заветные тетрадки, все три, Василь от греха подальше взял с собой, боясь оставлять такой компромат без присмотра. Серега встретил его на вокзале, привычно радостный, но было заметно, что какая-то чертовщинка его грызет. – Вась, ты, это… не злись только. Я Оксанке рассказал. Про тебя. Понимаешь, вчера снова думал все про это, размышлял, а она спрашивает, мол, вижу не то что-то с тобой… пришлось сказать. – А она что? – Да с Оксанкой моей не поймешь… она же по ерунде полотенцем дерется, а как серьезные вещи – «надо подумать», очечки свои поправит и молчит. Ладно, пойдем, сам с ней поговоришь. Как говорить, Василь не знал. Оксана открыла дверь строгая, собранная, будто на уроке. Буркнула «Сереж, за детьми пригляди» и утащила гостя на кухню, прикрыла за собой дверь и встала у окна, сложив руки на груди. – Васенька, – тихо проговорила она. – Мне тут Сережа рассказал… что ты с мужчиной. Это правда? – Правда, – ответил Василь. Смысла отпираться не было. – Да как же это так… – пробормотала она, разворачиваясь к окну, и так же быстро обратно, словно не могла найти себе места. – А… а кто он? Что это за мужчина? – Юра. Он… ректор в КНУ. Ученый. Экономист. – Ректор, – эхом отозвалась Оксана. – Большой человек. Наверно, женат? – Да, – сказал Василь. Юра успел ему признаться, что их с Викой развод так и не оформлен, но это уже не имело никакого значения. И спохватившись, что прозвучало это мерзко, тут же добавил: – Но она все знает. И не против ничуть. Я с ней… виделся. Говорил. И живет она в Москве. – А дети у них есть? – Нет. Но у Юры есть… От первого брака. – То есть вот так оно – и с женой он жил как с женой, и с мужчиной теперь? – Оксан, так я же… тоже, – попытался оправдаться Василь, но она его не слушала. – То есть во́т как это получается – живет мужчина с любимой женщиной, а потом раз – и с другим мужчиной? Вот так просто? – Нет, не просто, – обозлился Василь, хоть и старался держаться. – Очень непросто. Это у вас все легко – встретился, влюбился, женись, живи как хочешь… а я ничего из этого не могу. Ни вместе жить, ни рядом быть, ни даже просто за руку подержаться. А я хочу, понимаешь? Чтоб вот просто… Как у вас. Утром проснуться и его лицо видеть… чтобы за это не сажали. Чтобы не бояться, понимаешь? Не скрываться… это такая же любовь. Только люди ее не понимают. Оксана смотрела на него с испугом, прижав руку ко рту – словно он не оправдывался, а проклинал. Василь и сам испугался – погонит она его, как пить дать, и даже права будет – ее дом, а он тут, как вор, тайком, обманом… – Вась… – пробормотала она дрожащим голосом. – А вот Сережа… с Сережей у тебя что-то было? – Да ты с ума сошла что ли! – В сердцах выпалил Василь, и тут же притих – понял, что Оксане от него совсем другое было нужно. Не осуждать она его собралась, а волновалась за семью. И ведь у Сереги спросить не могла, не поверила бы; или боялась, что раскроет ей тайну, с которой она уже жить не сможет. А ему, чужаку, веры больше, раз уж себя сдал, да и услышать подобное от него легче – если что, выгонишь и забудешь, повесишь на него все преступления былого, и живи, как раньше. – Серега мне друг, понимаешь? Друг. И он только тебя любит – я же вижу, да и сама ты знаешь. Ничего у нас не было… да и не могло бы. Нет этого в нем, нет! Он знаешь, как взъелся, когда я ему про себя рассказал? Кулаки сжал, послал к черту… кому бы другому и вовсе морду набил. Оксана… Она всхлипывала, уткнувшись в кулак, и Василь подскочил, покружил возле нее в нерешительности, и все же обнял за плечи. – Вась… я вот думаю порой: не бывают люди такими счастливыми. Ни у кого ведь так нет: чтоб не пил, не гулял, не бил, с детьми занимался, понимаешь? А Сережа… Сережа хороший очень. Добрый. Я вот первого раза с ним боялась, а он знаешь, какой нежный был? Для меня старался… я подумала, а что ж он мне сразу-то не рассказал? Я что, монстр какой-нибудь, власть советская, чтоб в чужие трусы лезть? Вспомнила, как он тебя хвалил, говорил постоянно… и подумала вот… Она не выдержала, уткнулась Василю в плечо. Тот сначала растерялся, но обнял, по спине погладил, а Оксана даже не вздрогнула – всхлипывала в него, как в жилетку, как будто он был ей не посторонний мужчина, не мужнин друг, а… поди его разбери. Василю не за что за нее было сердиться – в конце концов, к нему у нее как раз и не было претензий. Просто, запуганная негласным женским договором, что мужик-де обязательно должен быть с гнильцой, она пыталась найти хоть какое-то оправдание своему с Серегой счастью, в котором изъяна не было, вот и вытянула его оттуда, где его быть не могло. А ведь был у их счастья изъян, был – подобрала она бабника, который добрую четверть своей жизни провел в бреду, который пил с незнакомцами от безденежья и безнадеги, без целей, без перспектив – но выправила, как единицам удается, потому что приняла и поняла его, каким был, а он не счел за должное, оценил. И потому этого Оксана не замечала; не замечала, что муж ее был таким же, как все, человеком, потому что он, не в пример многим тысячам других союзов, ее любил. – Ты прости меня, Вась… за сцену… и вообще… я ведь верю, что ты любишь. Любой, кто любит, поймет, каково это… я просто… – Да ладно, все хорошо, – успокоил ее Василь. – Я все понял. Она просияла, и он мог только улыбнуться в ответ. Серега тихо поскребся на кухню, страшась гнева своей хозяйки. – Ксют… мне бы тряпку… мы там цветок уронили… – Да заходи уже, воспитатель, – засмеялась Оксана. Вечер прошел весело – сначала было детское время, Василь с Серегой играли в лошадок, а малышня с визгом хватала их за воротники и уши, пытаясь удержаться. Потом уложили маленьких, оставив одну серьезную Асю - с ней Василь сыграл партию в шахматы, бессовестно поддавшись. А когда и она ушла спать, в ход пошел коньяк, и полночи не спавший от мук совести Серега быстро умотался, улегся на диване. На кухне Оксанка, счастливая и пьяненькая, придвинулась к Василю, ухватила его за рукав и, будто кто мог подслушать, заговорщицки прошептала: – Вась… а ты мне расскажи побольше про этого… своего Юру. В ответ Василь хмельно улыбнулся – он и сам уже был хорош, а теперь и вовсе засиял, как пионерский горн. – Ну… а что ты знать хочешь? – Знать… да все хочу! Как ты понял, что он тебе нравится? А что ты ему? И как вообще вы… Она смутилась, закашлялась, потянулась за стаканом, чтобы запить, дурной рукой ухватила коньяк и сделала огромный глоток прежде, чем сообразила, чем запивает. Посмотрев на стакан, Оксана тихо засмеялась. – Оксан, а ты точно знать так подробно хочешь? – Хмыкнул Василь, потешаясь над ее представлением. – Это ведь… ну не знаю, люди говорят, что мерзко. Оксана приняла серьезный учительский вид и картинно поправила очки, не выпуская из руки стакана. – Дорогой мой Вася, у меня трое детей, и они все выползли из меня. Ты меня чем напугать пытаешься? – Ну ты сама напросилась, исследовательница, – Василь принял загадочный, как ему казалось, вид, хотя наверняка его покосившаяся от выпитого физиономия выглядела глупо. Но Оксана светилась любопытством, даже подобрала ноги под себя, как девочка, и подалась вперед, готовая слушать. Начал Василь с чего попроще – рассказал про то, как Чуйко приставили к ним надзирателем, как ректор вдруг его назначил своим закадычным другом, про свой новогодний конфуз… а вот как дошел до самого важного, так вдруг разыгрался стыд. – Ну ты чего как маленький, – подначила Оксана, до этого момента слушавшая его зачарованно, ахая на каждое второе слово. – То есть под статью тебе идти не стыдно, а рассказать стыдно? Василь промычал что-то нечленораздельное, пытаясь собраться с мыслями, но тут его осенило. – У меня что получше есть, – он бросился к рюкзаку и вытащил из него запрятанные на самое дно заветные тетрадки, протягивая Оксане. – Держи. – Это что? – Недоверчиво поинтересовалась она, принимая их у него из рук. – Я все записал. Ну, как книгу. – Дневник, что ли? – Ну почти… не высокое искусство, конечно, но на стиль внимания не обращай… зато там все-все есть. Не дослушав, Оксана раскрыла тетрадь и уставилась на самую первую, сходу все решающую строчку. – «Отдался»… – ахнула она. – То есть ты… как женщина? – Оксан, не надо все на мужчин и женщин равнять. У нас так, да не так. – Отстань, – отмахнулась она, не дослушав, и перевернула страницу. Она молчала, и только по мимике ее лица Василь мог понять – до него самого ей уже не было никакого дела. – Я, раз ты читаешь... спать тогда буду? – Да, иди, иди, – кивнула она рассеянно. – Так Оксан… тут же моя раскладушка. – Ой, и правда, – Оксана, не отрываясь от чтения, слезла с табуретки и удалилась в комнату, прихватив с собой остальные тетради. Шла не глядя, но будто по полю, а не по тесной квартирке, даже о разбросанные в прихожей ботинки не запнулась – за версту видно, что филолог, где угодно читать может. Василь пристроил свою раскладушку между столом и холодильником, и улегся спать. Назавтра он наверняка пожалеет, что сунул Оксанке свою писанину, подумал он, вглядываясь в темноту, и не сразу разглядел за столом темную тонкую фигуру. – Оксана?.. – пробормотал он, щурясь. – Не угадал, – раздалось из темноты. На табурете сидела Анна Наумовна. – Значит, написал? Раньше у Мухиных его никогда не посещали галлюцинации, но сейчас коньяк все извинял. – Написал. И даже доставил, – хмыкнул Василь в ответ. – Послание… в коньячной бутылке. – Нет, ну точно отцовская порода примешалась, – хмыкнула бабушка. – Глупый ты. В бутылку его еще даже не сложили. Но путь держишь верный. Считай, уже до берега добрался, только бросить осталось. – В каком смысле? Но бабушка уже растворилась в темноте.