Великие победы и трагедии

Одним памятным августовским днём сразу многие участники жизни венского Бургтеатра разом превращаются в божеств, бессмертных героев и правителей давно сгинувших царств. Как ни странно, совсем не все из них при этом связаны с профессией актёра. Единственное, что отличает их от всех остальных, кто не удостаивается чести быть возвеличенным до легендарных масштабов, — это то, что они заговаривают с графом-директором Розенбергом. Тем же, кто в этот день обращают на себя внимание графа-директора какой-то повинностью, Розенберг обещает всё то же самое, что и всегда, но чуть-чуть более литературным языком: падение небес, бездны ада, вероломный и жестокий час расплаты. Занятый своими делами и, как сказал бы Розенберг, «мечтаниями», Сальери не сразу слышит, что что-то не так. Тем более, граф-директор говорит всё то, что говорит, в своей характерной, убедительной, абсолютно уверенной в себе манере и, как обычно, расхаживает по театру с высоко задранной головой. Впервые Сальери замечает подвох, когда краем уха слышит коридорный обмен билетёра с директором театра, который как раз возвращался в кабинет. Невидимый билетёр задаёт Розенбергу какой-то тривиальный вопрос, начинающийся на «почему». Розенберг разворачивается на пороге кабинета, приосанивается со своей тростью и глубокомыслено, с выражением выдаёт: — Каждая из наших причин уносится ветром! Они не помещают наши мечты, чтобы утешить бдения потерянной души. Сказки вызывают смех и не дают жизни. Сальери хмурится, сужает глаза и откладывает в сторону корреспонденцию, которую перебирал у секретера. На этом месте замечает он и ещё одну странность, которую упускал до сих пор, — Розенберг весь день говорит по-итальянски, а не по-немецки. И ведь, кстати, ни разу не заговаривал с ним. Билетёр за дверью молчит, и Сальери может его понять. Пусть даже чувство, что он слышит что-то не то, что Розенберг должен бы, наверное, говорить, не посещало его уже много лет, слишком уж хорошо они знакомы. Сальери знает, что, на самом деле, за всеми своими темпераментными выходками Розенберг очень умён, и даже в его выходках есть система: он кривляется, когда теряет терпение и боится, издевается с невозмутимым лицом в раззадоренном состоянии, пародирует других, когда увлечён или злится, и так далее. Он эксцентрик, но и его тоже можно разложить на причины и мотивации. Розенберг не предоставляет такую возможность билетёру. Он выбрасывает руку перед собой и прогоняет его своим коронным: «Пст!», прежде чем закрыть за собой дверь. На этом месте по обычному сценарию он должен бы был сказать себе под нос: «Imbecile!», но этого не происходит. Сальери заинтересовывается ещё сильнее. Он скрещивает руки на груди и любопытствует: — Розенберг. О чём это было? Не ожидавший увидеть его в кабинете, Розенберг подскакивает на месте и ударяет тростью об пол. Но вместо вскрика и последующих за ним комментариев, он всплёскивает рукой и… ничего. Он молчит. Сальери не верит своим ушам и даже немного подаётся вперёд, изучая маленькую фигуру директора. Розенберг сначала хлопает глазами на него, затем оглядывается по сторонам, изображает в воздухе пишущее движение. Передумав, выглядывает за дверь, встав на одну ногу, словно ждёт кого-то или проверяет нет ли там кого. — Ну? Снова развернувшись к Сальери, Розенберг трясёт головой, делает понятный одному ему раздражённый жест, а затем вскидывает брови, чем нагоняет на лоб глубокие мимические морщины, видные даже под слоем пудры, и, глядя Сальери в глаза, декламирует, как бы напевая: — И среди своих довольствий судьбой уже не вспомнишь о строгости и жестокости. И среди его довольств тем более обиды не напоминают нам о нашей неверности. Сальери обнаруживает, что самую малость неуверен, проснулся ли он или ещё спит. Разумеется, дело в какой-то глупости, которую ему сейчас изволят объяснить. И всё же, на пару секунд он испытывает серьёзное беспокойство, что Розенберг перебрал с одной из своих преувеличенных реакций и просто-напросто тронулся умом. А затем до него начинает доходить, что он знает тот текст, который только что услышал. Это же его «Признанная Европа». Да, он и впрямь думает медленно, как Розенберг и говорит. — «Признанная Европа»? — Розенберг зажимает трость под мышкой и резво хлопает ему, глядя исподлобья с крайне ироническим выражением на лице. — И как мне это понимать? На помощь приходит Штефани: он несётся по коридору с такой скоростью, что и Розенберг, и Сальери поворачивают голову на звук его приближения ещё до того, как он распахивает дверь. Актёр и либреттист вваливается в кабинет, задыхаясь, и нервно радуется: — Господин-интендант Розенберг, вы здесь!.. Ах, добрый день, господин Сальери! Розенберг не даёт Штефани раскланяться, сразу же надавливая на него голосом: — А!!! Солинго, разочарованный и обманутый, я тебя хорошо знаю, отец ошибок! Тут пискнувший Штефани протягивает Розенбергу пачку бумаги, чуть не падая на колени. Он так же делает умиротворяющий жест обеими руками, заодно по опыту пытаясь закрыться от того, что последует: Розенберг отвешивает ему хлёсткий и болезненный на вид шлепок по плечу, от которого Штефани морщится, — и в придачу исхлёстывает его пару раз своей полученной бумагой. Штефани держится за подвергшуюся нападению руку и коротко зажмуривается, но затем сквозь боль натягивает на лицо свою угодливую, болванистую и боязливую улыбку, которую использует в любой непонятной ситуации. Розенберг решительно идёт к столу, где и принимается что-то писать на одном из листов. Сальери спрашивает: — Господин Штефани. Может, вы объясните мне, что происходит? Штефани нервно облизывается, морщится и, отставив руки в бока, начинает пересказывать своим скачущим высоким голосом. Его, как всегда, слишком много, и он не несёт в себе практически ничего содержательного и полезного. — Так вот, всё началось с, эм, небольшого разногласия по поводу времени репетиций и наших с господином Моцартом встреч в театре. Я пытался остановить и его, и дорогого графа-директора сегодня с утра, но обе стороны были очень, эм, расстроены и чувствовали себя непонятыми. Поэтому меня выбрали в качестве проверяющего для их испытания. С тех пор я хожу с господином Розенбергом и… Розенберг, перебивая Штефани нечленораздельным звуком, тычет своей запиской Сальери в лицо, и тот, привычный ко всему, молча отклоняется назад и забирает её из его рук. Отдав бумажку, Розенберг встаёт в позу и нетерпеливо перебирает пальцами на набалдашнике трости. «Я знал, что вы узнаете либретто. Моцарт имел наглость усомниться в том, что я знаю репертуар своего театра. Я поспорил с ним, что могу весь день говорить одним только либретто». Ах, вот оно что. — Вы понимаете, что эта идея затруднит общение с вами для всех? Розенберг лицом показывает Сальери, что дело серьёзное, и подкрепляет своё выражение драматичным кивком. Пишет снова. «МОЕГО ТЕАТРА. ЭТО МОЯ ЧЕСТЬ, САЛЬЕРИ». — Я вас понял. Не нужно повышать голос. «Хорошо. Вы можете попереводить меня сегодня?». — С чего вы решили, что я могу? Спросив, Сальери тут же понимает про себя — именно этим он и занимается ежедневно. Может быть, в чуть менее экстремальной форме. Но всё же. Розенберг упрашивает его взглядом и кладёт руку на его перекрещенное предплечье: — В объятиях злой судьбы не оставляй меня ещё! — Вы не откажетесь от этой мысли? — Но я всё ещё не смею нарушить клятву до того, как придёт время, пока Бувус не растворится или не будет убит. — Вы не сможете делать это весь день и только выставите себя дураком. — О, счастливый Улисс, беги от своей боли древнего заблуждения! Я не беспокоюсь, я не жалуюсь, я никогда не называю небо тираном! Сальери против лучшего суждения чувствует себя позабавленным. Что же. Он с щелчком приоткрывает губы, затем поджимает их, выдыхает через нос и соглашается: — Так и быть. Но один вопрос. Скажите мне, Розенберг. — Сальери кладёт руки на пояс и интересуется с насмешкой в голосе, глядя на директора сверху-вниз: — Вы помните, что сегодня собрание совета Künstlerrepublik? По расширяющимся глазам Розенберга становится понятно — не помнил. Что же. Как видно, день будет долгим. Однако, сколь это ни странно, после некоторой практики Сальери так естественно понимает, что имеет в виду Розенберг, что порой даже забывает переводить для других. Возможно, дело в том, что он настолько хорошо знает графа-директора, что понял бы, что тот хочет сказать в той или иной ситуации, даже говори Розенберг на китайском. Так они и разговаривают в течение дня — сперва Розенберг, потом Сальери. — …Ждать и не прийти, лежать в постели и не спать, хорошо служить и не нравиться, вот три вещи, от которых умираешь. — Граф-директор Розенберг предлагает более не дожидаться Йозефа Ланге и приступить к собранию. Я присоединяюсь к его предложению. — Внезапно мощная помощь его рассеянных кораблей пришла к царю Крита. К новому оружию я увеличил наше верное воинство. — Граф-директор отобрал некоторые новые кандидатуры и, на его взгляд, переговоры с артистами, скорее всего, увенчаются успехом. — Действительно, Розина красива, но мне она кажется тщеславной. — Она запросит за роль слишком высокий оклад. — Голое поле; и не будет у тебя одного единственного среди многих, кто посмеет собрать хотя бы твой прах, который хоть чуть-чуть пылью покроет потухшее тело. — На него не пойдут. — Кто следует за покоем, тот вместе с праздностью, и порок питает: очень часто зло, возникающее от праздности, скрыто вдали. — Не задерживайте расчёт зарплат, который должны составить на этот месяц, как было в прошлом. — В ожесточённом споре столь многих событий честь предприятия зависит только от вас, мир королевства, жизнь короля. — Император рассчитывает на то, что программа будет составлена и исполнена на высшем уровне для сентябрьского визита наследника российского трона в столицу. Чтобы преуспеть с этим, нужно прекратить прения и определить её уже прямо сейчас. — Решите, в конце концов, даже если мне удобно, я решу. Но перед тем, как мой настоящий гений, каким бы ни был выбор, одобрить его, прошу поклясться. — Думаю, здесь перевод не требуется. За этот день Вена впервые за много лет слышит «Альцесту», «Армиду» и ещё дюжину работ Глюка, о которых, кроме самого старика-композитора, практически никто не вспоминал, а может и не помнил и не знал. Но чаще всего граф-директор цитирует либретто из опер Сальери. И после определённого времени Сальери начинает отвечать на это учтивыми кивками и другими маленькими жестами или продлёнными взглядами, показывая, что он обратил внимание. Розенберг проявляет себя самым настоящим ценителем его творчества, и степень этой приверженности не может не польстить самолюбию капелльмайстера итальянской оперы. Пользуясь случаем, когда их участие в разговоре не требуется, Сальери обращается к Розенбергу с благодарностью, завуалированной под насмешку: — Я вижу, вы хорошо знаете мой репертуар. Розенберг смотрит на него с теплом, которое от него совершенно не ожидаешь, и чуточку ухмыляется ему уголком рта. Он приоткрывает рот и делает то, что делает редко: медлит, прежде чем сказать то, что подумал, — удивительно негромко, спокойно и прочувствованно: — Почитай меня, обожай меня и назови меня в честь своего государя, — что, разумеется, означает, что, на взгляд графа-директора Бургтеатра, Сальери — единственный венский композитор, которого стоит помнить. Впрочем, Розенбергу приходится подкорректировать своё выражение расположения уже скоро: когда он использует следующие строки: — Одни и те же любят соединяться как вблизи, так и на расстоянии; она вся жирная, я весь чёрный! Сочетаемся между собой, как пек и смола. Сальери морщится. Он делает сдержанный и категорический жест кистью, как бы отбрасывая услышанное в сторону: — Нет. Не «Трубочиста». Ему нельзя быть без музыки. А граф-директор Розенберг хотел сказать, что их нельзя ставить вместе. У них нет созвучия, и кроме того, они будут вымещать личные разборки в постановке. Весь директорий музыкально-художественной Вены оказывается весьма впечатлён и способностями Розенберга к цитированию, и налаженностью их контакта с Сальери. По окончании собрания всё указывает на то, что изобретательный граф-директор обязательно победит в споре с зазнавшимся молодым композитором. Но, расслабившись, Розенберг оступается неожиданным образом. Так, иронически комментируя уход остальных членов Künstlerrepublik, он говорит: — Я хочу скакать, смеяться, прыгать и петь песенку радости, потому что теперь у меня есть покой от вас. — И, тут же услышав себя и увидев радостно-удивлённый взгляд Штефани, выпаливает: — Я не говорил этого!.. И этого сейчас тоже!.. По-видимому, он присутствовал на слишком многих репетициях готовящейся оперы. После такого откровенного нарушения Штефани остаётся только констатировать упрашивающим тоном: — Боюсь, что вы не выиграли в этом споре, господин-интендант Розенберг. Условие всё-таки было нарушено. Но вы очень хорошо справлялись всё остальное время! Теперь уже никто не усомнится в, эм, вашей квалификации. Розенберг не отвечает. Он берётся за трость обеими руками и смотрит перед собой с расстройством, которое изо всех сил пытается выдать за равнодушие. Он весь день исполнял условие удивительно честно и ещё более удивительно успешно. Сальери решает вмешаться, как вмешивается во все важные вопросы, посчитав и этот достаточно важным. Он говорит: — Вам послышалось. Тон Сальери при этом звучит так разумно, будто это не откровенная ложь, а непреложная алгебраическая истина, известная каждому. Штефани непонятливо смотрит на него, приоткрыв рот. — А? — Этого не было. И кроме того, этот спор придётся окончить сейчас. Рабочий день на сегодня подошёл к концу, я и Розенберг отправимся в ресторан, а на вас там не резервировано место. Пауза. Сальери краем глаза видит движение головы Розенберга к себе, но продолжает гипнотизировать Штефани немигающим взглядом: — И на будущее передайте совет господину-Моцарту... — Сальери выговаривает свои дальнейшие слова с как будто бы дружелюбной усмешкой и не озвучивает предполагаемых последствий. Но в его голосе невозможно не услышать опасное предупреждение: — Чтобы он больше не спорил со своим руководством. Когда растерянный Штефани выставляется за дверь, Розенберг прикладывает руку к сердцу, склоняет голову на бок и, не глядя на Сальери, произносит с большой искренностью: — Ах, если бы мои чувства могли, о боги, объяснить тебе. Ах, я бы сказал тебе, что я люблю тебя так сильно, как хотел бы. Я не знаю. Это шутка, конечно, но в ней есть и то, что вызывает неловкость. Сальери кажется, что он не выдаёт её (но, на самом деле, её выдаёт некоторая задержка его ответа): — Остановитесь. Вы продемонстрировали уже достаточно. — Спасибо вам, мой друг. Приятно, что я могу рассчитывать на вас. — Вы достойны победить хотя бы за вашу память. Чем Моцарт заплатит за поражение? — Будет молчать в театре неделю. — А если бы проиграли вы? — Молчал бы я. — Ну, вам-то это невозможно, с учётом того, что вы директор. — Именно поэтому я и должен был победить! Сальери, Сальери! Я хочу отблагодарить вас. — Вы уже это сделали. — Давайте вернём «Европу» в репертуар? В следующем году. — А что же «Похищение» Моцарта? — Они сейчас переписывают второй акт. Эта опера будет ещё долго писаться, а ставиться ещё дольше. А следующую неделю её композитор, как мы теперь знаем, вообще ничего не сможет делать в театре.