Великие победы и трагедии

Если бы Император Иосиф II решил отметить почётным дипломом самого уравновешенного своего придворного, то это было бы самое короткое и невпечатляющее состязание за всю соревновательную историю Вены. Победителя бы объявили досрочно — не позднее, чем через полторы минуты, так и не придумав ему соперников за титул. Антонио Сальери. А! Человек и Музыкант с больших букв, и вовсе не потому, что немецкий обязывает писать эти слова именно так! Когда музыканты и театралы переживают самые безумные и неудачные дни, на Антонио Сальери держится вся музыкальная сцена Его Величества. Всем известно: капелльмайстер Сальери — это высокая, строгая, но любезная и справедливая скала в бушующих, а иногда ещё и кипящих волнах культурнодеятельного собрания. Он — тот, кому учтиво кивают отнюдь не из соображений этикета. Репутация Сальери безукоризненна на всех уровнях музыкальной иерархии. Он умеет находить подход к любому собеседнику, он в любой ситуации способен выдерживать самый уважительный тон. А его умение сохранять видимость спокойствия — оно же практически безупречно! Там, где другой вышел бы из себя от гнева и принялся метать обвинения, или там, где точно сорвались бы на смех, сдавая свои светские позиции, Сальери может просто смотреть на собеседника, как будто он капризный ученик; почти что не меняясь в лице. «Ты закончил? Ну, и? Что дальше? Теперь ты доволен собой? Как интересно», как бы уточняет его внимательное, изучающее и терпеливое выражение в такие моменты. И, как показал опыт последнего времени, эта тактика действует даже на шумных, вредных провинциалов без малейшего представления о самоорганизации. Разумеется, всё требует наработки, и Сальери тоже шёл к своему владению собой долго и упорно. И теперь, благодаря ему, Сальери полагает себя самого нечитаемым субъектом. Но это не так. Не для Розенберга, который знает его до мельчайших подробностей и который сам много лет помогает дорогому коллеге закалять его полумифическую выдержку. Так многие бы удивились, знай они, как много личного значения для графа-директора может крыться в маленьком движении бровей и губ капелльмайстера итальянской оперы. Или в том, как у карих глаз обозначается смешливый прищур, а после этого Сальери говорит мягче и глуше обычного, потому что про себя сдерживает смех. Каждый такой момент — это личный триумф для Розенберга. И поэтому, срывая его, он радуется и гордится всё время до следующего дня, даже засыпая с довольной улыбкой. В самом деле! Нет никого, кто уделял бы столько внимания маэстро Сальери и за годы изучил бы с такой же страстной увлечённостью каждый его аспект и обыкновение. Взять хотя бы бантик, ежедневно перевязывающий его пушистый вьющийся хвостик. В своём обычном состоянии Сальери носит и этот многократно названный Розенбергом «дурацким» хвостик и обрамляющие лицо тонкие прядки. И, пусть никто этого и не знает, но большую часть времени вид этих бантика с хвостиком вызывает в графе-директоре несолидное умиление, от которого ему хочется сюсюкать и прыгать на месте. О, положа руку на сердце, сколько бы он отдал за возможность поиграть с этим восхитительным хвостиком! Подуть на него, поерошить или порасчёсывать пальцами. В конце концов, уткнуться в него носом и расслабленно нести какую-нибудь чушь, не следя за языком. Или, о, Боже, Боже, распутить его… Однако оставшуюся, крайне малую часть времени, вид этого бантика внушает графу-директору Розенбергу абсолютный, леденящий душу ужас и желание отшатнуться и заорать. И не ему одному, а всем, кто знает привычки и повадки Сальери: когда маэстро Сальери убирает прядки у лица в хвост, ко всем остальным волосам — on est dans le pétrin! Он зол, он в двух репликах от тихого осатанения! Он смотрит на тебя, как змея перед броском, и становится тем, кто может стереть тебя в порошок при свидетелях, раздавить парой слов. Может быть, даже тем, кто смог бы безжалостно убить и получить от этого удовлетвоение, а затем успокоенно вернуться к делам. Да-да! В такие редкие дни, которые впору закрашивать чёрным в календаре, даже Розенберг боится Сальери. Что не отменяет того обстоятельства, что если бы капелльмайстер в самом деле однажды оступился и совершил что-то непростительное в своём выведенном из равновесия состоянии, то граф-директор позаботился бы о том, чтобы никто не узнал о произошедшем. Ни одна душа... В крайнем случае они могли бы вместе уехать в Италию инкогнито. И, да, Розенберг планировал это. Не всерьёз. Но кто знает. В последние недели Сальери ни разу не убирал волосы в хвост, но вместо обычного облегчения по этому поводу, Розенберг чувствует беспокойство. Что-то не так, точно не так. Это очевидно. Это держится в воздухе, хотя сам он пресекает любые сплетни на счёт маэстро Сальери. Но все обратили внимание на то, что у Сальери обострилось желание всех контролировать и приходить с проверками. И эти его зачастившие, ставшие ядовито саркастичными замечания, от которых люди со слабыми нервами хотят уволиться или уходят долго пить в трактире, думая о том, что не так сделали в своей жизни. А ещё, у Сальери появилась какая-то усталая агрессия во всей его позе и взгляде, как будто он недосыпает каждую ночь. Когда же они с Розенбергом вдвоём, то не дурачатся в свойственной им манере, что, разумеется, единственное по-настоящему волнует графа-директора. И кроме того, Сальери немного поправился! В последний раз такое было сколько? Пять лет назад? Они тогда поссорились с маэстро Глюком, и весь двор почувствовал отголоски землетрясения. Хотя, когда Розенберг случайно заметил обозначившийся мягкий живот Сальери в первый раз, то очень умилился тому, что маэстро стало чуть больше. Но сейчас он знает, что такой животик у его друга-капелльмайстера — это отнюдь не следствие эпикурейского образа жизни, как оно обычно бывает у мужчин высокого положения: просто когда Сальери переживает, то постоянно ест сладкое... ...Вот и сейчас на рабочем столе Сальери Розенберг видит большую тарелку со стайкой светлых пирожных. Сладкая выпечка сделана так фигурно аккуратно, с таким подлинным австрийским изящестом, что на изделиях будто бы выведена подпись: «Hofzuckerbäcker». — Я возьму одну штучку? — Берите. Так деликатное пирожное оказывается в платке в руке Розенберга. Но прежде чем отправиться в рот, оно поступает неожиданно подло: сминается под пальцами и брызжет на графа-директора сливочным кремом. — Вот же!.. — Осторожно, они пачкаются. — Спасибо вам, Сальери, что бы я делал без скорости вашей реакции, — ворчит Розенберг и пытается стереть крем чистым краем платка так, чтобы не размазать следы. — Вы скоро закончите? — Я закончу, как закончу, — отзывается Сальери, в который раз за пару минут застёгивая и расстёгивая пуговицы перед зеркалом в полный рост. — Но вы необязаны меня ждать. Необязан, но всё-таки. Розенберг пользуется тем, что Сальери боком к нему и они не смотрят друг на друга. Стуча пальцами по набалдашнику трости, он аккуратно спрашивает: — Сальери. А у вас всё в порядке? Помедлив, отзывается Сальери на тон холоднее, чем раньше: — Спасибо, что спросили. У меня всё прекрасно. Розенберг заминается. Но не отступается. — Никто ничего не говорит, не переживайте, если вы вдруг подумали. — Граф-директор не упоминает, что лично позаботился об этом. — Просто я заметил, что вы выглядите усталым. — Это обычное дело для осеннего времени. — И всё-таки… Может быть, вам стоит взять выходной? Или перенести какие-то дела хотя бы на пару дней? — Розенбе-е-ерг, вы не моя нянька. Я только что сказал вам, что у меня всё прекрасно. Розенберг слышит, что Сальери осознанно поддразнил его, чтобы не звучать слишком жёстко, и очень ценит этот маленький жест. Дружеское отношение к себе заставляет его озабоченно глянуть Сальери в спину и, поджав губы, произнести: — Это замечательно, я очень-очень рад это слышать Сальери. Но если вам вдруг что-то будет нужно или если кто-то будет доставлять вам беспокойство, абсолютно рассчитывайте на меня. Пообещайте мне, что не забудете, что я вам это сказал! На самом деле, у Розенберга даже есть свои подозрения о том, что происходит, именно поэтому он упомянул кого-то. Изменение в Сальери ведь произошло не за одну ночь. И, перебрав все возможности, соотнеся всё по срокам, граф-директор заподозрил, что это выскочка-Моцарт создаёт капелльмайстеру ненужную конкуренцию. А шумиха вокруг Мо-О-О-О-о-О-О-оцарта заставляет всегда скромного и самокритичного Сальери внутренне сомневаться в себе. — Я ценю вашу заботу, мой друг. Но вы зря тратите на меня беспокойство. Последнее Сальери произносит сдавленно, сквозь зубы, и от усилия, и от раздражения. Он снова что-то оправляет и временно прерывает свои попытки застегнуться. — Что? Не сходится? Может быть, здесь на будущее поможет корсет? Сальери оглядывается на него через плечо. Под его взглядом Розенберг пожимает плечами и защищается подчёркнуто безобидным тоном: — А что в этом такого? Вы разве сами не знаете, как много людей прибегают к ним? И женщин, и мужчин. Даже сам Император, но я не говорил вам этого. — Одежда села после стирки, вот и всё. — Само собой. Я ведь и не говорил ничего другого… Но если вам понадобится перешить что-то или заказать, — ну, мало ли! — я знаю одного отличного мастера. — Знаете, мой дорогой Розенберг… Обычно Сальери становится подчёркнуто, угрожающе ласковым, когда начинает испытывать раздражение. Розенберг готовится к тому неприятному ответу, который наверняка последует за этим изменением тона. И как бы непринуждённо смотрит вверх и в сторону, приосанившись, придерживаясь за свою трость. Но дальше оба мужчины слышат треск. Розенберг оглядывается на Сальери. — Что это был за звук? Вместо ответа Сальери выругивает себе под нос: — Herrgott! Verdammte Scheiße… Опешивший услышать такое от Сальери, Розенберг смотрит с широко раскрытыми глазами и кивает жестом невольной впечатлённости. В последующую за этим паузу он подмечает — с совсем не наигранным уважением за то, что Сальери сказал это сейчас на немецком, а не итальянском: — Сальери… Вы настоящий австриец. — Сам граф-директор при этом обычно ругается на французском, au bon ton de la fashion. — Так что это только что было? Сальери полуповорачивается к нему. Он вздыхает, скрещивает руки на груди и смотрит в сторону. Быстро облизывается и поджимает губу (несвойственный ему жест, проявляющийся только в моменты крайнего волнения и растерянности), а затем произносит подчёркнуто спокойно: — Ткань порвалась. Розенберг семенит к нему и убеждается своими глазами, глядя через пенсне: из пояса разошедшихся кюлот Сальери полез целый ворох торчащих белых ниток. Розенберг вскидывает брови и рассуждает: — Это даже хорошо, так ничего у вас не будет передавливать. Я слышал, что это очень вредно для внутренних органов. — Вы только что предлагали мне корсет, — усмехается Сальери, начиная пытаться оторвать торчащие нитки, но те не поддаются ему. — Не рвите их, Сальери! Вы же порежете или передавите себе пальцы. А они нужны вашей музыке. Сальери не спорит с этим и прерывается. Розенберг знает, что маэстро бережно следит за руками, вплоть до того, что в ящике его рабочего стола и ещё в нескольких местах лежат пузырьки с оливковым маслом для ухода за кожей в холодные и ветренные дни. — Скажите мне, у вас, конечно же, нет ножниц? — О, но это не проблема. Я могу перекусить эти нитки. — Перекусить?.. — Зубами, Сальери. Одну за другой. Сальери коротко вскидывает брови, мол, надо же: — Потрясающе, как я не догадался. А дальше? — У вас есть что-нибудь запасное? — Нет. — Что же вы так, мой друг, ведь бывают разные случаи! Кто-нибудь может облить вас чем-нибудь на приёме. — Такого ещё никогда не случалось. — Что совершенно неудивительно. Обычно Сальери держится в стороне, подпирая собой какую-нибудь стенку, если не происходит ничего важного. — Всё когда-нибудь бывает впервые. — Да, и почему-то это должно было случиться именно сейчас, когда по дворцу расхаживает русская аристократия. — Нам нужно просто послать за вашим слугой со сменкой. Я передам, что у вас случилось нечто непредвиденное, но вы вот-вот придёте. А пока давайте займёмся вашими нитками, не оставлять же их так. Придерживаясь рукой за трость, Розенберг всем туловищем опускается к поясу Сальери. Но тот отступает от него на шаг назад буквально через пару секунд. — Я предпочёл бы обойтись без этой позы. — Да, мне всё равно не подлезть. Значит, встаньте у кресла! Идёмте! Поднимите бедро! Да нет же, поставьте ногу на поручень для опоры. Это всего пара движений, секунду. Сальери медлит, но слушается, позволяя себя направить, по-видимому, столько же из-за доверия, сколько от общей растерянности и неловкости ситуации. Розенберг встаёт на одно колено и склоняется к поясу перед собой, раскусывая нитки передними зубами. Первая. Вторая, третья… Граф-директор говорит себе не думать о положении, в котором он находится, и тем более не думать про чужие крепкие, объёмные бёдра и про то, что он разглядывал исподтишка, потому что, несмотря на ухищрения портных, оно весьма привлекает внимание, а теперь ещё и оказалось так близко от его лица. Розенберг уверен, что слышит, как Сальери над ним в этот момент тихонько сглатывает, будто слышит его не-мысли. Буквально в следующий момент им приходят на помощь с цензурой. За спиной Сальери раскрываются двери и раздаётся радостный голос Императора: — Сальери…! —...Но Иосиф не продолжает. Немая сцена. Никто не смеет пошевелиться. В конце концов, Император раздувает щёки и морщит лоб, очевидно разочарованный. — О-а! Ну, друзья мои, что же вы не закрываете двери! У нас же гости! Розенберг и Сальери оживают: — Ваше Величество!.. Это нелепое совпадение. Здесь не происходит ничего неприличного. — Да, Ваше Величество! Мы знаем, что такого рода вещи дозволяются только в специальных помещениях! — кланяется Розенберг. Когда граф-директор, стуча тростью, подбегает к Тирольскому Солнцу с продолжением бормотания о том, что никто не нарушал правила на рабочем месте, Иосиф опускает глаза на его нашейный платок. И замечает позабавленным и в целом далёким от осуждения тоном: — Я вижу, — и смеётся. Розенберг тоже опускает глаза и понимает, что Император видит остатки крема в складках ткани. Граф-директор весь вздрагивает и суетится, главным образом переживая за репутацию Сальери: — Это крем! От пирожного! Вот, попробуйте! — Нет, уберите это! Я вам верю. И оставлю вас вашим занятиям. — Иосиф неловко похлопывает себя по бедру и переводит взгляд на своего капелльмайстера итальянской оперы. — Сальери, после того, как вы... закончите с Розенбергом, найдите меня в Красном салоне. Нам надо обсудить некоторые даты. Когда Розенберг и Сальери остаются вдвоём, Сальери скрещивает руки на груди, недовольно двигает челюстью, качает головой и не говорит ничего. Кажется, он так шокирован, что не может поверить, что это недоразумение сейчас действительно имело место быть. Розенберг, тоже порядком шокированный, всё же напускает на себя всю имеющуюся невозмутимость и важно обращается к нему: — Сальери. Я поздравляю вас. — Поджимающий губы Сальери оборачивается к нему. — У Императора будет повод укрепиться в своих подозрениях на ваш счёт. Сальери поводит бровью и пристально смотрит на него с чем-то напряжённым во взгляде. Тогда Розенберг понимает, что это сейчас можно было понять как обвинение в определённых предпочтениях. Розенберг смотрит перед собой и выразительно разводит рукой с пенсне, а затем пританцовывает с самым серьёзным выражением, в том числе, прокручиваясь на месте, — как бы демонстрируя себя со всех сторон: — Что у вас великолепный вкус. И вы большой любимец Фортуны. Стоит признать, что граф-директор опасается взглянуть на продолжающего молчать Сальери — он не хочет увидеть на его лице расстройство от произошедшего, накладывающееся на его состояние последнего времени. Но когда они всё-таки пересекаются взглядами, то Сальери сразу же фыркает и коротко прикрывает глаза, не справляясь с улыбкой и дальше посмеиваясь в себя. После этого Розенберг не может удерживать серьёзную мину и широко и весело ухмыляется ему. Но стоит тёплому взгляду в глаза возобновиться, как он быстро смущается и опускает голову. Триумф ощущается им в груди даже отчётливее обычного.