***
— Дал ей пакет травы и немного наличных. Одурела от счастья так, что выбежала, не спросив, что мы собираемся с пацаном делать, — отец Мо нетерпеливо махнул рукой, приглашая Джона зайти и присесть в кресло напротив. — Всё, как ты и говорил. Несла бред о том, что её малец вроде как может творить чудеса или что-то в этом духе. Как бы это проверить? Называть отца Моисея братом было позволено только Джону, который служил ему глазами, ушами, руками, причём обеими сразу, а иногда и языком. Для всех остальных членов Братства приближающийся к своему сорокалетию пророк, отец Мо, был больше, чем родитель. Его слово почиталось наравне с Писанием, его немилости боялись больше, чем геенны огненной. Все взрослые, из живущих в общине, последовали за ним лично, а доброй половине ребятишек, народившихся здесь, он приходился генетическим отцом. Если брат Джон лишь походил на библейского персонажа, то пророк Мо выглядел так, словно самолично спустился с горы Синай с каменными скрижалями Завета. Породистое лицо с прожигающими собеседника насквозь тёмными глазами и длинным прямым носом дополняли густые, с редким проблеском седины чёрные волосы и окладистая борода. В одежде он предпочитал стиль простой, но эффектный, сочетая джинсы с рубашками всех оттенков красного. Прежде чем стать пророком, последователи которого слепо верили, что он вправе давать им жизнь и отнимать её, Мо был обычным подростком и звался Арнольд Гаррис. Мать, происходившая из семьи свободных художников-хиппи, родила его в шестнадцать от одного из родительских друзей, сменяющих друг друга быстрее, чем дни календаря, а по прошествии нескольких лет вышла замуж за дальнобойщика. Возможно, характер Арни закалился в противостоянии с отчимом, которого он ненавидел всей душой. В память о нём осталось несколько шрамов и тревожно-чуткий ночной сон. Основы управления телами и душами людей Арни практиковал на младших, рождённых в этой семье детях, теша свою ещё не до конца осознанную необходимость чувствовать власть и пользоваться ей. Он бросил учиться, едва закончив среднюю школу. Несколько лет шатался по улицам, промышляя мелким воровством и влипая в неприятности. Судья, которая слушала его дело, прониклась обаянием юноши, задержанного после жестокой уличной драки. Улыбаясь разбитыми губами, он проникновенно пояснил ей, что наказывал зло и защищал слабых, и вместо тюрьмы судья обязала его исправляться путём посещения библейской школы. К удивлению преподавателей и воспитателей, молодой человек проявил недюжинное рвение и искреннюю увлечённость в изучении Писания. Его память поражала. Единожды прочитав текст, он мог воспроизвести наизусть огромные отрывки и делал это с непередаваемой страстью, к всеобщему умилению. Однако слова, брошенные им в последний проведенный в школе день, повергли наставников в ужас. Подняв от книги горящие глаза, Арни убеждённо заявил: «Если то, что тут написано правда, то я — Мессия». Это был день, когда родился пророк Мо. Он начал свой путь, путешествуя с группами хиппи, рассказывая о своей избранности всем, кто был готов слушать. Некоторые ему верили. Красноречивый и привлекательный молодой человек был способен без видимых усилий увлекать, запутывать и убеждать, плести паутину из лживых обещаний, заставляя людей попадать в плен сладких иллюзий. Его сияющая харизма и неотразимая притягательность человека, убеждённого в том, что он говорит и делает, буквально зачаровывали слушателей, к каждому из которых новоявленный пророк проявлял особенное внимание и интерес. Для любого у него находились волшебные, берущие душу в плен слова, которым невозможно было сопротивляться. Почувствовав, что перед ним человек, нуждающийся в душевном тепле, Мо демонстрировал ему безусловную любовь и приятие. «Как прекрасно, что мы сможем жить одной большой дружной семьёй, среди тех, кто способен понимать и любить по-настоящему», — ласково говорил он. Тем, кому важно было делать что-то значимое, он рисовал картины грандиозных замыслов по изменению мира к лучшему. Даже скептически настроенных интеллектуалов он убеждал в том, что они-то и являются самыми достойными людьми, чтобы занять место рядом с ним в качестве лидеров в дивном новом мире всеобщего благоденствия. Самопровозглашённый Мессия не стеснялся использовать на полную свою привлекательную внешность, сделав обольщение и совращение визитной карточкой. Впоследствии среди приближённых отец Мо шутил, что он единственный познал до конца суть заповеди «Возлюби ближнего своего», которая должна пониматься как «Накорми алчущего, напои жаждущего и трахни страждущего». Он научился убеждать мужей уступать ему жен, семьи — передавать ему деньги и детей. Число последователей пророка, готовых умереть за него, неуклонно росло вместе с благосостоянием отца Мо. Постоянно расширяющееся движение, названное Братством Эдема, основывало одну общину за другой, распространяясь по разным городам и странам. Лидерами общин становились ученики, наиболее талантливо перенимающие манеры пророка, а сам Мо обосновался на ранчо, где занимался рождённым его болезненным воображением проектом «Подростки для Иисуса». Он умел внушить последователям предельную степень обожания и повиновения, и только единицы подозревали о том, что под маской благочестия и обаяния бушует целый океан депрессии, фобий и сатиромании. — Брат Филипп узнал о нём неделю назад во время поездки с миссией в город, — начал Джон осторожно. — Одна женщина посмеялась над Филиппом, назвав его шарлатаном. Ничего не умеет, а она, мол, знает настоящего божьего человека. Если он предсказывает что, то всё сбывается. А дочь её вроде избавил от заикания. — Бабий язык — что чёртова метла, — пророк язвительно усмехнулся. — Только на одно годен, да обычно не по делу используется. Давно хочу ввести запрет сестрам начинать с братьями разговор. Пусть открывают рот только для того, чтобы в него взять. — Филипп попросил познакомить его с этим чудесным мальчиком, — Джон как обычно делал вид, что не замечает развязной грубости пророка. Он бросил обучение психологии в Университете Иллиноиса, когда был завербован в Братство. Мо крайне ценил его ум и способности. — Оказалось, что живёт он в неблагополучной семье. Отца нет, а у матери своеобразное понятие о том, сколько должно быть сексуальных партнёров и какие вещества полезны для здоровья. — Так бы и говорил — шлюха и наркоманка. Пацан, значит, мешал ширяться и трахаться. Тем лучше, не успеет передумать до того, как наркота или очередной пьяный хрен лишат её жизни. А парень… Кстати, что за имя ты ему дал? — Лемюэль. — Лемми, значит. Лемми через месяц будет нам руки лизать, — он ухмыльнулся. — Или кое-что другое. Симпатичный? — Он прекрасен, брат Мо. Но прошу тебя не приобщать его к служению любви. По крайней мере, дай мне время, чтобы позаниматься с ним. Только представь, какие перспективы могут открыться для Братства, если мы сможем представить людям живое доказательство божественного могущества. — Не будь занудой, Джонни. Я не зверь, чтобы набрасываться на всех подряд. Понимаю твоё стремление найти чудотворца, но, видишь ли, не слишком в эту затею верю. Если в ближайшее время от Лемми не будет никакого прока, ему придётся по-другому отрабатывать потраченные на него средства.***
— Как тебя зовут? — Майло. — Ты уверен? Не перепутал с кличкой своего пса? Пока Майло лихорадочно соображал, чего от него хотят, подростки в комнате радостно хихикали. Там было человек девять, выглядевших так, словно их отбирали для съёмок на обложки журналов. Некоторые походили друг на друга как родные братья, но были при этом одного возраста. Их длинные стройные ноги обтягивали узкие джинсы. Их роскошные волосы давно не видели ножниц и эффектно колыхались при каждом движении. Все они были до странности худыми. — Давай попробуем ещё раз, — по всей видимости, с ним разговаривал предводитель этих красавчиков — высокий кареглазый юноша лет шестнадцати с чёрными волосами. — Я Мэттью. Это значит, «дар Бога». Брат Джон считает тебя особенным, значит, имя дал тебе сразу. Ну? — Лемюэль, — выдохнул Майло с облегчением, сообразив, что требовалось. Похоже, здесь всерьёз собирались называть его по-новому, нужно было срочно привыкнуть. — Умница. Оказывается, дети системы тоже умеют соображать, — Мэттью сложил руки на груди и скорчил саркастическую гримасу, явно кого-то копируя. — Так на что ты там способен? Давай, покажи нам, что умеешь. — Я тебе пудель цирковой, трюки показывать? — ощетинился Лемми. — Навалять разве что могу от души, если лезть будете. Но проблемы мне не нужны, я здесь ненадолго, скоро меня заберут. — Она, что ли, заберёт? — один из парней прижался лбом к оконному стеклу, высматривая что-то на улице. Лемми метнулся к нему и увидел быстро удаляющуюся спину матери. Она почти бежала, не оглядываясь, словно преступник, удаляющийся с места совершения своего греха, чтобы больше никогда не видеть и не вспоминать о нём. Даже не попрощалась. Он рванулся к выходу, но дорогу ему преградили двое. — Забудь, — сказал один, белокурый и голубоглазый. Его вид заставлял застыть на месте, не отводя от него глаз. Такими обычно изображают ангелов. Лемми даже не подозревал, что подобных существ можно встретить в реальном мире. — Её больше нет, — добавил другой, чем-то неуловимо похожий на Мэттью, только пониже ростом и более грубыми, словно не так старательно выточенными чертами лица. — Есть только папа Мо и наша вера. А для тебя ещё и он, — белокурый указал глазами на старшего. — Куда ты рвёшься? — Мэттью шагнул к ним и положил руку на плечо Лемми. — Ты никому там не нужен. Люди системы не умеют любить, там даже родители спешат избавиться от своих детей. Но здесь всё по-другому. — Пустите, — голос Лемми сорвался. — Что вам от меня нужно? — Теперь ты — наш брат, и мы любим тебя. Таким, какой ты есть. От тебя ничего не требуется, просто открой своё сердце и впусти эту любовь. Иди сюда, — Мэттью широко развёл руки в приветственном жесте, словно изображая статую Христа-Искупителя. Белозубая улыбка, ласковый взгляд, ладони, готовые прижать к себе для утешения. Лемми отшатнулся, попятился и, зацепившись о чью-то оказавшуюся на пути ногу, шлёпнулся на задницу, пребольно ударившись копчиком. — Боже, Мэттью! Твоё обаяние на него не действует! Ты только напугал малыша, — расхохотался белокурый. — Теперь придётся ещё больше тренироваться перед зеркалом, иначе не видать тебе пасторства. Лицо Мэттью исказила вспышка раздражения, словно молнией высветив искривившийся досадой рот и колючую злость в зрачках, но уже через мгновение добродушная улыбка вновь заняла положенное ей место. Он резко развернулся к говорившему: — Я обязательно поработаю над этим. Спасибо, брат Дэвид. И в знак своей благодарности именно тебя я порекомендую для съёмок фильма. — Какого фильма? — Дэвид перестал смеяться и насторожился. — Не слышал, чтобы планировалось нечто такое. — О, это новый бесподобный проект папы Мо. Мы обсуждали его сегодня на лидерском собрании. Папа Мо уверен, что «Любовь без границ» привлечёт в наши ряды некоторых очень нужных людей. Уверен, тебе обязательно понравится. Оставив Дэвида в растерянности, он присел на корточки рядом с Лемми. — Ну же, братишка, завязывай нервничать. Лучше покажи, что интересного с собой принёс. Нам любопытно. И располагайся побыстрее, нужно успеть до вечернего чаепития. Кровати в комнате теснились так близко друг к другу, что между ними почти не было проходов, некоторые и вовсе были придвинуты вплотную. Для чего это было сделано, Лемми понял, когда увидел, что для него свободного спального места нет. Двое близнецов ловко вышли из положения, составив две свои кровати, до этого стоявшие отдельно. Места вышло достаточно, чтобы поместились три худых подростка. Полку для вещей ему также выделили в общем шкафу. Похоже, такого понятия как личное пространство здесь не существовало совсем.***
Обещанное чаепитие стало Лемми ещё одним потрясением. В отдельном здании огромной столовой собралось большинство членов Семьи. Здесь были уставшие после знойного дня работяги. Группа возбуждённо галдящей молодёжи, которую привёз вечером из города разрисованный минивэн. Маленькие дети, около десятка, увлечённо уплетали что-то в сторонке под присмотром пары женщин, которые явно не могли приходиться матерями им всем. Больше всего было подростков, мальчиков. Взгляд Лемми беспорядочно заскользил по ним, изредка задерживаясь на чьём-то необычном виде, но не успевая ничего толком анализировать из-за избытка впечатлений. Создаваемый ими всеми гомон подхватывал и неудержимо тащил за собой. Вокруг шутили и смеялись, некоторые тискали друг друга, бурно радуясь встрече. Несколько человек настраивали гитары. Пахло поджаренным хлебом и незнакомыми специями. Совсем не так Лемми представлял себе религиозную общину. Он замер на входе с полуоткрытым ртом и стоял бы так дальше, если бы Дэвид не подтолкнул его к столику, за который уже усаживались подростки из его комнаты. Отдельно от остальных. К ним подошла длинноволосая милая девушка с подносом. Каждый получил по кружке пахнущего травой, невероятно вкусного чая, огромная миска с сухарями была выдана одна на всех. — Новенький? — девушка заинтересованно окинула взглядом Лемми. — Такой милый. Я поинтересуюсь на кухне, не найдётся ли, чем отпраздновать твоё прибытие. Она вернулась через пару минут, поставила перед ними небольшую тарелочку с самодельным печеньем, затем быстро чмокнула закрасневшегося Лемми в щёку и упорхнула к соседнему столику. — Ого, парень! — Дэвид красноречиво подвигал бровями. — Да Мара запала на тебя! Я ревную. — Как бы не так, — злорадно ухмыляясь, Мэттью потянулся за угощением. — Печенье здесь получают только дети. Она считает его ребёнком. Лемми не обиделся на подколы, ему было всё равно, кем его считали. Такого количества внимания к себе, как за один этот вечер, он не чувствовал раньше и за год. Непреодолимую стену убивающего безразличия, окружающую его мать, он не мог разрушить ничем. Изо всех сил старался доказать ей, что достоин любви, из кожи вылезал, чтобы быть хорошим, послушным, не мешать. Однако не помнил, чтобы мать хоть раз обняла его или поцеловала. Пусть бы даже наказывала, но Лемми не мог припомнить и этого. В память врезалось только брошенное однажды в раздражении: «Говорил же мне Питер сделать аборт! Почему я его не послушала?». Это случилось, когда он, замерзнув от долгого сидения на улице, слишком рано вернулся домой, помешав ей развлекаться с новым дружком. Печенье было сладким и рассыпчатым, чай удивительно расслаблял, разговоры вокруг слились в один успокоительно-воркующий фоновый шум, и Лемми сам не заметил, как заулыбался и начал клевать носом. — Рано! — Дэвид толкнул его локтем в бок. — Скоро начнётся собрание. Сегодня отличная погода, значит, будет костёр на улице. В плохую собираемся в холле дома, но там не так здорово. Выйдя на улицу, все присутствующие перемешались. Некоторые нашли себе спутника, в том числе Мэттью, сгрёбший в охапку какую-то высокую девицу. Лемми поискал глазами знакомые лица, но никого не нашёл и остановился в растерянности. К нему тут же подошла парочка улыбчивых незнакомцев, девушка ухватилась за его опущенную руку, а парень обнял за плечи и потянул за собой, поближе к разгорающемуся костру, около которого широким кругом были расставлены скамейки и расстелены пледы. Раздались гитарные переборы, и все притихли. Пел один из парней. Звонкий чистый голос проникновенно выводил песню об орле, который вырос в неволе на цепи. Изо дня в день он ходил на привязи вокруг столба, протоптав себе тропинку. Однажды хозяин решил освободить птицу и снял оковы. Но орёл не знал, что делать с полученной свободой. Он продолжал всё так же шагать по кругу, по привычной тропинке, даже не пробуя улететь. Следующую песню, ритмичную, с повторяющимися словами, держась за руки, подхватили все присутствующие. Обе руки Лемми забрали в свои те двое, что привели его к кругу. Девушка успокаивающе поглаживала его кисть большим пальцем, глаза у неё были закрыты. Лемми тоже прикрыл веки, чувствуя, как непривычное тепло проходит сквозь тело волнами, заполняя его умиротворением и счастьем. Больше не хотелось думать ни о чём, и он попробовал подпевать, попадая в несложный ритм: «Я люблю тебя! Я тебя люблю! Это всё, что я сказать хочу: То, что я тебя люблю!» Лемми улыбался и раскачивался, став частью чего-то большого, живого и тёплого, это было неимоверно приятное чувство, напрочь уничтожившее тянущую пустоту внутри. Вскоре волна всеобщей эйфории захлестнула его настолько, что захотелось кричать. Что он с удовольствием и сделал, вкладывая все невысказанные эмоции в простые и понятные слова. Его руку одобрительно сжали. Незнакомые люди ощущались близкими и заботливыми, в отличие от родной, но безразличной к нему семьи, в которой он был лишним, мешающим элементом. И это новое состояние ему понравилось. Тишину, сгустившуюся приятным маревом после окончания песни, нарушил знакомый голос. Открыв глаза, Лемми встретился взглядом с братом Джоном, который начал вечернюю проповедь, смотря прямо на него. Речь его была страстной и вдохновляющей. — Кем вы были раньше? — спрашивал он и тут же отвечал сам себе. — Людьми, которых ненавидело так называемое общество. Теми, кто был лишним и ненужным в этой системе ложных приоритетов. Кто вы теперь, после того, как отреклись от этого мира и последовали за пророком? Возлюбленные братья, дети Божии, для которых не существует ограничений в получении любви и счастья. Давайте же сегодня поприветствуем счастливую душу, присоединившуюся к нам. Нашего нового прекрасного брата. Джон сделал знак подойти, и Лемми словно подбросило к нему невидимой силой. Он почувствовал на своих плечах ласковые руки, которые развернули его лицом к зрителям и затем притянули спиной к говорящему. — Лемми, наш возлюбленный брат. Прошу, оставь за порогом этой обители все свои печали, всю боль. Забудь то время, которое причиняло тебе лишь страдания. Теперь всё изменилось, тебя ждёт совсем другая жизнь. Твоя новая семья всегда будет рядом, никогда не осудит, будет любить тебя таким, какой ты есть. Брат Джон продолжал говорить, но Лемми не мог соображать ясно, целиком захваченный новыми ощущениями. Под одобрительный гул присутствующих, в котором слышалось его новое имя, его обнимали тёплые руки, его спина и затылок чувствовали мягкость фланелевой рубашки Джона, а нос чутко ловил исходящий от него дурманный запах сандала. Любить такого бога, о котором рассказывал брат Джон, было легко — этот бог ничего не требовал и готов был принять нескладного Лемми со всеми его смешными полудетскими грехами. Не нужно было никаких действий, ритуалов, никакой жертвенности. Только открыть своё сердце для этой любви. Но абстрактной любви Лемми не понимал, его одинокое израненное сердце требовало реального воплощения — рук, за которые можно держаться, дыхания, которое можно чувствовать. Уткнуться лицом в уютную, домашнюю клетчатую рубашку требовало. В тот вечер именно брат Джон показался Лемми воплощением всего чудесного, что может случиться в его жизни, если он откроет своё сердце. Ему захотелось его открыть. До дрожи, до трепета захотелось, чтобы в этом сердце поселилось что-то, кроме вечного страха, что он никому в этой жизни не нужен. Лемми тогда ещё не понимал умом, но его сердце уже знало, в кого именно он поверил, кому захотел посвятить себя и свою жизнь. Тому, кто занял место отсутствующего отца, холодной матери и безгранично любящего бога. Следующие несколько недель были одними из самых счастливых в жизни Лемми. Братство приняло его в свои объятья. Он никогда не считал себя особенно верующим, но вписался в общину без сложностей и тёрок. Его рады были видеть и на кухне, где он помогал готовить нехитрую пищу, и в оранжереях, где каждое утро срезались цветы, которые потом забирали с собой юноши и девушки, уезжающие в расписных микроавтобусах в город. Возвращались они без цветов, несколько потрепанные и усталые, но от расспросов Лемми отмахивались, воскресая после вечернего травяного чая, и к собранию вновь становились весёлыми. Со всеми мальчишками, жившими в комнате с табличкой «Проект Адам», у Лемми установились вполне нормальные, ровные отношения. Никто не допекал его, как бывало в школе, но и особенного интереса к его личности здесь тоже никто не проявлял. Его не расспрашивали о семье и матери, да Лемми и рад был отсутствию этих вопросов, вспоминать о доме не сильно хотелось. Все парни вели себя не по годам взросло и будто бы старались переплюнуть друг друга в соревновании по идеальному порядку в комнате и выполнению порученной работы. Белой вороной, и не только из-за цвета волос, был лишь непоседа и балагур Дэвид. Его тело постоянно двигалось, словно кто-то невидимый дергал за нити, заставляя руки отчаянно жестикулировать, а ноги вечно куда-то бежать, подпрыгивать, переминаться. Выражения на его лице сменялись быстрее картинок в крутящемся калейдоскопе и были такими же разнообразными и трудно читаемыми. Дэвид не затихал ни на минуту, и молчаливому Лемми доставляло удовольствие слушать его рассказы, в которых даже серые будни общины представлялись волшебными приключениями, а обычные люди — сказочными героями. Он с удовольствием посещал организованные в общине учебные занятия. Ему нравилось, что учителя не нагружали сложными предметами, вместо этого занимая историко-библейскими сюжетами и психологическими играми. Ещё больше ему нравилось, когда с этих занятий его отпрашивал брат Джон. По причине, которая оставалась для Лемми загадкой, Джон начал заниматься с ним индивидуально, задавая странные вопросы, проводя непонятные тесты. Несколько раз он приводил на занятия людей и просил Лемми сказать, не видит ли он в них что-то неправильное. Просил дотрагиваться до них и описывать свои ощущения. Лемми нервничал и не мог сказать ничего определённого. По правде говоря, он вообще не мог сосредоточиться на занятиях. Вместо того, чтобы разглядывать людей и решать тесты, он постоянно обстреливал глазами прекрасный профиль своего божества и заливался жарким румянцем каждый раз, когда тот подходил слишком близко и наклонялся, задевая своими длинными волосами. Брат Джон хмурился, но не оставлял попыток до происшествия, которое разделило всё на «до» и «после». В тот день весельчаку Дэвиду сообщили, что к съёмкам фильма, в котором ему отводилась одна из центральных ролей, уже всё готово. Потом забрали, гордого и счастливого. Ему завидовали. Ещё бы, выпала честь поучаствовать в шедевре, сценарий для которого писал сам Пророк. Дэвид вернулся в комнату поздно ночью на нетвёрдых ногах, упал на кровать и заплакал горько, дрожа всем телом, как подраненный зверёк. Лемми метнулся к нему, тряся и расспрашивая, но тот только мотал головой и отталкивал руки, сглатывая слёзы. Не придумав ничего лучше, Лемми побежал за Джоном. Дэвида они нашли сидящим в углу комнаты. Плакать он перестал, и теперь дышал тяжело и часто, шаря по комнате расфокусированным взглядом с расширенными от ужаса зрачками. Его бледные пересохшие губы тряслись, по телу пробегали волны дрожи. Еле слышно он повторял: — Больно… так больно… я сейчас умру… — Что с ним? — Лемми испугался так, что у самого руки ходили ходуном, а на лбу выступила испарина. — Похоже на приступ паники. Отнесём его в Ковчег. Всем остальным — спать, — шикнул Джон на беспокойно галдящих мальчишек. Ковчег был чем-то вроде лечебной комнаты, но условно — ни врачей, ни лекарств в общине не водилось. Официально Джон выпросил это убежище для того, чтобы заболевшим было где спокойно отлежаться. Время от времени он приглашал в Ковчег абсолютно здоровых людей. Проводил одному ему понятные исследования и тесты. Участвующие в них ничего толком не могли вспомнить о том, что происходило за закрытой дверью, или просто не хотели говорить. Ходили также слухи, что в крепко-накрепко запертом шкафу Джон хранит досье на каждого из членов Братства и некоторые особые препараты. Устроенный на диване, Дэвид уставился в одну точку, вцепившись в рубашку так, что оторвалась верхняя пуговица. — Я думаю, ты можешь ему помочь, — Джон обернулся к оцепеневшему Лемми. — Попробуй. Ему не справиться одному. — Но я не знаю, что делать. Мне очень страшно, — Лемми с трудом преодолевал искушение сорваться в панику, сесть рядом с Дэвидом и раствориться в общем страхе. После случая с соседской девочкой он пообещал себе никогда не использовать то, что дремало внутри него. Слишком нестабильным и неуправляемым оно было. — Положи на него руки. Постарайся увидеть, почему ему так плохо и как это исправить. Лемми колотило, но он не смел ослушаться. Его попросил Джон, значит, он, не сомневаясь, переступит и через себя, и через Дэвида. Через кого угодно, только бы быть нужным Джону. От прикосновения к Дэвиду их обоих тряхнуло, словно током. Тело Дэвида выгнуло дугой, он жалобно закричал: — Нет! Пожалуйста! Я не хочу! — прижал руки к животу и скривился от боли, мотая головой. Струйка крови вытекла из его носа, окрасила губы и быстро побежала по подбородку. — Дэвид! Джон! Простите! Всё не так, — Лемми в отчаянии ещё сильнее вцепился в плечи Дэвида. В том месте, где он сидел, по дивану начало медленно расплываться багровое пятно. Джон резко оторвал сведенные судорогой руки Лемми и с силой отшвырнул его в сторону. Достал из шкафа бутылочку из тёмного стекла и, придерживая голову Дэвида, начал осторожно вливать содержимое в его рот. Дэвид постепенно успокаивался, его тело обмякло, глаза подёрнулись мутной дымкой. — Всё уже, всё. Видишь, ничего страшного не произошло, — шептал Джон Дэвиду на ухо. — Никакой больше боли. Посмотри на меня. Запомни — ты самый лучший мальчик, ты — избранный. Обещаю, всё будет хорошо. Дэвид оставался в Ковчеге всю ночь. Долгую ночь, которую Лемми провёл без сна. Джон взял с него обещание забыть о том, что произошло, но от себя не убежишь, и струйка крови, стекавшая по лицу Дэвида, словно прожигала огненные дорожки в душе Лемми. Когда Дэвид вернулся, ничего больше не напоминало о происшествии. На любой вопрос о том, как прошли съёмки, он только гордо вскидывал голову, замораживая собеседника ледяным презрением: — А что? Завидуешь? Изменилось только одно. С той ночи весельчак Дэвид больше никогда не смеялся.