***
— Ты уверен, что соль и зола отпугнут приведений? — немного смущённо спросил восьмилетний Леоне. Вчера в спальне старших мальчиков (куда его только-только переселили) рассказывали страшилки, и его очень впечатлила история о предполагаемых обитателях чердака. — Конечно, уверен, — бойко заявил Селестино и указал на толстую зелёную книжку, напоминающую какой-то скучный учебник, — здесь так написано. А затем он водрузил книжку на самый верх шаткой конструкции, состоящей из стула (украденного из классной комнаты), табуретки (из больничного крыла) и горы книжек (из библиотеки). Леоне недоверчиво покосился на зелёный учебник, прочитав на обложке слово «химия». — А что ещё там пишут? — Как сделать коктейль Молотова. Леоне не понял, шутит Селестино или нет. В любом случае, старший друг сейчас был занят другим: он вскарабкался наверх по своей импровизированной лестнице и потянул за ручку люка, ведущего на крышу. — Да нет тут никаких приведений, трусишка! — воскликнул он, с восторгом оглядывая что-то наверху. — Ты забыл, мы ищем антенну для связи? Давай, залезай скорее, тут та-а-ак круто! С этими словами он подпрыгнул и подтянулся, неловко забрался наверх, так что даже ноги скрылись в небольшом квадратном проёме. Что-то в его голосе показалось Леоне подозрительным. Какой-то треск просачивался в привычные интонации: то ли хруст веток, то ли тот самый проклятый звук, который всегда раздаётся буквально у тебя в ушах, когда ломаются кости. Разве Леоне слышал этот звук раньше? — Ну, ты идёшь, или нет?! Леоне никогда не боялся высоты: он бойко залез на стул, затем на табуретку и стопку из книг, но его роста не хватило, чтобы самостоятельно подтянуться и влезть на чердак, и Селестино протянул ему руку, за которую мальчик с радостью ухватился. Но этого оказалось недостаточно. Опора под ним опасно качнулась, Леоне вскрикнул от страха, и чувство падения заполнило всё его сознание. Рука Селестино выскользнула. Он сорвался. Но не было крика или грохота падающей мебели, Леоне падал и проваливался в темноту, и только проклятый хруст костей преследовал его, не желая отпускать. День, когда он в первый раз сломал руку, свалившись с крыши, сменился днём, когда ему не хватило смелости попрощаться со старшим братом. Память со странным щёлкающим звуком сделала сальто — и вот он стоит у окна на лестнице и глядит сквозь мутное стекло и решётку на одинокий огонёк, удаляющийся от Дома. Стекло мутное, потому что идёт дождь. Темно и почти ничего не видно, но Леоне трёт опухшие от слёз глаза и снова смотрит на две фигуры, удаляющиеся от дома. Они медленно шагают по тропинке, Мама (высокая, в чёрном платье) идёт чуть позади, словно следит, чтобы Селестино никуда не делся. Но он уверенно шагает вперёд, даже не оборачиваясь. Леоне — жалкая, бесполезная тряпка, он даже сейчас не может взять себя в руки. Он весь день прятался в библиотеке, и весь день плакал, у него тихая истерика, которую он никак не может остановить. Он проваливается в темноту ночи, дождь шумит за окном, и уже не только стекло — весь мир мутный от слёз, весь мир расплывается, словно картинка, которую он не может контролировать. Кости хрустят. Почему, почему, почему ты уходишь и оставляешь меня? Почему ты решил умереть ради меня? Почему я не могу набраться смелости даже выйти и попрощаться с тобой? — Попробуешь кому-нибудь рассказать, и я убью тебя, — с лёгкой, вежливой улыбкой произнесла Мама. Она всегда такая спокойная, как она может быть такой спокойной? — Леоне, слушай внимательно. Если кто-нибудь из детей узнает то, что знали вы с Селестино, мне придётся вас всех отправить. Ты понимаешь меня, верно? Если я расскажу Бруно правду, Мама убьёт и его тоже. Он прошептал «да» и провалился куда-то ещё глубже, мимо дерева, грозы и маленького чёрного зонтика, мимо воспоминаний, наполненных горечью и счастьем, мимо двух лет, полных страха и отчаяния. Он падал, и его внутренности будто перевернулись, сделали сальто — Леоне почувствовал, что он сейчас либо умрёт от страха, либо вытошнит прямо на постель свой обед. Ни того, ни другого в итоге не произошло. Он проснулся от боли в руке (нога тоже ныла, но по-другому, не так резко и болезненно) и услышал шипение Moody Blues. Сердце лихорадочно билось после кошмара, Леоне чувствовал странное оцепенение, и был не в силах даже пальцем пошевелить. В больничном крыле было темно, а на табуретке возле кровати сидел Бруно. Его лицо сияло странным зелёным светом. — …всё просто. Я всего лишь хочу, чтобы вы все сбежали и, в конце концов, оказались в безопасности… Зелёный свет оказался таймером. Шесть часов назад. «Сбежать всем вместе — это значит сбежать и с тобой тоже, глупый» — хотел ответить ему Леоне, но не мог. К тому же, бесполезно разговаривать с Moody Blues. Это всё равно не настоящий Бруно, а всего лишь подделка. Воспоминание. Стук в дверь заставил Леоне вздрогнуть и прошипеть едва слышное «сгинь», чтобы станд исчез, растворившись в воздухе. — Хорошо, что ты уже проснулся, — в комнату зашла Мама. В одной руке она несла фонарь, а в другой — какую-то коробку, позвякивающую при каждом шаге. Леоне сжал губы в тонкую линию и нахмурился, пытаясь не показывать страха. Вчера, пока она его оперировала — доставала обломки кости, промывала рану, зашивала её и фиксировала перелом — Леоне хорошо держался (под местной анестезией это даже было не очень больно), но это не значит, что он хотел повторения подобного опыта. — Я здесь, чтобы наложить гипс, — сказала Мать Донателла, заметив его реакцию, — как ты помнишь, это совсем не больно. А потом тебе стоит поесть, чтобы восстановить силы. — Да, хорошо, — пробормотал он. В любом случае, у Леоне не было выбора, он мог лишь только слушаться Маму. Как и в прошлый раз, как и все эти два года, он снова вынужден играть роль живой куклы без собственной воли. Даже простые движения приносили боль, и всё, что сейчас хотел Леоне — это провалиться обратно в сон, даже если он снова обернётся кошмаром. Но вместо этого Леоне нарушил тишину вопросом: — Почему ты делаешь это сейчас? Посреди ночи? — Тебе не стоит об этом волноваться, Леоне, — ответила Мама, и в её голосе звучала насмешка. Она играла с ним. Она прекрасно осознавала свою власть и его беспомощность, а потому не собиралась отвечать прямо. — Просто успокойся и не дёргайся. И я говорю не только о гипсе, понимаешь? Не пытайся уговорить своего друга на какую-нибудь авантюру, это всё равно не сработает. Сбор урожая неминуем, Леоне, это закон нашего мира. Бруно это понимает, в отличие от тебя. И если ты будешь и дальше пытаться навязать ему ложные идеи о надежде, ему будет только больнее, понимаешь? — Заткнись, — прошипел Леоне сквозь зубы. — Он уже сделал выбор, Леоне, и ты должен принять его и поддержать, ведь так поступают настоящие друзья. — Ты ничего не знаешь! — Уговаривая его остаться или сбежать, или сделать ещё что-нибудь отчаянное и бессмысленное, ты причиняешь Бруно боль. Давишь на него. Тебе только кажется, что ты заботишься о нём, но на самом деле ты поступаешь эгоистично. Ты просто хочешь, чтобы он остался с тобой. Но Бруно — не твоя вещь, он тебе не принадлежит, и ты должен его отпустить. Если бы Леоне мог, он бы зажал уши руками, но в том-то и дело — он не мог. Ни тело, ни даже его мысли ему больше не принадлежали, потому что то, о чём она говорила, звучало логично, и… нет, заткнись, заткнись, тупой голос в голове. Она не права. Бруно должен выжить. Любой ценой. И Мама не заставит его в этом сомневаться. Но даже после того, как она закончила накладывать гипс и ушла, её навязчивый ласковый голос продолжил звучать в его голове. — Сдайся. Ты всё равно ничего не сможешь изменить. Только причинишь Бруно боль. — Тот, кому ты расскажешь, непременно погибнет, и это будет на твоей совести. — Закрой свой грязный рот. Молчи, Леоне. Ох, она могла бы не утруждаться. Сдаться? Замолчать? А что он вообще может? Разве от него сейчас есть толк? Ни на что не годная сломанная кукла — вот чем был Леоне. Лучше бы его вообще здесь не было. Лучше бы Мама отправила его два года назад, вместе с Селестино — тогда он не был бы обузой, и остальные дети смогли бы сбежать сегодня, чтобы спасти Бруно. Если бы он умер тогда, то не облажался бы сейчас. Чёртов план провалился, и Леоне должен был задержать Маму, но вместо этого позволил ей сломать ему ногу и руку, и теперь он ничто, треснувшая щепка, и он не может сделать абсолютно ничего, чтобы помочь лучшему другу избежать смерти. Леоне вынужден надеяться на сопливого золотого мальчика, потому что сам он — ничтожество, не способное даже встать с кровати. Он ненавидел тот факт, что его последняя надежда — это Джорно. Чёртов Джорно. Темнота медленно уходила, и комната сначала стала бледно-серой, а потом наполнилась светом солнца. Мама вернулась, принесла завтрак, а затем прошло ещё несколько часов, но сколько бы Леоне ни ждал, ни сверлил раздражённым взглядом дверь — больше никто к нему не пришёл.***
Ночью в больничном крыле одиноко. Когда тебе восемь, и ты привык спать в одной комнате с кучей шумных и непоседливых названных братьев, тишина и темнота, наступающая после захода солнца, действительно ошеломляет. Никакой возни и чужого сопения поблизости. Боже, Леоне никогда в жизни бы не признался, что ему для спокойного сна не хватало звуков храпящего Мисты. Итак, ему восемь, сломанная рука болит, в комнате темно и страшно, и хочется плакать от одиночества. Мама не согласилась переночевать здесь с ним, и теперь Леоне остаётся только глазеть на потолок (потому что перевернуться на бок он физически не может) и повторять как молитву: — Призраков не существует, призраков не существует, призраковнесуществуетпризра… Больничное крыло расположено слишком близко к чердаку, чтобы это бормотание могло отогнать его страхи. Особенно после того, как он услышал подозрительный скрип двери и что-то, похожее на крадущиеся шаги — сначала на лестнице, но затем всё ближе и ближе… Леоне краем глаза заметил движение где-то возле двери, вздрогнул всем телом, в полнейшем ужасе подскочил на кровати (насколько позволила тяжесть гипса) и резко развернулся, чтобы увидеть прямо перед собой маленькое белое… не приведение. — Т-с-с, — Бруно прижал палец к губам, призывая к молчанию, потому что Леоне, очевидно, собирался закричать. Ладно-ладно, ему нужно успокоиться: это всего лишь Бруно. Да, его ночная рубашка жутковато сияет в темноте, но эти взлохмаченные чёрные волосы, прямую чёлку и вздёрнутый нос нельзя не узнать. Леоне шумно вздохнул и почти перестал паниковать, и… стоп. Почему Бруно в больничном крыле ночью? — Что ты здесь делаешь? — шёпотом спросил Леоне, когда его друг подошёл ближе. — Я пришёл тебя навестить, — пожал плечами Бруно, словно не было ничего странного в том, что он сбежал из спальни посреди ночи. Мама его прибьёт, когда узнает. Но Леоне не собирался сейчас говорить об этом — он был слишком рад, что Бруно здесь. Почему-то его присутствие магическим образом рассеивало тьму и отгоняло гипотетических приведений. Бруно огляделся в поисках табуретки, но её нигде не было. — Можешь сесть на кровать, — предложил Леоне и для убедительности даже постучал ногой по матрасу. Сейчас, когда он полусидел на кучке подушек, баюкая свою загипсованную руку, почти половина кровати всё равно оставалась свободной, так что Бруно легко забрался туда, прямо с ногами. Он был босиком — видимо, чтобы никто не услышал шаги. А потом, они, конечно, проболтали до самого утра, вместо того чтобы спать. Шёпотом, опасаясь что Мама их услышит. В какой-то момент Леоне глупо пошутил, и оба начали хихикать и давиться смехом, и Бруно неожиданно упал на Леоне и обхватил его поперёк туловища, едва не задевая загипсованную руку. Это было так… тепло и не одиноко. Полная противоположность одиночеству. Приятное чувство тяжести, лежащей прямо на нём, глупое хихиканье и безмолвное обещание: ты никогда не останешься один. Звук грома. Тихое шипение и жужжание, которое мог бы издавать фотоаппарат Селестино. Холод и шум ливня вокруг, мелкие противные капли стекают по лицу, попадают в глаза и смешиваются со слезами. Снова двадцатое мая, снова одиночество и маленькая фигурка с чёрным зонтиком, подбегающая к дереву. Снова звук его голоса, снова объятья. Пе-ре-мот-ка. Леоне снова проснулся, расстроенный, что его разбудил странный сон, а не голоса друзей. Он действительно ждал, что кто-нибудь зайдёт к нему после завтрака или на перемене. Хотя бы ради того, чтобы сказать, что всё нормально, всё идёт по плану и Бруно и Ризотто собираются сбежать сегодня днём. «Должно быть, все остальные помогают организовать побег, и поэтому слишком заняты, чтобы прийти сюда», — подумал Леоне. Считать так было гораздо приятнее, чем думать, будто друзья про него забыли. Протерев глаза после сна (одной рукой, левой, хоть это и не удобно), Леоне рассеянно оглядел больничное крыло, но в нём ничего не изменилось с последнего раза: другие кровати по-прежнему пустовали, а дверь была закрыта. Даже свет из окна казался совсем неярким, потому что Мама задёрнула шторы. Леоне неуклюже сел. Сейчас, когда оба его перелома надёжно зафиксированы гипсом, это оказалось не так сложно, и почти не больно. Здоровой рукой он дотянулся до костылей, которые Мама принесла утром, и с их помощью сумел подняться и дойти до небольшой ванной комнаты. Ходить вот так — неудобно и непривычно, но этот маленький подвиг натолкнул Леоне на мысль, что ему не обязательно сидеть здесь и ждать. Он ведь может выйти из больничного крыла всего на минуту, просто чтобы увидеть друзей и напомнить Бруно о плане? Но все надежды тут же разбились в прах, когда выяснилось, что дверь в коридор заперта.***
Он сидел за столом, накрытым белой скатертью. Что происходило вокруг — не важно, Леоне видел только белую скатерть, белые руки на ней, ложки и вилки из серебра и серебряную же тарелку. Прямо по центру стола стоял подсвечник, старый и кривой, похожий на вырезку из энциклопедии про средневековье. А напротив Леоне, словно зеркальное отражение, застыл ещё один мальчик. Точно такой же. Бледный и худой, словно долгие месяцы страдающий от болезни, с впалыми щеками и кругами под глазами. С окровавленным ртом. Его руки, в точности копирующие руки Леоне, застыли в той же позе — лёжа поверх скатерти — но они были полностью, от кончиков пальцев до самых запястий, покрыты тёмно-красной кровью. Вместо глаз — округлые динамики. Леоне видел нечто похожее в учебниках по механике (которые заставил его прочитать Фуго), но в живую — лишь однажды, в маминой Тайной Комнате. Боже. Даже просто сидеть и смотреть было страшно. Из глубины сознания поднималась смутная тревога, подсказывающая, что что-то в этой сцене неправильно. То ли скатерть не того цвета, то ли крови слишком много, то ли сам Леоне и его копия — не те, кто должен здесь сидеть. Почему-то взгляд упал на тарелку. Его внимание рассеянно скользило по еде. Самой обычной, если не присматриваться. Но как только Леоне действительно задумался об этом, его воображение тут же заполнило стол всевозможными яствами. Но всё, что должно было быть жареным — фрикадельки, котлеты, стейки, рёбрышки — всё было сырым. Сырым в буквальном смысле: кровь сочилась отовсюду, и в тот же миг, как Леоне это заметил, она залила собой скатерть, не оставив ни единого белого пятнышка. Мальчик, сидящий напротив Леоне (у него на лбу сияли какие-то не читаемые зелёные символы, обозначающие время) совершенно обыденным жестом оторвал кусочек мяса, лежащего на его тарелке, и отправил в свой рот. Кажется, и (без того тёмно-красные от крови) губы стали почти чёрными, когда он медленно прожевал и проглотил. — Moody Blues, что за хрень ты творишь? Леоне скривился от отвращения, но воплощению его души, кажется, было плевать. Двойник поднял на Леоне свои безжизненные глаза, а потом испачканной в крови рукой взялся за треугольный бокал на тонкой стеклянной ножке. Белая (и всё ещё чистая) рука Леоне протянулась через стол, чтобы повторить этот жест. Рассеянное внимание снова сыграло с ним злую шутку. Сначала Леоне посмотрел на чужой бокал и заметил, что внутри плавает что-то большое, чёрное и круглое. В прозрачной, словно воздух, воде, покачивался и перекатывался из стороны в сторону почерневший глаз с ярко-красной радужкой. Леоне вздрогнул и выронил свой бокал. Там внутри тоже было что-то, но он не успел рассмотреть. Стекло встретилось с серебром, издав странный пронзительный хруст (с тем же звуком ломались кости Леоне, с тем же звуком запускалась перемотка Moody Blues). Когда Леоне наконец-то посмотрел, то увидел, что там, среди осколков стекла, тонких серебряных игл и кровавых разводов — там небо. Маленький кусочек синего-синего весеннего неба, холодного и тёплого одновременно. Только вместо редких облаков его оформляло белое глазное яблоко, пронизанное тонкими красными сосудами. Только в центре неба — радужки — посеревший зрачок, словно маленькая чёрная дыра. Леоне почувствовал, что его вот-вот стошнит и вскочил из-за стола. Повторяя его движения, Moody Blues тоже попытался встать, но чьи-то руки, вылезшие из-за спинки стула, не позволили это сделать: с силой надавили на плечи и усадили обратно. Хотя «руки» скорее напоминали чёрные когтистые лапы, Леоне точно знал, что это — мамины руки. Он отшатнулся в страхе. Мальчик с глазами-динамиками пытался что-то сказать: его рот открывался и закрывался, чёрные от крови губы шевелились, но ни звука не вылетало наружу. Леоне хотел развернуться и убежать, не оглядываясь, но даже сквозь сон он чувствовал свои гипсовые оковы, не позволяющие сдвинуться с места. Или это чувствовал Moody Blues, когда мамины руки вцепились в его плечи так сильно, что острые когти вонзились в серо-белую плоть? Леоне не мог двигаться, и внутри него нарастал ледяной ужас. Moody Blues — отражение его души — не сопротивлялся, когда из-за спинки стула появилось ещё несколько рук-теней и вцепилось в его волосы, лицо и шею, не позволяя пошевелиться. Затем в темноте сверкнула серебряная игла, и руки-тени быстро и проворно зашили ненастоящему мальчику рот толстыми чёрными нитками. Moody Blues до самого последнего момента шевелил губами, безмолвно повторяя какую-то фразу. А Леоне казалось, что он чувствовал каждый стежок и каждую сквозную дыру на собственной коже, пока игла снова и снова впивалась в плоть. Следом за ней тянулась верёвка. Он проснулся сам не свой, с полнейшим хаосом в голове. Несколько долгих-долгих пугающих минут Леоне просто лежал, всё ещё до краёв наполненный страхом, и смотрел в потолок, не в силах осознать, где он вообще находится. В голове прояснилось не раньше, чем угомонился бешеный стук сердца. Но в какой-то момент Леоне всё-таки начал что-то вспоминать, и медленно повернул голову в сторону окна. Сквозь шторы в медицинское крыло проникал только слабый-слабый отсвет: должно быть, солнце уже село. Вот почему в комнате такая кромешная темень. Если на улице уже стемнело, значит, Бруно и Ризотто сбежали пару часов назад. Или, по крайней мере, должны были. Тишина тоже со временем рассеялась. Хотя Леоне, кажется, только что чуть не умер от страха из-за грёбаного сюрреалистичного кошмара, Дом продолжал жить своей жизнью. Со второго этажа (из игровой комнаты, вероятно) доносился топот ног. Кто-то сновал по коридору. В библиотеке упала стопка книг. Неожиданно снизу раздался звук — громкий, словно звон обеденного колокола. На кухне (или, может, в столовой) кто-то уронил поднос с посудой и сразу несколько тарелок (а может, и парочка стаканов) разлетелись в дребезги с характерным грохотом. Затем на секунду почти во всём Доме воцарилась тишина. Леоне не придал бы значения этому происшествию, если бы в наступившем безмолвии не различил неожиданно тихие крадущиеся шаги в узком коридоре, ведущем в больничное крыло. Довольно быстро (Леоне лишь успел кое-как приподняться и сесть на кровати) шаги остановились возле двери, и в замке повернулся ключ. Дверь открылась, и внутрь спешно протиснулся Джорно — этот золотистый кудрявый хаос, называемый причёской, Леоне узнал бы где угодно (и даже в кромешной темноте больничного крыла). Какое облегчение и какая досада. — Что с Бруно? — быстро выпалил Леоне, не заботясь о конспирации. Весь день, все эти бесконечно долгие кошмарные часы его на самом деле волновал лишь этот вопрос. Лицо Джорно (если бы Леоне мог его разглядеть в этой темноте) наверняка осталось непроницаемым. Это же Джорно. Он молча (чем раздражал Леоне до чёртиков) подошёл к его кровати. Немного подумал и опасливо, словно через силу, сел на табуретку. Тихо сглотнул. — Да говори уже, чёртов сопляк! — не выдержав, выкрикнул Леоне. Он действительно думал, что готов к любой правде, лишь бы уже услышать хоть что-нибудь. — Я был прав, — совершенно безэмоционально ответил Джорно. — Бруно принял решение. Мы ничего не могли изменить. Секунда шокированного молчания длилась недолго, а затем Леоне закричал, заставив второго мальчика подскочить на табуретке от страха: — Ты чёртов идиот! Ты хочешь сказать, Бруно и Риз ещё здесь?! Он резко потянулся в сторону Джорно, желая схватить его за одежду или даже ударить, но наглый сопляк увернулся. — Он сказал, что- — Да мне плевать, что он сказал! Чёрт! Твою мать! — Леоне стиснул зубы, подавляя не то слишком громкий крик, не то подступившие к горлу рыдания. — Ты даже не попытался его спасти! Джорно не стал оправдываться. Теперь он стоял возле кровати, на безопасном расстоянии от Леоне, с этой чёртовой бесстрастной каменной рожей и скрещенными на груди руками. — Он не просил его «спасать». — Как ты можешь так говорить?! Ты мелкая сволочь, как ты мог сдаться?! Бруно должен был убежать сегодня днём! Он должен был спастись от Мамы и демонов! Он- — Чтобы подвергнуть опасности всех остальных и сорвать План? — неожиданно холодным тоном перебил его Джорно. — Да плевать я хотел на тебя и твой тупорылый план, — с искренней ненавистью прорычал Леоне. — Всё, что ты должен был сделать — это убедить его убежать сегодня днём! И ты облажался! Разве это было так сложно?! Всё, чего я просил у тебя — чтобы ты помог ему спастись от демонов. А теперь Бруно… Леоне вдруг судорожно вдохнул. Больно. Руку пронзила глубокая болезненная судорога, но она — ничто по сравнению с одной лишь мыслью… — Бруно умрёт, — тихим, ровным голосом закончил вместо него Джорно. — Его съедят демоны. Но другого выхода нет, потому что… Не важно, что он там хотел сказать. Леоне изо всех сил толкнул себя вперёд, желая в этот самый миг лишь одного — придушить своими руками этого грёбаного Джорно. Рыдания, смешанные с яростным рычанием, должно быть, разнеслись по всем Дому. Смутно, очень смутно, Леоне осознавал, что ведёт себя сейчас как какой-то бешеный зверь, как самое настоящее чудовище — но не мог остановиться. Это действительно больно. Он с глухим стуком (и воющим рыданием) упал с кровати на деревянный пол и почти успел ухватиться за худую лодыжку Джорно, прежде чем тот в ужасе отскочил назад. — Успокойся! Да послушай же, я должен передать…! — Ты… чёртов… — Леоне действительно заплакал от боли, и попытался рефлекторно сжаться в комочек, но гипс мешал, и ему пришлось извернуться на полу непонятной кривой кляксой, судорожно хватая ртом воздух. — Нет… нет… Нет, это, должно быть, просто очередной кошмарный сон. Потому что в реальности так не бывает, чтобы лучшие друзья приносили себя в жертву плотоядным монстрам, верно? Нет, Бруно ни за что бы так не поступил. Они ведь обещали не бросать друг друга, остаться вместе до самого конца, но… Но вот Леоне лежит на полу в кромешной темноте больничного крыла, совсем один (потому что Джорно свалил отсюда от греха подальше) и сотрясается всем телом, потому что слёзы и боль всё никак не могут прекратиться.***
Целую вечность спустя его заставил очнуться знакомый шипяще-хрустящий звук. Кажется, просыпаться от появления Moody Blues — уже рефлекс. Только если в прошлые разы Леоне пробуждался после кошмарных снов, прямо сейчас он с трудом, но всё же вырвался из водоворота боли, слёз и отчаяния. Истерика прошла, но эмоции лишь слегка поутихли. Светло-лиловая прозрачная фигура склонилась над Леоне, и ему почудилась странная жалость в бессмысленных глазах-динамиках. «Только себя жалеть и умеешь, — пронеслась едкая, злобная мысль, — больше ты ни на что не способен. Ничтожество!» «В прошлый раз ты ничего не сделал, чтобы остановить Маму! В прошлый раз ты спрятался в библиотеке и даже не попытался спасти Селестино!» Действительно. И как он смел вообще обвинять Джорно в бездействии, когда сам был настолько слаб, что даже не вышел попрощаться? Тогда, два года назад. Но не сейчас. Может быть… только может быть, ещё не всё потеряно. Может, если он увидит Бруно, если сможет поговорить с ним… Леоне думал, что больше не сможет никогда надеяться на лучшее, но вот — он здесь. Едва успокоившись после истерики, шипя проклятия и ругательства, он попытался найти костыли, чтобы подняться на ноги, но нигде возле кровати он их не обнаружил. Леоне не стал тратить время на поиски, и вместо этого приказал Moody Blues стать его опорой. Это было странно — чувствовать собственный вес, опираясь на станд, но, по крайней мере, Леоне действительно смог встать. В Доме царила подозрительная тишина, когда он наконец выбрался в тёмный коридор. Снизу не доносилось ни звука. Когда Леоне делал шаг, загипсованная нога с противным скрежетом волочилась по паркету, а когда он пытался на неё опираться — ноющая боль пронизывала мышцы. Ну и чёрт с ним. Где все? На лестничной площадке, всего в пятнадцати ступеньках от Леоне, было то самое окно, из которого открывался вид на ворота и тропинку, ведущую к ним. На секунду Леоне почудилось, что там… Он замешкался и оступился, с грохотом скатившись по ступеням. А уж его болезненный вскрик могли бы услышать все в Доме, если бы Леоне ранее уже не сорвал голос. Так что из горла вырвался только жалкий писк-хрип. Однако желание подтвердить страшную догадку оказалось сильнее боли, и секунду спустя Леоне уже стоял у окна, цепляясь за подоконник и поддерживая себя призрачными руками Moody Blues. Беззаботный жёлтый фонарик мерцал во тьме, размеренно двигаясь к воротам. Ночь была ясная — луна только что взошла над лесом, и благодаря её молочному сиянию, а также свету фонаря, Леоне без труда различил в темноте три силуэта. Двое детей, один из них нёс в руке чемодан, а другой шёл налегке. И следом, всего на шаг отставая от них, шла Мама — высокая и стройная. Безупречная, как и всегда. Эта умиротворяющая картина, кажется, за доли секунды высосала из Леоне все жалкие остатки сил, так что даже станд, воплощение его души, неожиданно побледнел и рассеялся. Потеряв опору, его жалкое сломанное тело рухнуло на пол, уже в который раз за этот день. Леоне снова не успел попрощаться.