***
/на следующий день, 20 февраля — Джорно [00016]/ — Джорно? Почему ты здесь? — ласково спросила Мама. Она всегда была добра к нему. Почему бы ему здесь не быть, на самом деле? Здесь — это на краю своей кровати в спальне старших мальчиков. Самое подходящее для Джорно место. Он неподвижно сидел, не обращая внимания на тишину и пустоту вокруг, не замечая даже, что солнце давно взошло, и завтрак, должно быть, уже закончился. Джорно разглядывал свои руки, на самом деле даже не фокусируясь на них. Перед глазами маячили только два бледных пятна: одно, левое, обмотано свежим бинтом, в том месте, где станд Чокколаты сгрыз его плоть. Но Джорно сейчас не думал об этом. Время для него остановилось, и мир вокруг заледенел, покрывшись толстым слоем инея. Тот же лёд сковал движения самого «золотого мальчика», и он даже не поднял голову, чтобы поздороваться с Мамой. — Почему ты не пошёл на уроки? Разве я разрешала тебе прогуливать? — настойчиво повторила Мать Донателла, подходя ближе. Голова казалась такой тяжёлой. Он не заплёл этим утром волосы в свой любимый победоносный венок, и золотые кудри просто падали на лицо. Зачем Джорно смотреть на неё? Зачем отвечать? Разве есть в его действиях хоть какой-то смысл? Джорно только недавно проснулся, но уже чувствовал себя невероятно уставшим. — Почему ты не плакал вчера вечером? — тихо и вкрадчиво спросила Мама, опустившись на колени рядом с ним. Рука с тонкими пальцами и накрашенными острыми ногтями взяла Джорно за подбородок, но он даже не вздрогнул. Мать Донателла приподняла его тяжёлую голову, заставив встретиться с ней взглядом. У неё красивые глаза, на самом-то деле. Зелёные, яркие, с длинными чёрными ресницами. И маленькие, почти незаметные веснушки на носу — такие же, как появлялись у Триш каждое лето. И улыбка у Мамы красивая. Коварная, но ангельская. Джорно много лет учился улыбаться также: подолгу стоял в ванной перед зеркалом и копировал мамину улыбку. — Потому что плакать бесполезно. Он ответил. Ровным тоном, чтобы Мать Донателла точно услышала и оставила его в покое наконец. — Бесполезно? — она, кажется, действительно удивилась. — Кто тебе такое сказал, Джорно? — Моя мама. Настоящая мама, я имею в виду. Которая меня родила и воспитывала до трёх лет. Это — то, что Джорно никогда и никому раньше не рассказывал, даже Мисте или Бруно. Он боялся, что друзья ему не поверят, но он действительно помнил этот крохотный кусочек прошлого. Он долгие годы баюкал в голове это воспоминание, как самое сокровенное сокровище, но сейчас пришло время вырвать его из сердца, словно кровоточащий кусок плоти. Вырвать и отдать Маме, как последнюю ценность из тех, что она ещё не забрала. Она действительно слушала очень внимательно. — Когда я жил со своей настоящей мамой, она красила мои волосы в чёрный цвет и говорила, что так я похож на папу. Я его не помню. Я помню, как мама целовала мою родинку в форме звезды и плакала долго-долго, может быть, часами, и не могла остановиться. Мне было очень страшно: она обнимала меня и плакала, и повторяла всё время это «Бесполезно», пытаясь успокоиться. Но оно не помогало. Когда кто-то даёт совет, но сам ему не следует, это называется «лицемерием», верно? — Верно, — эхом отозвалась Мать Донателла. — Лицемерие, Джоджо. Её губы изогнулись в сочувствующей, но лживой улыбке. — Ты ничего не мог сделать, — мягко заверила Мама. — Плакать бесполезно, как и пытаться сбежать, ты ведь это понимаешь? — Я знаю. Он даже не сказал это вслух, лишь прошептал одними губами. Глаза кололо от острой сухой боли, потому что он слишком долго вглядывался в лицо Мамы, совсем не моргая. — Твой друг, Бруно, ошибся. Он думал, что сможет меня обмануть, — тихим, доверительным шёпотом произнесла Мама. — Ты ведь не совершишь ту же ошибку, верно, солнышко? Джорно ничего не ответил, лишь продолжил смотреть на неё пустым взглядом. На самом деле он больше не обращал внимания на острые черты. Мир перед глазами всё ещё существовал, но взгляд Джорно делал все объекты нечёткими, расплывчатыми и неважными. — Скажи мне, кто ещё видел монстров у ворот. — Только я и Бруно. — А кому вы успели рассказать правду про назначение фермы? — Ризотто, Фуго, Леоне, Мисте и Наранче. Её улыбка слегка дрогнула. — И Триш, не так ли? — И Триш, — покорно повторил Джорно. Его голос как всегда не выражал никаких эмоций. Но если обычно ему приходилось прятать свои чувства, то сейчас Джорно совершенно искренне открывался Маме, обнажая перед ней пустоту и безразличие. Больше она ничего не спрашивала: просто взяла его за руку и силой увела на урок. Джорно не сопротивлялся, но и не пытался идти самостоятельно. В течение следующих нескольких дней он часто «зависал» на одном месте, забывая о том, куда нужно идти, и мог пропустить приёмы пищи, если кто-нибудь не притаскивал его в столовую. Друзья (действительно ли они были ему так близки, как всегда казались?) закрывали глаза на эти странности. Уход Бруно расколол группу. Леоне злился на них всех, и особенно — на Джорно. При каждой случайной встрече он бросал на бывшего друга полные ненависти взгляды, а если Джорно пытался заговорить — открыто посылал его в задницу. Фуго больше вообще ни с кем не разговаривал и, кажется, винил себя в смерти Бруно. Он избегал друзей, всё время прятался в библиотеке и слушал только Мать Донателлу. А если кто-то пытался с ним заговорить, мгновенно «взрывался», впадая в неконтролируемую ярость. Наранча и Миста неожиданно поругались (первый считал, что Леоне прав, обвиняя во всём Джорно, а второй разбил ему нос за такие слова), и их ссора стала последней каплей. Больше «банды Бруно» не существовало. Джорно находился в сильнейшей апатии. Миста делал вид, что всё в порядке, но больше не разговаривал с половиной своих бывших лучших друзей. Наранча тщетно пытался кого-то с кем-то помирить, но никто его не слушал. Фуго сидел в библиотеке. Леоне захлёбывался в бессильной злобе. А Триш… Триш просто осталась одна.***
/ночь, спальня старших девочек, 20 февраля — Проша [10401]/ Проше снился кошмар, просто она не сразу это поняла. Кажется, во сне она запуталась в одеялах, и теперь тёплая шерстяная ткань плотно обернулась вокруг шеи и плеч, напоминая какие-то странные, удушающие объятья. Во сне она увидела глаза Ризотто близко-близко. Кажется, это он её обнимал. Проша бессознательно сжалась в клубочек, уткнулась носом в его шею, а Риз продолжил её обнимать, успокаивающе поглаживая по спине. Иногда он рукой проводил по волосам, и пальцы запутываясь в длинных-длинных пшеничных прядях — Проша всегда очень гордилась своей светлой косой. — Тише-тише, — он прошептал. — Я просто умер, ничего страшного. Демоны съели моё тело. Они даже выковыряли мои глаза — но это ничего. Это не страшно. Теперь я вместе с Мией, и нам здесь хорошо. Ты тоже будешь здесь вместе с нами, когда демоны съедят тебя. Она распахнула глаза — Ризотто был призраком, хотя выглядел почти как настоящий. Демоны правда съели его тело, оставили вместо глаз сплошные чёрные дыры. Вместо того чтобы оттолкнуть, Проша вцепилась в него изо всех сил. Но от шока и захлестнувшего сознание страха всё равно — проснулась. И распахнула глаза. Ночь. В спальне девочек темно и тихо. Она быстро выпуталась из одеял и, едва придя в себя, спрыгнула с кровати. Не заботясь о тишине, Проша побежала в уборную, шлёпая босыми ногами по холодному полу. Она чувствовала, как у неё трясутся руки и подгибаются коленки, и лишь каким-то чудом сумела добраться до цели. Это была крохотная тёмная комната, с единственным узким окном. Проша склонилась над раковиной и на ощупь с трудом нашла и повернула вентиль — из крана хлынула холодная вода. Прямо напротив её лица оказалась тёмная зеркальная гладь, но девочка даже не пыталась заглянуть туда — она догадывалась, что может увидеть, и содрогалась от ужаса. Вместо этого Проша быстро набрала ледяную воду в ладони и умыла лицо. Волосы лезли в глаза и рот, мешаясь. В свете луны они казались жуткими — серебристыми, седыми. Она задержала дыхание, словно собиралась нырять, и снова плеснула ледяной водой себе в лицо. И ещё раз. И ещё. В конце концов её пальцы онемели от холода, а рукава и воротник ночной рубашки промокли насквозь — и только тогда Проша закрыла кран и бросила косой взгляд на зеркало. Волосы спутались и слиплись, но снова выглядели нормально. За её плечом мерцали во тьме жёлто-зелёные глаза. Не только «банда Бруно» потеряла своего лидера. Когда Ризотто умер, мир Проши просто пошатнулся и рухнул. Так глупо, наверное: она и раньше теряла друзей, уже скоро она могла потерять всю свою семью, и сама могла умереть — разве, по сравнению со всем этим кошмаром, смерть одного-единственного человека имела так много значения? Для неё — да. Ризотто был для неё целым миром, хотя она даже не подозревала об этом, пока не потеряла его. Только сейчас Проша поняла, что всегда его любила. Как лучшего друга? Как… мальчика? Хотела ли она его однажды поцеловать, когда они оба вырастут? И всегда-всегда быть вместе? Теперь её желания больше не имели значения. Проша вернулась в спальню девочек, на этот раз медленно и осторожно ступая по скрипящим деревянным половицам в коридоре. Когда она зашла внутрь и прикрыла за собой дверь, то увидела, что почти все её соседки спят. Липпи, Мари и Салли уж точно, но по поводу Меллы были сомнения: она ворочалась во сне так сильно, что сбросила в проход одеяло и скомкала простыни. Но ей, наверное, просто снился беспокойный сон. А вот самая младшая из девочек, которую перевели в эту спальню буквально вчера, сейчас сидела на краю своей кровати и безжизненным взглядом пялилась в окно. Или, может, она смотрела на чёрную решётку — кто знает. Проша вздохнула и подошла ближе. — Чего не спишь? — спросила она, присаживаясь на кровать рядом с Триш. — А ты? — Кошмар приснился. Это признание вырвалось само — так легко и просто, что даже страшно. Раньше Проша никому и ни за что не призналась бы в подобном, но прямо сейчас она чувствовала себя совершенно ужасно, и сил придумывать ложь просто не было. Триш вздрогнула, словно от холода. — А я не могу спать совсем. Я слышала, как ты встала, и я подумала… Что именно она там подумала, Триш не договорила. Проша знала эту девочку недостаточно хорошо, но очень ей сочувствовала. Бруно ведь был для малышки любимым старшим братом, и его потеря не могла пройти бесследно. К тому же, их маленькая банда друзей, кажется, окончательно рассорилась в последние дни. Точно также как «семья» Проши. Она протянула руку и коснулась вьющихся розовых волос, провела по макушке, пытаясь разгладить спутанные пряди. Триш неожиданно всхлипнула и порывисто обняла старшую девочку, так что та едва сумела удержать равновесие и не рухнуть в проход между кроватями. — Тише-тише, — прошептала Проша и продолжила её гладить, но малышка только ещё больше разревелась. — Я… он… — Триш уткнулась мокрым лицом в складки её ночной рубашки. — Он всегда так делал… гладил… по волосам… Что она ужасно скучает по Бруно, было понятно и без слов. Проша начала медленно покачиваться, пытаясь убаюкать Триш, но её мысли снова ускользали куда-то в сторону — она не знала, что должна ответить. — Тише, солнышко. Тише-тише, — пробормотала Проша. — Поплачь, тебе станет легче. Это всё не зря… это всё было не зря… Зачем она это сказала? Кого она пыталась убедить, себя или Триш? — Почему? — тихо всхлипнула девочка. — Всё было не зря. Они ушли, чтобы все остальные могли спастись… — Но почему? — Я не знаю, солнышко. Всё, что я знаю — что однажды всё будет хорошо, хотя сейчас тебе сложно в это поверить. Однажды ты всё поймёшь. Никто не сдался, солнышко, даже если тебе кажется, что это так. Только ни за что не говори Маме. Она должна считать, что мы проиграли… — А разве это не так? У Проши не нашлось простого ответа на этот вопрос. Они проиграли? В каком-то смысле, да: они проиграли в тот самый миг, когда позволили друзьям умереть. Они проиграли? Определённо, нет: пока в живых остаётся хоть кто-нибудь из детей, эта борьба ни за что не закончится. Простого ответа не существовало. Прямо сейчас Проша чувствовала себя разбитой — проигравшей. Так они и сидели — вместе, в обнимку, на краю кровати, укутанные тишиной и лунным светом. И тонули в общем, одном на двоих, одиночестве.***
/несколько дней спустя, глубокой ночью 25 февраля — Леоне [50401]/ Леоне стоял, опираясь на костыли. В прихожей было темно, все давно уже спали, он и сам должен был лежать в своей кровати в больничном крыле. Но даже если бы его поймала Мама… не важно. Ничего уже не важно. Хуже, чем сейчас, всё равно уже не будет. В этом коридоре почти не было окон (обычно его освещали керосиновые лампы или свет из распахнутых дверей), и поэтому Леоне едва мог видеть пол у себя под ногами, не говоря уже обо всём остальном. Но когда он тихо прошептал «Moody Blues», в прихожей вспыхнуло бледно-фиолетовое сияние станда. Призрак его души смотрел на Леоне бессмысленными глазами-динамиками и ждал указаний. — Девятнадцатое февраля, вечер, девять тридцать четыре. Бруно. Moody Blues покрылся помехами, издал свой любимый трещащий звук, и уже через секунду изменился. Леоне не в первый (и, вероятно, не в последний) раз спускался сюда среди ночи, чтобы помучить расшатанные нервы этим образом: Бруно в его последние минуты в этом Доме. Леоне тогда, в тот день, не успел спуститься к нему, чтобы попрощаться, и с того самого момента его не отпускало чувство вины. Должно быть, он никогда себе не простит этой слабости. Но Бруно… как он мог? Почему не сбежал? Как он мог сдаться? Эти вопросы до сих пор мучили Леоне, и он продолжал приходить сюда почти каждую ночь в поисках ответов. Но смотреть на Бруно было просто больно. Без всякого дополнительного смысла, без ответов. Больно. Его силуэт едва заметно светился, как и зелёный таймер на лбу. Пока что он «стоял на паузе», так что ни единый волосок не шевелился, позволяя Леоне рассмотреть этот образ в мельчайших деталях. Проклятье! Как будто он и так не знал, как выглядит его лучший друг! Единственное, чем отличался этот Бруно от обычного (кроме таймера и сияния) — это одеждой. Чёртов аккуратный костюмчик. Чёртова шляпа. Леоне заметил, что несколько прядей из причёски Бруно висели криво — кажется, в тот вечер он надел только одну из своих любимых заколок. — Давай, Moody Blues, вперёд, — тихо приказал Леоне. Хотя видеть «ожившую» версию Бруно было ещё больнее, чем замершую во времени куклу, он всё же решился на это. Леоне не знал наверняка, но нутром чуял, что упустил нечто важное. Ведь Бруно не мог так просто сдаться. Он бы ни за что не предал их дурацкую мечту, не нарушил обещание «сбежать всем вместе». Может, он оставил для Леоне хоть какую-нибудь подсказку? Хотя бы крошечный знак! Любой, какой угодно, намёк! В день, когда Бруно забрали, он отправил Джорно к Леоне не просто так. Он хотел поговорить, хотел что-то сказать, но Леоне его подвёл, и теперь… — Слушайся старших, Триш, — внезапно раздался тихий голос Бруно. Леоне вздрогнул: он уже успел забыть, что запустил воспроизведение Moody Blues. Призрачная версия его лучшего друга наклонилась и обняла кого-то невидимого. Леоне слышал вздохи и всхлипы — видимо, Триш. — Мы скоро встретимся, — тихий, уверенный голос. И когда Бруно научился так убедительно лгать? — Всё будет хорошо. Затем он выпрямился и помахал рукой, видимо, прощаясь с остальными. Яркие синие глаза быстро двигались, будто он пытался кого-то найти в толпе детей, но безуспешно. Почти беззвучное «Удачи, ребята» наверняка смог расслышать только Леоне, и то — сейчас, спустя шесть дней, с помощью станда. И это был не тот ответ, который он искал. Бруно повернулся к другой невидимой фигуре, которая поправила его съехавшую на бок шляпу: — Мама? Нам уже пора, верно? Риз, ты готов? Ризотто ему не ответил — видимо, просто беззвучно кивнул. Мама что-то сладко пропела, но Леоне уже тошнило от её голоса, и он пропустил всё сказанное мимо ушей. Призрачный Бруно послушно повернулся к двери, готовясь в последний раз переступить порог Дома. — Пауза. В «настоящем» по прихожей разнёсся негромкий стук костылей и противное шуршание, которое издавал гипс, волочащийся по деревянному полу — это Леоне обошёл сбоку призрачную фигуру. — Дальше. Он хотел заглянуть ему в лицо — может, надеялся прочитать по глазам какие-то мысли, или увидеть, как дрогнет вежливая лживая улыбка — но вместо этого совершенно неожиданно для себя наткнулся на шевелящиеся губы. Бруно что-то говорил… нет, беззвучно шептал. Его взгляд упёрся в широкую входную дверь, за спиной остался приют и его семья, а он что-то шептал. Так тихо, что даже Леоне не мог расслышать. — Moody Blues, помедленнее. Хотя руки Леоне дрожали, и от бессилия снова хотелось плакать, он упрямо заглянул в лицо лучшего друга (мёртвого лучшего друга) и попытался прочитать по губам. Это оказалось сложнее и непонятнее, чем думал Леоне. Ему пришлось несколько раз «перематывать» воспоминание и «проигрывать» его на разных скоростях, но, в конце концов, этот бессвязный шёпот сложился в слова. «Леоне». По спине поползли мурашки, а внутри всё резко похолодело, когда Леоне наконец-то расшифровал это слово. Губы Бруно шевелились медленно, он произносил один слог за другим. Синие глаза широко распахнуты, взгляд — прямо вперёд. Но Бруно на самом деле не смотрел на дверь, он был полностью сосредоточен на своей беззвучной речи. «Леоне, мне нужна твоя помощь». Это точно оно — послание для Леоне. Только он, с его стандом, мог услышать и расшифровать. Никто больше в целом мире (и в особенности — Мама) никогда не смог бы разобрать этот беззвучный шёпот. «Леоне, пожалуйста, помоги мне». «Найди ручку». «Ты должен мне помочь». «Найди ручку сестры Чокколлаты». «Пожалуйста, Леоне, мне нужна твоя помощь». Он проигрывал это сообщение снова и снова, пока не убедился, что понял правильно каждое слово Бруно. А потом ещё несколько раз, просто потому что не мог оторвать взгляд. Глаза внезапно наполнились слезами, и у Леоне даже не было возможности стереть их здоровой, не сломанной, рукой, потому что приходилось цепляться ей за костыль. Он до сих пор не мог поверить в то, что потерял Бруно. Ведь вот же он, прямо здесь, совершенно живой! И наверняка даже такой же тёплый на ощупь, вот только Леоне не мог заставить себя сдвинуться с места, «отмереть» и прикоснуться, чтобы проверить. Moody Blues — это не станд, это концентрированная боль, которую Леоне носил в своём сердце и каждую ночь выпускал на свободу. Боль не только за Бруно, но и за всех остальных: он часто воспроизводил Селестино, Ризотто, Мию, Сорбета и Джелато, Шейлу, Тици и Сквало, и даже тех детей, которых Леоне знал не так уж хорошо. Дом был просто переполнен воспоминаниями о них. Словно его персональное наваждение, Moody Blues каждую ночь возвращал мёртвых, наполняя приют призраками. Но чаще всего, он, конечно, видел Бруно. Что ж, теперь, по крайней мере, у Леоне появилась настоящая цель. «Помоги мне. Найди ручку».***
/ещё некоторое время спустя, начало марта 2045 г. — Джорно [00016]/ — Бесполезно. Отчего-то это слово вертелось на языке в последние несколько дней. Ему казалось, что именно это сказала Сестра Чокколлата, когда заставила Green Day сожрать плоть на левой руке Джорно. Или нет? Может, он просто всё выдумал? Джорно сидел под деревом совсем один. С приходом весны на улице окончательно потеплело, и теперь никто не упускал возможности повеселиться в лесу, где всё вокруг цвело и распускалось. Даже Леоне выбирался из своей мрачной обители (больничного крыла) и ковылял куда-то в лес, когда наступало время игр на свежем воздухе. Только Фуго сидел в библиотеке, а так — да, все были здесь, играли на опушке, пока Мама внимательно следила за каждым их шагом. Особенно за старшими. Но Мамы сейчас здесь не было. Джорно погладил левой рукой свежую зелёную траву. Она оказалась чудесной: яркой, чуть ли не искрящейся на солнце, и мягкой, но упрямо торчащей вверх. А левая рука Джорно до сих пор не двигалась так, как нужно. Слабые пальцы едва могли пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы сжаться или удержать хоть что-нибудь. Бесполезно. Это было увечье, которое он носил с тех пор, как проиграл Чокколлате. Нет смысла отрицать очевидные факты: его противник просто оказался сильнее, и Джорно ничего не смог с этим сделать. Бесполезно. Бруно забрали, Бруно сдался, Бруно мёртв. Их маленькая банда больше не существует. Или, вернее, не функционирует так, как прежде, и теперь совершенно бесполезна. Мама оказалась сильнее, они проиграли. Их маленькая банда похожа на левую руку Джорно — оттуда вырвали кусок плоти и она просто сломалась. Он размотал повязку, и под бинтами оказалась почти сросшаяся свежая розовая кожа. Почти как трава, но кожа на руке Джорно срасталась неправильно, лишь подчёркивая уродливое отсутствие мышц и сухожилий, съеденных плесенью. Чокколлата и её станд до сих пор преследовали Джорно в кошмарах… но дело было не в этом. Так ли бесполезны их действия? Неужели золотой мечте никогда не стать реальностью? Они не смогут убежать все вместе, как хотел того Бруно? Защитить всех, даже самых младших, как просил их Ризотто перед отправкой? Может быть, Фуго был прав с самого начала, и эта затея обречена на провал? — Это правда, что плакать бесполезно? Он спрашивал у пустоты, у воздуха, у солнечного света и травы вокруг себя. Gold Experience с конца февраля стал проявляться всё активнее, и Джорно почти понял, как работает этот станд. Теперь он мог чувствовать течение жизни во всём окружающем пространстве, вот только это, казалось бы, совершенно не помогало с решением его главной проблемы. Когда Бруно и Ризотто отправили, каждый из оставшихся детей столкнулся с трудностями. И, так уж получилось, что бороться каждому из них тоже предстояло в одиночку. Джорно, кроме всего прочего, пришлось принять тот факт, что некоторые ошибки прошлого он просто не в силах исправить. Этот уродливый шрам, это увечье, мешающее ему пользоваться левой рукой — было просто ещё одним доказательством его бесполезности. Барьер, который Джорно никогда не сможет преодолеть. Он почти видел, как Сестра Чокколлата злобно смеётся где-то там в загробном мире (Джорно искренне надеялся, что она попала в ад). Он снова провёл ладонью по свежей траве. Джорно витал в облаках: он думал о том, как сильно его станд похож на весну. Очень раннюю весну, когда всё только начинает цвести. Живое из неживого. Джорно чувствовал, что упускает что-то важное в самой концепции Gold Experience — но что именно?***
Однажды ночью Джорно Джостар проснётся и поймёт, что время пришло. В тот самый миг всё померкнет перед золотым сиянием. В конце концов, Джорно разгадает загадку, пазл сложится в голове, став цельной картиной: планом, руководством к действию. В конце концов, ни ошибки прошлого, ни страх перед заведомо сильным (а может и вовсе непобедимым) врагом, ни собственные сомнения не смогут уничтожить его решимость. И речь сейчас не только про Джорно, а про каждого из детей, волей судьбы оказавшихся в этом приюте. Однако именно он однажды ночью проснётся от слепящего золотого света и острой боли в левом запястье. А когда боль и сияние исчезнут, Джорно увидит свежую розовую кожу, похожую на молодую траву под их любимым дубом, но только на этот раз она будет расти правильно, поверх новых сухожилий и мышц. Всё верно — время пришло, ведь завтра наступит двадцать пятое марта.