poo bear feat. justin bieber, jay electronica — hard 2 face reality
Я никогда не мог сказать, что мне не повезло с моей семьёй. Может быть, всё дело в том, что я рос в некоем вакууме, толком из него не вылезая, потому что не видел в этом нужды: у моей семьи всегда были деньги, установки и принципы. Цели, в конце концов, которые я разделял до шестнадцати: нестрого патриархальные, к слову, и, как сейчас говорят для обозначения сущности дел — гетеронормативные. Установки просты и, возможно, легки: учись хорошо, поступи в универ, устройся на «нормальную» должность и попытай счастья на личном. Брак с моей матерью для отца второй — в мои двадцать ему уже пятьдесят пять, и он всё ещё практикующий хирург с, как говорят, золотыми руками. Мозгами, наверное, тоже такими же, просто я куда больше ценю серебро: пусть оно дешевле и мягче, но всё же не так ярко и вульгарно отсвечивает в призме суровой реалии жизни. Вот серебро — это к маме-бухгалтеру в частной клинике, где работает папа: когда-то они познакомились на прошлом месте работы, двадцать один год назад, когда он уже был вдовцом, а ей было двадцать четыре. Моя мама всегда была той, кого я безмерно любил. Знаете, как часто бывает: до абсолюта, всему вопреки — и уверен был в том, что мама точно так же меня любит в ответ. Уверен буду и в двадцать четыре, конечно, однако у узника моей грудной клетки, что кое-как будет стараться качать кровь по венам, к тому моменту будет уже слишком много различных нюансов, которые заставят любить не так слепо. Мои родители никогда не били меня. Ругали, сажали под домашний арест, но никогда я не был тем самым парнем, который ходил в синяках от побоев и с ворохом психотравм в голове: бунтовал, как многие скажут, «с жиру бесился», но продолжал жить в тёплом коконе, где всегда лучше меня знали, «как надо», и нежиться в нём. Ходил в музыкальную школу по желанию матери, где раскрыл вокальные данные, и на бокс, потому что отец так хотел. Был хорош в математике, физике и других точных науках — одним словом, был своего рода гордостью, которого всегда в пример ставили младшему брату. До нелепых, совершенно безрассудных шестнадцати. Чонвону тогда было двенадцать, и дома было до чёртиков шумно — он не давал мне нормально учиться или распеться из-за того, что у нас был тот самый период, через который проходят если не все старшие с младшими, то большинство: ругались мы до невыносимого, а ещё он ужасно завидовал, что меня любили девчонки, а ему было всего лишь двенадцать, и даже как-то заложил меня предкам. Так и сказал, мелкий говнюк: «К Чонгуку приходила подружка, они закрылись у него в комнате и сделали музыку громче». Отец тогда изрядно смутился и прочитал мне лекцию о сексуальном поведении, однако ничего нового мне не сказал: я многое почерпнул из интернета ещё в средних классах, и всегда подходил к сексу продуманно. Тот самый подросток, ага. Застрахованный родительским коконом, объятый теплом и поддержкой, где отец был строг и требователен, мать — снисходительна, а брат раздражающим. К шестнадцати я считал себя властителем мира, уверенный в том, что у меня всё под контролем, всё запланировано и чётко прописано в карте бесконечной Вселенной моей же рукой: закончу, вот, школу, поступлю на экономиста, конечно, как все вокруг и планируют, закончу и встречу девушку, с которой проведу свою жизнь до старости. Я был в этом уверен. А потом, как часто бывает, меня больно хлопнуло по носу суровой действительностью и острой вспышкой привязанности к моему одногруппнику из дома музыки: Кан Дживон, мой ровесник, мы вместе посещали сольфеджио, были на пару лет старше всех остальных, и поэтому особенно друг с другом сблизились. Его специальностью была скрипка, он ей дышал, не расставался ни на минуту, инструментом и жил на радость своему педагогу. А я совершенно по-глупому совсем не заметил, как начал жить им — по крайней мере, мне тогда так казалось, потому что я был совершенно растерян, напуган всем этим шквалом оглушительных чувств, который свалился на меня, будто снег на голову. Раздираемый стойким чувством неправильности, я сильно замкнулся в себе: ровно настолько, что даже малолетний Чонвон отставил в сторону своего говнюка и смотрел на меня с выжиданием, не рискуя задать роковое: «Что случилось с тобой?». А я был уверен, что со мной случилась поломка. Как так, мать вашу, я, будучи уверенным в завтрашнем дне, совершенно по-глупому умудрился вляпаться в подобный абсурд?! Разбитый противоречивым клубком из нитей былых установок и непонятными чувствами, зашуганный чем-то новым и кардинально неправильным, я понимал, что не могу с собой справиться, и поделиться тоже ни с кем не могу. Попробовал закинуть как-то раз удочку во время очередного семейного ужина: отец высказался о ЛГБТ с отвращением, мама на крутых поворотах сего диалога была всё же помягче, но отозвалась отрицательно. Только Чонвон молчал, наблюдая за моим чёртовым цирком, где я старался натянуть маску за маской: лишь бы не проговориться, не сказать личного, чтоб не подумали, чтоб не догадались, что я что-то чувствую к парню. Я и без того боюсь сам себя в свои разбитые о чужие острые скулы шестнадцать, боюсь, как нещадно тиранит меня огонь обожания к скрипке в чужих карих глазах, мучаюсь, мучаюсь, мучаюсь. С девчонками больше не вижусь — разом стали не интересны все до единой, ни к одной из них я никогда не испытывал чего-то подобного, и даже забываю о том, как важно учиться. Получаю первый свой выговор в школе, на который учителя закрывают глаза, но на второй уже угрожают связаться с родителями: забил на домашку, лежу целыми днями, смотрю в потолок пустотой уставших от внутренних мук и некогда таких дерзких глаз. А потом Чонвон, малолетний говнюк, которому только-только тринадцать исполнилось, заходит ко мне в пропахшую терзанием комнату, садится на кровать своей тощей задницей, неожиданно берёт меня за руку и говорит: — Ты в парня влюбился? — вот так, с лёту! А я совершенно теряюсь: подпрыгиваю, резко сажусь, смотрю на него с той самой ненавистью, которая мне самому адресована в первую очередь, и так ему неожиданно хочется вмазать — за то, что он догадался. За то, что непременно расскажет родителям, которые меня вот таким вот уж точно не примут, разрушит мне мою жизнь, мои стремления, планы, попытки исправить сбой в программе Вселенной! А он молчит. И я тоже молчу: не могу ни слова сказать. Сдаюсь. Хочу резко заплакать. Раствориться в пространстве горящей в агонии точкой, потому что вчера, вопреки всем убеждениям, впервые почувствовал ощущение мужских губ на своих, и мне безумно понравилось. Это совсем не так, как с девчонками. Это, к моему ужасу, то, что я почувствовал правильным. — Я никому не скажу, — говорит вдруг мой братец и своими узловатыми тонкими пальцами сжимает мои. — И я буду продолжать любить тебя, хён. Ты ведь мой старший брат, понимаешь? Я тебя всегда любить буду. И с тех пор мы с ним неразлучны. В том самом смысле, когда ты смотришь на человека и понимаешь, что можешь доверить ему любую слезу, любое желание и абсолютно любую, даже самую абсурдную мысль. Мы не ругаемся больше на радость родителям, установив какую-то особую, прочную связь: Чонвон, на самом-то деле, оказывается достаточно умным для своего возраста, и заставляет принять аксиому — возраст никак не влияет на мысли в твоей голове. И если раньше бывало такое, что я действительно отягощался от перспективы провести с братом день, то сейчас я гуляю с ним с удовольствием, и провожу с ним всё свободное время. Мой младший брат становится для меня той тихой гаванью, в которой я могу быть в безопасности даже в самый страшнейший шторм, а мне отчаянно хочется думать о том, что я для него — те избитые миллионами книжных страниц оплот и плечо. Он не отходит от меня даже в самый сложный период — в мои восемнадцать. В тот самый период, когда я остаюсь наедине с той своей стороной, о которой прознал два года назад, но без повода, который меня к нему подтолкнул. Повод только плечами пожал напоследок, сказав, что для мужчины нет ничего глупее, чем полюбить другого мужчину, потому что общество диктует иные нормы морали. Мужчина мужчине — для развлечения, говорит мне мой первый блин, который выходит, конечно же, комом. И советую тебе, Чон Чонгук, добавляет, никогда не влюбляться в того, кто просто присутствием рядом может разрушить всё то, чем ты жил до него. И вот так красиво из моей жизни уходит, оставляя после себя даже не боль, а какой-то осадок вперемешку с новыми чувствами: моя душа сильно болит, но морально я закаляюсь; моё сердце обливается кровью первой подростковой любви, но чувствую, что взрослею стремительно — день сразу за два. Впитываю сознанием новые мысли, что обретают невиданные мной доселе формы, даю пинок под зад себе самому, чтобы ускорился, прекратил обмозговывать то, что сгорело, словно чёртов фитиль, и вошёл в новый мир с идеологией новой. Почему-то в свои восемнадцать я верю в слова человека, который оставил меня в угоду амбициям классики корейского социума. Почему-то принимаю вдруг к сердцу непозволительно близко: а ведь он, чёрт возьми, прав — не может мужчина любить другого мужчину так сильно и пылко, как когда-нибудь сможет полюбить ту самую женщину. И иду этой новой, лёгкой дорогой, полной новых знакомств и одноразовых связей, уверенный в том, что теперь-то уж точно всё досконально расписал на карте Вселенной: я всё-таки непременно женюсь, выращу сына и посажу чёртово дерево. Вижу и в свои двадцать, конечно: Чонвон категорически со мной не согласен, но ему хватает рассудка молчать и не вступать со мной в споры. Говорит только разок: — Если ты уверен, что потом не пожалеешь, я тебя поддержу. И ещё: — А даже если ты пожалеешь, я буду рядом и ты сможешь мне выплакаться. К двадцати годам я, иррационально выискивая взглядом образ брата своего лучшего друга в переполненных коридорах консерватории, уверен в двух вещах и лишь только в них: я безоговорочно люблю своего младшего брата, который, в отличие от наших родителей, всегда будет любить меня вопреки — этот факт позитивный и любящий, этот факт я держу в самом тёплом кармане своей дурацкой души. Факт второй неприятнее. Он колет и жжётся, часто расстраивает и вызывает диссонанс в моей голове. Невзирая на то, что я точно уверен: родители гея (а я отчасти могу причислять себя к таковым, начиная обрабатывать свою сущность несколько в более зрелом ключе) в семье не потерпят, я от их мнения всё ещё каламбурно зависим. И зависим, чёрт возьми, буду, потому что у меня душа тонка для того, чтоб жить так, как живёт Ким Тэхён — удивительный парень с улыбкой изгиба квадрата, открытый гей и неожиданный источник комфорта, к которому я парадоксально хочу возвращаться из раза в раз. Почему — я не знаю. Узнаю чуть позже, конечно. В двадцать четыре, когда буду гнить изнутри в таком адском приступе боли, какой мне не снился даже в мои восемнадцать, когда я перебирал своё сознание по мельчайшим деталям и решался на то, чтобы прожить жизнь так, как мне когда-то её прожить велели.***
Сбрасываю звонок второй раз за прошедшие пятнадцать минут, чувствуя колоссальный прилив раздражения — это отныне частый мой спутник. Как и много других, например, тоска, одиночество, убийство рассудка — как по-другому назвать факт того, что я плачу, утыкаясь носом в толстовки, и вою в подушку, тщетно пытаясь вычленить его аромат после всех этих стирок? Хроническая непереносимость отсутствия отныне — та самая ниша, на дне которой сквозит жутким холодом и где я похоронен. Душой, правда, не телом: телу постоянно вдруг холодно, вечно отвратительно мёрзнет, да и откровенно сдаёт — за последние пару месяцев я успел простыть уже дважды. Несильно. А жаль. Телефон снова звонит, ввинчивается мерзкой трелью мне в перепонки, и я даже не вздрагиваю, как вздрагивал ещё месяца четыре назад. Когда до меня наконец-то дошёл весь ужас того, что я натворил. Когда осознал, что сам просрал своё счастье по собственной глупости и по странному ощущению правильности, которое когда-то преследовал. Думал, что так будет лучше. Ни у кого не спросил. Даже у себя самого. А теперь, сука, мучаюсь, уже пройдя все пять стадий принятия, и ничего не могу с собой сделать, кроме как раз за разом просить у Вселенной со дна своей ниши, где всё пропитано холодом, а я сам вот-вот насмерть замёрзну.Кто-нибудь, пожалуйста, маякните, когда мои атомы перестанут так отчаянно любить его атомы.
Что же ты натворил, Чон Чонгук? Как тебе теперь жить с этим чувством? С пониманием отчаянной глупости, которую ты совершил сгоряча, на пике, пределе негативизма и... эгоизма, что уж тут думать. Мне казалось, что любить так, как мы друг друга любили — неправильно. По многим причинам, и факт того, что сам факт взаимной однополой любви порой пугал меня до усрачки, здесь играет одну из ролей, разумеется, но не самую важную. Думалось, что если мы отпустим друг друга, перестанем насиловать два истерзанных сердца, то всё образуется. В конце концов, такое часто случается: люди влюбляются, люди съезжаются, люди расходятся. Это нормально. А всё стало лишь хуже. Для меня — однозначно, о нём не берусь говорить: у него в сториз города, шумные люди, прекрасный гротеск архитектуры Европы, улыбки и люди, «Старбакс», круассаны, чья-то собака... Уверен, что чья-то: Тэхён всегда боялся не справиться с подобной ответственностью, весьма строго и справедливо считая, что живое создание должно быть постоянно в контакте с хозяином, а у него сейчас нет даже возможности просто находиться в пределах страны. Вопрос, правда, чей всё же этот золотистый ретривер — уж слишком часто мелькает. Ровно настолько, что начинает иррационально бесить, потому что является той частью жизни любимого мной человека, которая больше меня не касается. Несмотря на то, что решение было моим, инициатором выступил я, и это я ни у кого ничего не спросил. А теперь пожинаю плоды. И не выдерживаю, когда телефон звонит третий раз. — Я думал, с тобой что-то случилось, — звонить мне, кроме Чонвона или Чу-сонсэннима, и некому: Юнги со мной не разговаривает уже порядка трёх месяцев — оборвал всё общение сразу после того, как пришёл ко мне просто поговорить, а я... был не один. Сказал, что я изменяю. Ему изменяю, а я, придурок самоуверенный, почему-то ответил, что нельзя изменить тому, кого ты уже бросил. «Всё честно». Так я сказал. Хён сказал тогда, что я даже не задница. А самая что ни на есть наглая дрянь, которая не стоит даже волоса с головы его младшего брата. Мол, даже из уважения к прошлому не выждал время перед тем, как снова начать с кем-то трахаться на постоянной основе. А я бы мог честно ответить, что никого постоянного у меня больше нет. Мог бы. Но не сказал почему-то. И хён больше мне не звонил, а в консерватории проходит мимо, не глядя. — Со мной и случилось, — отвечаю младшему брату, апатично размешивая сахар в чашечке кофе. Не люблю латте, если быть откровенным, он для меня слишком сладкий, а карамельный сироп угрожает моим зубам кариесом. Но Тэхён любил. И всегда добавлял ровно две ложки сахара — и теперь я по непонятной причине делаю так же. — И что же? — Чонвон уже не маленький мальчик, отнюдь: взрослый детина, мы с ним внешне похожи, как две капли воды, но вот только у него есть огонёк жизни в глазах, а у меня потух спустя месяц после того, как из моей квартиры исчезла вторая зубная щётка и чужие личные вещи из категории тех, что уже даже стали своими. — Любовь, — отвечаю туманно и на том конце провода раздаётся вдох-выдох. Чонвон знает, конечно. Они даже были знакомы с Тэхёном. — Ты идиот, — говорит он мне наконец. — Да, — не отрицаю, — я знаю. — Ты будешь пытаться сделать хоть что-то? — С идиотизмом? — мрачная ирония — это то, в чём я хорош. Кроме того, разумеется, что я озвучил в заданном младшему брату вопросе. — Не думаю, что он излечим. — С Тэхёном, придурок, — не вижу, но чувствую, как он глаза закатывает. Когда успел стать таким дерзким? Но здесь ответ очевиден: — Нет. Но лишь для меня одного: — Нет? Точкаю голосом: — Нет. — Но почему? — Потому что я не вижу в этом никакого, блять, смысла, — в кофейне тепло и уютно, а я снова мёрзну и мне здесь откровенно не нравится. Всё абсолютно не нравится, покрылось пылью графитного цвета, как пепел, что покрывает изнутри мои сожжённые органы — я слишком сильно ненавидел себя для того, чтобы они были целыми, и это было слишком яркое, острое чувство, особенно в первые месяцы моего осознания. Или прозрения? Чёрт его знает. — Смысл всегда есть, Чонгук-хён, смотря, с какой стороны подойти. — Я всегда подхожу сзади, — пошлю. Иронизирую. Увиливаю, да вот только он не ведётся — голос серьёзный становится вмиг, и мне от него ещё холоднее: — Почему ты не хочешь поговорить с Тэхёном, можешь сказать? — от его тона у меня по телу плохие мурашки. Будто кто-то тыкает заледеневшими иглами в раскалённую плоть, ворошит застывший в глотке комок чёрной боли, который я не могу проглотить, потому что у меня банально нет ни сил, ни желания. Чего-либо делать вообще. Особенно жить. — Потому что мы расстались полгода назад, у него уже новая жизнь, новое... — и осекаюсь, потому что Вселенная, на карте которой когда-то я так плотно расписывал сюжет моей личной истории жизни, скручивается, будто лист из плотной бумаги, и бьёт меня по затылку до искр из глаз. Дверь кафе открывается, и в него заходит тот самый, из-за которого я превратился в тень человека. Заходит. Но не один.