conor maynard — you broke me first
Удивительно то, что в двадцать лет я, как мне неистово кажется, с лёгкостью могу отмахнуться от общения с тем, без которого в двадцать четыре не могу представить дыхания. Как поразительна острая, вопиющая яркими красками мысль: «Я не знаю, как дальше». Ведь если подумать, я без него не живу — существую, невзирая на то, что именно я был тем из нас, кто сжёг все мосты; именно я почему-то решил, что разбить два сердца за раз будет выгоднее; именно я жру себя заживо и думаю, думаю, думаю... А он, кажется, больше не думает. Всё такой же красивый, невообразимо прекрасный — судьбе усмехнуться мне захотелось, наверное, раз она решила столкнуть меня носом с действительностью, в которой Тэхён, мой Тэхён заходит в кафе, где сижу я, не один, а с молодым человеком. Таким же, как он, элегантным, галантным — за версту чувствую то, что в себе найти так и не смог: галантность и уважение к его прекрасному спутнику. Мой Тэхён всё так же прекрасен: гладкая кожа, ресницы длинные-длинные, одежда пастельных тонов и плавность движений. Моя любовь, моя муза, неистовость сердца — в груди жжёт до невыносимого чувством, и это так непривычно, потому что я совсем уж забыл, каково это, когда ты можешь что-то испытывать, а не плыть по течению времени в надежде на то, что тебя прибьёт хоть к какому-то берегу. Мой Тэхён, присев за столик у большого окна, смотрит на своего собеседника с большим интересом, пока тот садится напротив, что-то рассказывая: мягкая мимика гладит заострённые скулы, свет преломляется, обнимая широкие, покатые плечи, а у меня внутри всё горит и гниёт просто по-страшному — едва не подскакиваю, по глупости забыв оплатить свои чашки кофе, которым я упивался до этой минуты. Но не двигаюсь. Просто смотрю на то, как мой Тэхён общается с парнем, навскидку — ровесником, с тонкими чертами лица. У его спутника светлые волосы аккуратно уложены — лоб открыт, а брови живые, — и одежда достаточно строгая, до неприличного выглаженная. Рубашка белого цвета, чёрные брюки, дорогие часы на запястье. Он, этот неизвестный молодой человек, потрясающе выглядит, пока я, измученный последствием собственной глупости, распадаюсь до атомов, что так отчаянно тянутся к атомам молодого мужчины, с которым незнакомец ведёт диалог. Мой Тэхён. Больше не. Успокойся, Чонгук, ты сам его бросил, громко крича, что с тебя хватит и что для тебя всё это больше неважно, так что же ты продолжаешь в глубине души его своим называть, как неприкаянный? Почему ты сидишь, дрожа всем своим жалким, истерзанным переживанием телом, едва не жалко поскуливая? Почему так отчаянно пытаешься настроиться на частоту радиоволн, которые более не тебе адресованы? Пытаюсь дышать, но получается скверно. Ровно настолько, что официантка, оказывается, пристально меня изучающая до этой минуты, подходит ко мне, чтобы аккуратно спросить, всё ли со мной хорошо. А со мной всё, девушка, плохо. У меня планеты съезжают с орбит, а осознание собственной глупости по силе граничит с уничтожением целого космоса — совсем, как тогда, когда я уничтожил космос чужой. Нарушил движения всех небесных тел разом, сгрёб планеты, что населяли пространство Тэхёна, в кучу, и оставил валяться на пыльном полу. Он не заслуживал. Того, как я с ним поступил, никто не заслуживает. И именно в этом сокрыта причина того, что отныне я тот, кто никогда не заслужит. Не заслужит того, чтобы когда-то называть этого молодого мужчину своим. Прошу счёт сухими губами: шёпот подобен шелесту книжных страниц, которые я когда-то жадно заглатывал сотнями. Из-за столика встаю на деревянных ногах: странно, что нос не вырос три метра в длину от количества лжи, ведь по ощущениям я всё равно, что Пиноккио. Они сидят у самого выхода — незаметным пройти не получится, кажется, но мне отчаянно хочется верить, что всё же смогу. Не хочу его беспокоить — я достаточно уже натворил... ...На середине пути к финишу, что знаменуется прозрачной дверью в кафе, вижу, как он поднимается и, кивнув незнакомцу, с которым живо общался до этого, и выходит как был: в кашемировом свитере в прохладу наступающей осени. Достаёт там, за стеклом, сигареты — я вижу. И со вкусом закуривает, глядя на серое небо. А меня вдруг расстреливает пониманием факта: мы столкнёмся сейчас. Мой столик сразу же заняли, а, обернувшись, я вижу очередь в местный санузел, поэтому остаётся одно — продолжить движение. Пересечь зал. Толкнуть чёртову дверь, привлекая внимание. Не удержаться, повернуть голову в сторону, где замер некогда тот, кого я захватил с собой в преисподнюю. И осознать неожиданно, что глаза, в плен которых я попадаю мгновенно, всё такие же, да. Но взгляд их... другой. Разбитый, поломанный, а сейчас — ярко вспыхнувший искренним шоком и мгновенно раздробившей осколки в грудине болезненностью: не успел с собой справиться. Как не успел справиться я. — Ну здравствуй, Чонгук, — голос низкий, грудной, я слышал его звучание тысячу раз, но сейчас, в эту минуту, от него моё сердце обливается кровью. Уж лучше сказал бы: «Гори в Аду, сволочь!» или без лишних слов врезал. Я бы понял. Я бы простил... хотя прощать надо меня, чего я всё ещё не заслуживаю. — Привет, Тэ, — отвечаю надрывно, а он только слегка пренебрежительно морщится, дым выдыхая, чтоб покачать головой и поправить: — Тэхён, — мы больше не вместе, и в этом виноват только я. У меня не было никаких прав называть его ласковым именем, которое когда-то давно, в прошлой жизни, шептал, когда мы с ним занимались любовью. — Да... — запинаюсь, — да. Извини. Хочу спросить его, почему он не накинул ничего перед тем, как выйти из заведения — на улице всё же прохладно. Хочу спросить его, почему он неожиданно курит, ведь это вредно для связок. Хочу спросить его, как перестать продолжать к нему чувствовать. Хочу спросить его, как перестать продолжать жить только с тем набором раздумий, где он — эпицентр. Хочу спросить его. Хочу. Его. Всегда буду хотеть. Всё ещё хочу говорить о нём «мой», но с пониманием простейших жизненных истин я опоздал.***
На бесконечной, как мне позже казалось, прямой истории нашей любви, которой, однако, всё же суждено было найти свой конец, не всё было гладко. В двадцать четыре я, глядя назад, хорошо вижу две страшных ошибки, в которых, как мне отчётливо кажется с вершин опыта-возраста, были виноваты оба из нас. Но в каждой из них инициатором выступил я в свои двадцать, за что буду ненавидеть себя четыре года спустя, утонув в канувшем в лету без возможности выплыть — точь-в-точь, как не смогу перестать желать столь отчаянно звать Тэхёна своим. На тропу первой ошибки я делаю уверенный шаг спустя несколько коротких минут после того, как говорю Юнги свой набор откровенного бреда: то, что я себя явно переоценил, когда так панически быстро отказался общаться с Тэхёном, понимаю практически сразу. Прочь из парка — прочь от лучшего друга, от своих же эмоций и чувств, от страхов бегом! — и начинает внутри что-то заживо гнить. До дома почти что бегом — сводит лёгкие судорогой, и совсем не от скорости, просто горло сжимается совсем по-предательски, а в глазах снова жжёт. «Я больше к нему не приближусь», сказал. «Я не приближусь к нему и я сдержу своё слово», добил последним гвоздём в гроб собственной психики. Почему же меня так отчаянно остро волнует всё то, что я так запальчиво выдал? Волнует перспектива того, что я даже не дал нам шанс? Не знаю. Но горю, прогораю, сгниваю в этой агонии, что захватывает меня целиком: никогда прежде такого не чувствовал. И я чертовски боюсь, задыхаюсь, стараюсь остановить поток скачущих мыслей, что, словно мухи — одна быстрее другой в моей голове. Ему можно всё было, это я помню. Его мягкости взгляда я поддаюсь без остатка, тону так отчаянно в этих глазах, растворяясь в широкой квадратной улыбке, и всего его нахожу сексуально-комфортным с первых минут нашей встречи. Притягательным до безобразия, невообразимо уютным во всех проявлениях — Тэхён вовсе не кажется чопорным или же каким-то манерно-наигранным, нет, он, видимо, то единственное, что я могу видеть ещё настоящим. Он будто весь соткан из золота — изнутри для меня одного сияет того самого цвета, какой хранит в себе тёмный оттенок его непослушных волос, когда их сам Бог гладит солнечным лучиком. И он же меня убивает, потому что нельзя мне влюбляться в парней, тем более, в младшего брата своего лучшего друга — если что не так будет, я же похерю всё самое важное. А я же похерю. Это же я. Таков мой удел: путь одиночки, что горит ярко, до невесомого пепла или космической пыли, случайно сжигая всё вокруг вместе с собой, да вот только проблема лишь в том, что я внезапно согласен быть этой пылью, что образует кольцо вокруг планеты с фамилией Ким. Совсем вразрез с перспективой когда-то жениться. По параллельной дороге с амбициями, но рука об руку с Чувством, доселе мне незнакомым. Тогда, ранее, когда меня оставили в угоду корейскому социуму, было не... так. Тогда всё будто было незрелым и глупым, отчаянным, поистине юношеским, а сейчас я будто внезапно прозрел и мне словно пробило грудину: я не смогу от него отказаться. Не после того, как прочувствовал вкус его губ. Стоя посреди шумной улицы, пустыми глазами смотрю куда-то вперёд: там мой дом, мой младший брат, привыкший терпеть закидоны и всегда меня немо поддерживающий во всех начинаниях. Там будет ракушка моей собственной спальни, где будет шанс спрятаться, выплакаться, мучительно приводя себя к истине: я неожиданно, но так безбожно влюблён. Влюблён в младшего брата своего лучшего друга. Вопреки всякому здравому смыслу. Вопреки всем тем планам, что расписал на карте бесконечной Вселенной своей же рукой, я так отчаянно сильно влюбился, что больно сделать и шага. Настроился на его радиоволны. Поймал частоту — и более, кажется, не смогу соскочить. А теперь мне нужно от него отказаться, потому что я в запале дал обещание. А как отказаться-то, если никогда ранее такого не чувствовал, ни к кому никогда не сбивалось с сердечного ритма, никогда никого не хотел так, как его захотел? Не встречаться в мотеле — ходить на свидания. Не скидывать быстро одежду — держать его пальцы своими. Не трахаться — обнимать, зацеловывая. И такого его я так сильно обидел в испуге от собственных чувств, оттолкнул ненамеренно. А ненамеренно ли? Неужели не понимал, что Тэхёну я симпатичен? Понимал, разумеется — просто лишь отторгал всем своим существом в ничтожной попытке защитить ту часть себя, которая родителям многим обязана. Они... не поймут. Никто не поймёт, кроме Чонвона, а я всё ещё сильно завишу финансово и... Со стоном сажусь на бордюр, ощущая, как подступает паника к горлу. Большой ком меня душит, заставляет пальцы трястись: я так сильно запутался, что в моменте мне отчётливо кажется, что никогда уже не распутаюсь. Любить Тэхёна нельзя по ряду причин, но я уже здесь, пустил в себя это чувство. Не отторгаю — боюсь. Посмотреть на него теперь — в том числе. А затем случается... чудо. Или проклятье. Или всё, сразу и вместе, я точно не знаю, потому что стараюсь выровнять собственный пульс и учусь дышать заново, когда из-за спины раздаётся негромкое: — Тебе нужна помощь? — вздрагиваю. Сразу же вскакиваю, развернувшись на пятках, и смотрю на него с настоящим, чёрт возьми, ужасом. А Тэхён, стоя напротив меня, выглядит крайне побито: руки спрятал в карман белой худи, глаза отвёл в сторону и даже не пробует убрать чёлку с глаз. Ловлю себя на отчаянной мысли, что хотел бы снова коснуться — и запираю её в дальнем углу. Нельзя. Абсолютно. Запрещено. — Нет, я... — откашливаюсь, — ... я в порядке, — теперь, когда ты здесь. — Что ты здесь делаешь? — Ищу тебя, — тянет негромко, и в закатных рыжих лучах его волосы так красиво сияют, а солнце так нежно касается его уставшего за день лица, что я ему чертовски завидую. — Юнги дал твой адрес, — объясняет. — Почему не написал? — Тэхён вздрагивает, и я понимаю, что этот вопрос слышится абсолютно не так, как мне бы хотелось. Потому уточняю поспешно: — Имею в виду, мы же обменялись «Какао». Я бы сам сказал тебе и подготовился к встрече. — Я был уверен, что ты не захочешь встречаться со мной, а мне... это нужно, — роняет он, сделав короткую паузу перед моим приговором: два последних слова бьют прямо мне в пах, но я держусь, по крайней мере, стараюсь держаться, а руки в карманах ветровки похолодели так сильно, что можно компрессами при лихорадке использовать. — Прости. — За что? — За эгоизм. — Всё в порядке, — что правда. Несмотря на весь сумбур чувств, я безумно рад его видеть. — А как же доп по вокалу? — Я не пошёл, — отвечает. — Соврал, что горло немного побаливает. — Ладно... — пауза. — Так что ты хотел? Тэхён вздыхает тяжело, однако же рвано — люди обычно делают это аккурат перед тем, как решиться на что-то. Нечто отчаянное, однозначно — тяжёлое; такое, как правило, что совершенно за гранью всех пониманий и совсем для них нетипично. Он отчётливо собирается с мыслями, тщательно подбирая слова, а я ожидаю, всем своим видом выражая терпение, но в душе моей от ужасного страха развернулась настоящая Арктика. На что он решается? Хочет оборвать наше общение? Юнги ему рассказал? Или сам? А может, он пришёл к этому самостоятельно? Что же он скажет? «Ты мне противен, Чонгук»? «Сделай так, чтобы я больше тебя не видел, Чонгук»? И когда этот вихрь мыслей-мух проносится в моей голове жалящим роем, то понимаю: я мог говорить лучшему другу в парке на лавке всё, что угодно, но это был откровеннейший блеф — если сейчас Тэхён скажет мне что-то из этого, я... Я же погибну. Я же буду раздавлен. Я же в него так глупо влюбился, невзирая на все установки и принципы, я даже смог принять этот факт и пребываю в полной уверенности, что со временем смогу принять и Тэхёна — назло целому миру. Вселенной назло или же с её чуткой руки, тут уж никак не понять. Если Тэхён сейчас захочет исчезнуть, я, наверное, упаду перед ним на колени, потому что сейчас, прямо сейчас, стараюсь не морщиться от целого спектра болезненных чувств, что меня разъедают. Я не смогу от него отказаться. Я буду его умолять, я буду просить передумать, я буду стараться с ним разговаривать, я... — Не хочешь регулярно заниматься сексом со мной? — стреляет внезапно с ноткой непонятной мне пока что упёртости, внимательно глядя мне прямо в глаза. А я замираю. Не думал. Не ожидал. — Р-регулярно?.. — наконец, отмираю. Но заикаюсь, потому что потерян. Растерян. — Да, — и он спокойно кивает. Как он может сохранять хладнокровие, предлагая мне это?! — Регулярно. Хотел бы? Хотел бы, я знаю. Но у меня будет условие. Кусаю изнутри щёку в неверии. Разум будто бы скован льдом прямо сейчас, честное слово: Тэхён, тёплый, скромный Тэхён, младший брат моего лучшего друга, сейчас стоит напротив меня и открыто предлагает себя. Своё тело. Мне предлагает. В той книге, в которой прописана наша история, есть место двум страшным ошибкам — тем самым, над которыми я в свои двадцать четыре бьюсь, злюсь и рыдаю, спустя столько времени осознав все подводные камни и разбившись в бессилии. На тропу первой я встал, выйдя из парка и решив идти к себе домой напрямик, а не по длинной дороге. Инициатором стал, когда, не подумав, задел и обидел. Подтолкнул Тэхёна в спину руками к тому, чтобы, откровенно отчаявшись, он совершил подобную глупость. Но это я всё пойму в двадцать четыре. В двадцать же, вздохнув глубоко, уточняю: — И что за условие? — Ты будешь спать только со мной, — и я же олень, я не могу сложить два и два, не понимаю, что он за меня так цепляется, не в силах больше терпеть ощущение ревности. Отмучился: предмет разговора — не в духе Тэхёна, не в его это характере, а потому является именно последним броском загнанного в ловушку животного. Жертвы, которой терять уже нечего, она сама себя потеряла от страха и боли. — Никаких больше парней, никаких мотелей и прочего. Только ты. Только я. Договорились? — Я бы и сам больше не стал спать с кем-то ещё, — говорю ему честно. А потом, нервно фыркнув, говорю быстро и коротко, вынося приговор нам обоим: — Договорились. Но Юнги знать не должен. — Само собой. На этой главе я в двадцать четыре ту самую книгу всегда закрываю на несколько долгих минут, чтобы дать себе подышать и поплакать. Потому что с Тэхёном нельзя было так. Потому что Тэхён... не такой. Он же из тех, кто не всегда по любви. Но ему бы хотелось, чтобы секс что-нибудь значил. Не стоило мне в мои двадцать упускать этот факт из внимания.