halsey — without me
Спустя пару недель после нашего с ним соглашения мне отчётливо кажется, что я нахожусь в перманентном безумии: моё самосознание, и без того — редкий гость, оказалось заточено чувствами, которых я никогда не испытывал. Было бы глупо сказать, что я никогда не влюблялся: когда-то давно, в прошлой жизни, у меня были девчонки, затем был Дживон и моё пылкое юношеское, что разбилось в пыль об устои реальности. Однако даже спустя две недели после того, как мы с Тэхёном договорились, я продолжаю ночами лежать и смотреть в потолок вместо того, чтобы чувствовать себя окрылённым. Казалось бы: вот он, объект моих ярких эмоций, предложил себя сам, это наверняка что-то значит! Но вместе с тем ведь: вот он, объект моих ярких эмоций, предложил себя сам, это наверняка что-то значит. Мозг леденеет. Сердце обливается кровью. Я смотрю в потолок. Всё становится хуже на пятнадцатый день, как сейчас помню: в субботу. Все находятся дома, а я встаю поздно и уже заранее взвинчен, заранее ощущаю невроз, потому что Юнги опять хочет выпить и Тэхён будет с нами. Может, именно это — причина, по которой я реагирую остро на то, что происходит чуть позже, когда я выхожу из собственной комнаты и вижу отца перед телеком. С кухни с маминой лёгкой руки тянется запах чего-то вкусного, сладкого наравне со звуком интенсивной готовки, из другой комнаты слышу, как громко Чонвон ругается с кем-то во время игры в Counter Strike. Множество звуков вокруг, одним словом — типичное утро субботы, однако из всего этого гвалта отчётливо слышу диктора без тени эмоций: — ...штат Калифорния, прошёл гей-парад... — Тьфу! — и отец, в раздражении нажав кнопку на пульте, видит меня в дверях, чтобы незамедлительно после: — Слыхал? Опять пидорасы, чёрт б их побрал, со своими парадами! Мужики с мужиками, это ж как можно-то! Доброе утро, сын. — Доброе. Совершенно не доброе: блёкло звучу, чувствую, как каждое слово родителя вгоняет в меня по штырю: ржавому, невозможно болезненному. Отец не догадывается, что всего парой своих изречений проехался прямо по ранам, которые я уже две недели зализываю — хмурится, на меня глядя. А затем говорит: — Что-то случилось? — Что? — теряюсь я искренне: думал, что все мои трения находятся внутри глубоко и никак не заметны. — На тебе лица нет. Что-то стряслось? — отложив в сторону пульт, отец корпусом поворачивается прямо ко мне. А я отрицательно машу головой: кажется, достаточно медленно, словно бы в анабиозе, чтобы он заподозрил неладное. — Всё хорошо. Просто не выспался. — Точно? — Да, отец. Точно. Завтракаю, отвечая матери совсем невпопад; где-то к середине моих тщетных попыток запихнуть в себя хлопья в гостиной слышу Чонвона — отец ему бурно рассказывает о своём возмущении парадами гордости где-то в Америке, на что мой младший брат его обрывает верным вопросом: — Чонгук уже встал? — Да, наконец, соизволил. На кухне, — отец не любит, когда его перебивают, и поэтому звучит недовольно. Однако продолжает тираду: — Я вообще не понимаю, почему их всех не лечат. Это болезнь! — Ой, пап, хватит, а, — не вижу, но хорошо знаю Чонвона: тот отмахивается от его возмущения делано равнодушно-лениво. Так, чтобы отец замолчал. Так, чтобы я, сидя на кухне, перестал это слышать. — Нашёл, к чему прикопаться. Никто же не приглашает тебя принять в этом участие! — Ещё бы меня пригласили! Вот станешь отцом, поймёшь меня: когда у тебя есть близкие люди вашего с Чонгуком возраста, ты меньше всего бы хотел, чтобы на них оказали... влияние. — Пап, мы с ним уже достаточно взрослые, чтобы ему не поддаться. И вообще: такое не может влиять, это ведь не культура. Не мода. — В Америке сейчас модно быть геем! — возмущается наш с Чонвоном родитель. — Это не так, — отвечает мой младший брат. — В Америке модно больше себя не скрывать и любить друг друга без масок. Как по мне, прекрасная мода. — Я бы в тебе усомнился, Чонвон, не знай я, что у тебя есть подружка. — Ага, — хмыкает тот без толики страха. — Её зовут «CS:GO». Думаю, лет через пять мы поженимся. И с этим Чонвон заходит ко мне: смотрит прямо в глаза, во взгляде отчётливо вижу это: «Ты как? Порядок?». Он не должен смотреть мне в лицо... так. Будто знает больше меня. Будто ему открыта какая-то мне недоступная истина, а я один всё ещё стою у нужной двери, ручку которой мне страшно нажать. Или вроде того. Отвечаю так же, глазами: «Почему я должен быть не?», посылая свой вызов самыми сильными импульсами. И тот доходит, конечно же: Чонвон, глаза закатив, идёт к холодильнику, бросив лишь коротко: — Как знаешь. — Вы оба пугаете. В курсе? — интересуется мама, на нас оборачиваясь. Младший брат смеётся негромко на этот вопрос: — Вы только что говорили без слов или мне показалось? — Тебе не показалось, — с усмешкой говорю уже я. — Только сильно нам не завидуй. Вы-то с отцом так не умеете. — Ой, твой отец, конечно, тот ещё фрукт, — покачав головой, отвечает она. — С ним даже словами сложно порой, что говорить о чтении мыслей! Ухмыляюсь, покачав головой, и снова утыкаюсь взглядом в тарелку. А в груди мосты горят. Рушатся. Падают.***
Юнги хочет выпить — для него всё в порядке, в пределах той самой нормы, в рамках которой его лучший друг никогда не полюбит его младшего брата и не согласится регулярно трахаться с ним без отношений, держа это в тайне. У Юнги по жизни всё действительно просто: он не особо заинтересован в том, чтобы искать секса, как не очень заинтересован в романтике — и теперь я его проблемам откровенно завидую. Легко, наверное, жить, когда у тебя из пресловутых затыков только ряд отчётных концертов, домашка и реферат, который не успеваешь писать. Я и сам когда-то так жил, перебиваясь интрижками на разок-другой, и в той зоне, лишённой сердечных привязанностей, мне было лучше всего. Там можно было не думать. А теперь думать приходится много, к чему, если быть откровенным, я совсем не привык. Потому сильно нервничаю: всё ещё не до конца переварив утреннюю стычку Чонвона с отцом, выхожу в душный день — или мне только кажется, что воздуха нет, а это на самом деле я сам душу себя? — Я хочу прогуляться, — тянет мой лучший друг, а его младший брат мог бы податься в актёрское: вот лично я никогда не смогу сыграть добродушную мягкость, с какой он мне улыбнулся, рукой помахав. Будто разговора между нами и не было. Будто для него всё в норме вещей. — Если хочешь — мы можем, — не спорит Тэхён, пожимая плечами. — Привет, Чонгук-хён! Как прошло твоё утро? — Отврат, — решаю быть откровенным, спускаясь к ним со ступеней крыльца родного подъезда. — Отец смотрел новости, увидел что-то о гей-парадах в Америке и... — покачав головой, только отмахиваюсь. — Думаю, продолжать дальше не стоит. — Твой отец гомофоб? — вскинув брови, тянет волшебник, который одним только взглядом умудряется связать мои органы в узел. — Я не знал. — Самый ярый из всех, что я знаю, — говорю ему я. — Нам с ним порой тяжело. Он радикален во многих вещах. — Например? — Юнги смотрит на младшего брата с ноткой предостережения, характер которой не могу распознать: то ли просит его не задавать лишних вопросов из-за того, что будет ему, то ли из-за того, что уже непосредственно мне. А может, всё сразу. — Например, в том, что должен сделать мужчина за всю свою жизнь, — отвечаю спокойно. — И что же ты должен? — После своего выпуска должен буду с ним расплатиться за свою вышку, потому что он не хотел меня видеть певцом, — начинаю. — Потом я буду обязан показать свою девушку. После должен буду жениться и жить простую семейную жизнь, приезжая к ним на выходные. Тэхён хмурится и отводит глаза. А я своих — нет. Ни в коем случае себя не оправдываю, но отчасти и рад, что он теперь знает о таких моих планах на жизнь и понимает, откуда ноги растут — осознаёт, что дальше его предложения о регулярности мы не зайдём никогда. — Твоего батю мы можем обосрать и в квартире, — Юнги лениво машет рукой куда-то в сторону выхода со внутреннего двора того комплекса, в котором я проживаю. — Самое время пойти в её сторону, вам так не кажется. — Да, самое время, — кивает Тэхён. — Пойдём тогда? И больше о моём отце мы не говорим: утопая в ленце разговоров, я волен начать размышлять о том, что меня ждёт уже совсем-совсем скоро. Захочет ли полноправный владелец моего дурацкого сердца разорвать наш договор после того, что услышал? Мне одновременно и хочется этого — определённой частью себя, что боится совершить ряд страшных ошибок. Но вместе с тем мне до ужаса страшно, что он действительно придёт к таким выводам и попросит забыть о том разговоре. Потому что теперь, идя с ним рядом по улице, слушая его тихий смех и ощущая парфюм, я понимаю простейшую истину.Я ни за что не смогу от него отказаться, в каком бы эмоциональном раздрае бы ни находился. И если он только даст мне понять, что хотел бы, чтобы у нас с ним вдруг стало серьёзно, то я буду согласен бороться.
С собой. С отцом. С целой системой.
За него одного.
Тэхён, даже не ведая, меня подчинил, ничего толком не делая. Пленил улыбками, тактом и скромностью; выстрелил в сердце своим пониманием, умением выслушать и быть для меня привлекательным даже тогда, когда не старается быть таковым. Я в него по уши, мои атомы потонули в его, а его радиоволны для меня уже как родные. Жаль только, что в свои двадцать я не могу не сказать ему об этом именно так, как ощущаю: и спугнуть боюсь, и сам ни в чём не уверен. В себе — в первую очередь, потому что даже если он гипотетически скажет мне «да», то я его не заслуживаю. Что я такое? Фитиль, сжигающий всех вокруг и себя. Зависимый от денег гомофобного папы слабак, который старается как-то держаться, силясь доказать всем вокруг и себе, что выбранный мной некогда путь — единственно правильный. Проблема лишь в чувствах, которые я вдруг испытал, настолько внезапно глубоких, что мне даже претит звать их проблемой. Такое, кажется, бывает раз в жизни. Но как же, чёрт возьми, жаль, что произошло и в моей. И я правда согласен бороться — и за него, и за нас, но одному только Богу известно, как сильно боюсь, что в этой битве и он пострадает. На себя мне плевать. Я уже избит собственной глупостью и пара лишних ударов погоды не сделают. Однако в момент, когда он, идя рядом за спиной его старшего брата и по совместительству — моего лучшего друга, вдруг неожиданно переплетает свои пальцы с моими, меня... прошибает. Я вздрагиваю. И сразу же смотрю на него, чтобы столкнуться со взглядом, полным сочувствия и мягкой уверенности. Так смотрят на тех, кого понимают. И принимают. На тех, кого всегда готовы послушать. На меня до него так никто никогда не смотрел. Быстрый взгляд на Юнги, однако хён занят очередным разговором по телефону: не смотрит, не слышит. И тогда Тэхён сжимает мои пальцы увереннее, чтобы негромко шепнуть, слегка подавшись вперёд: — Теперь я понимаю тебя куда лучше, чем тебе бы хотелось. Вздыхаю, губу закусив. Тот самый Ромео, который перетрахал половину консерватории, откровенно робеет перед простым искренним юношей, что проявил участие к чужой поломанной психике. Со мной так нельзя, Ким Тэхён. Я не привык же к такому. Я же... погибну в тебе. — Я не понимаю, — бормочу смущённо, — мне нужно бояться или томно роптать от таких громких слов? — А я для тебя выгляжу кем-то опасным? Да. — Нет. — Тогда вариант очевиден, — вскинув тёмную бровь, он мне сообщает. А в глазах, насыщенно-карих, я вижу яркие искры из золота, что знаменуют веселье и какую-то странную, томящую нежность. От неё что-то в груди сладко сжимается. От неё неожиданно хочется, чтобы он спровадил Юнги и прикоснулся ко мне, как я сам к нему прикоснулся когда-то в тесноте коридора. — Я просто хочу, чтоб ты знал, — продолжает он, в задумчивости толкнув изнутри языком щёку. — Я не собираюсь давить на тебя. Если ты захочешь аннулировать наш договор, то... — Я не захочу, — звучу упёрто и даже несколько с вызовом. — Только если ты сам не захочешь. Он посылает ухмылку. Мне прямо в сердце. Чтоб: — Я не захочу, — ощущаю в душе коктейль облегчения вперемешку со странной тянущей болью. — Тогда хочу, чтоб ты знал, что если ты не захочешь, между нами не будет совсем ничего. Кроме того, о чём мы условились ранее. Как я уже сказал: я тебя понимаю. Теперь. И я не хочу сделать больно. Возможно, после такой доброй и тёплой тирады я делаю глупость. Если быть точным, то две, где первая характеризуется тем, что я, захлебнувшись в эмоциях, теряю посыл: Тэхён будет готов идти со мной дальше, если я захочу. А вторая... она вызывает в нём смех. Потому что: — Спасибо. — За что? — За то, что ты меня понимаешь, — и гаснет улыбка. В двадцать свои я не понимаю, что это звучит как отказ от перспективы чего-то серьёзного, для меня это та самая искренность, где я смотрю на ситуацию со стороны человека на перепутье и неожиданно оказываюсь кем-то услышанным. Гаснет улыбка. — Пожалуйста, хён, — произносят негромко и мягко. Пальцы чужие сжимают мои чуть сильнее в ободряющем жесте, а потом отпускают — и вовремя, потому что Юнги, бросив трубку, к нам оборачивается, чтоб сообщить: — Я вынужден вас бортануть. Мне жаль. Что? Что? — Какого хрена, хён?! — возмущаюсь, одновременно и в счастье, и в ужасе, потому что мы с Тэхёном остаёмся вдвоём, а это значит, что... А это значит, что, кажется, сегодня наш договор вступит в силу. — Мне позвонил Кан-сонсэнним, — тянет мой лучший друг, пожав плечами. — И мне нужно в шарагу, потому что приехали бланки. — Бланки?.. — теряюсь. — На заполнение для участия в европейском конкурсе фортепиано, — остро мне улыбнувшись, сообщает Юнги. — Не всё тебе же блистать, правильно? Правильно! Но, скорее всего, я там пробуду до позднего вечера, потому что сонсэнним явно захочет начать работать с программой уже прямо сейчас. — Езжай, конечно, хён, — говорит негромко Тэхён. — Я рад за тебя! Порви их! — Бланки? — придуривается. — Они мне пока что нужны. В общем, извините, что так получилось. Придётся вам пить без меня. — Мы ничего не теряем, — замечаю делано миролюбиво. — Пошёл ты нахер, Чон, — сообщает мне друг. — Обычно ходят на мой, — парирую. — Не хочу знать, — цыкает. А после, нам отсалютовав, идёт в обратную сторону — к остановке у самой дороги. Мы с Тэхёном смотрим какое-то время: висит та самая пауза, когда каждый из нас понимает, чем закончится вечер, но ни один не знает, как подвести к этому прямо сейчас. В качестве исключения беру яйца в кулак. — Нам будет нужно бухнуть. Для храбрости. Так? И Тэхён негромко и нервно смеётся, но не без облегчения всё-таки. — Именно так, Чонгук-хён. Нам совершенно необходимо выпить что-нибудь перед тем, как мы с тобой... Вздох. Пауза. — Ну, ты понимаешь. — Этот разговор чертовски неловкий, но, да, я понимаю о чём ты. — Отлично. — Отлично.