billy lockett — wide eyed
Я безбожно совру, если скажу хоть кому-то, что меня не трясёт, когда я покидаю квартиру под задумчивым взглядом Чонвона. Ложью также будет и то, что я сохраняю спокойствие, пока иду до метро и спускаюсь в него — мог бы взять и такси, однако почему-то ощущаю необходимость в движении. В шуме. В людях вокруг, что не располагает к успокоению, может быть, но это та обстановка, что мне необходима. Толпы людей стеклись прямо в подземку: в основном, конечно, студенты, потому что пары закончились и теперь они едут либо домой, либо продолжать обучение. У всех на лице — отпечатки усталости, но всё-таки — да — облегчение: пары закончились. Завидую каждому. Было бы славно, если б меня, как и прежде, волновало только моё обучение: карьера и творчество, вокальные конкурсы, уникальность таланта — всё это сейчас кажется мне вдруг совершенно неважным. По крайней мере, пока, ведь меня, пока я еду к Тэхёну, снедает ощущением куда более сильным, чем жажда собственной славы. Если бы я был мудрее и чуть больше вещей анализировал трезво, то всенепременно понял бы: здесь и сейчас я расту. Перестаю думать лишь о себе и о своей собственной заднице, начинаю мыслить не только о будущем, а торможу, наконец-таки, в бесконечной беспочвенной гонке за достижениями и позволяю себе оглядеться. Может быть, весь шквал эмоций, неспособность принять всё трезво и взвешенно и являются результатом того, что я никогда не обращал толком внимания на что-то подобное? В двадцать я не думаю об этом именно так. В двадцать четыре — да, понимаю, что Вселенная никогда надо мной не шутила, просто, скорее, открывала глаза и возможности. Меня открывала — себе самому в первую очередь, как бы страшно мне ни было и как бы я тому ни противился. Я до Тэхёна ведь никого никогда не любил. Был в шестнадцать влюблён в того, кто был влюблён в скрипку, а потом разбил мне подростковое сердце и случайно вбил в голову истину, которой я, собственно, жил до недавнего времени. И только сейчас, пока еду в метро, понимаю простейшую суть: Кан Дживон тогда, почти три года назад, при расставании сказал мне о том, что мужчина мужчине — для развлечения. Советовал впредь никогда не влюбляться в того, кто просто присутствием рядом может разрушить всё то, чем я жил до него — и я почему-то в мои восемнадцать связываю два понятия вместе, а после два года живу установкой: мне влюбляться нельзя. В мужчину — тем более. А ведь Дживон тогда говорил вовсе не так, как мне показалось. Вернее, так, разумеется, но в том смысле, в каком я себе это связал. Напутствие никогда не влюбляться в того человека, который заставит меня потерять себя было сказано совсем не в ключе «опасайся любить». Оно было, скорее, о том, как важно любить себя в первую очередь. В любой ситуации — как любил себя и свои интересы Дживон, и по этой причине оставил меня и нашу первую попытку любить, которая, по его мнению, была тупиковой. Вот и всё. Любить не запрещается, запрещается ставить себя после другого. А что касательно первого... то его правда. Каждый человек живёт так, как удобно ему, и верит в то, во что хочется верить. Это то, чем жил мой первый молодой человек, но ведь это вовсе не значит, что так обязан жить я. Каждый из тех, кто населяют планету Земля, не похож на другого. У любого есть неправды, которые он отвергает, и истины, которые ложатся прямо на душу, словно влитые. Истина моего бывшего — в том, что любовь между мужчинами — шутка, и я, переняв установку, страдал от этого в первую очередь. Этот костюм был мне не по размеру. Это не значит, что он плохой или же совсем непригодный для носки: просто не мой. И фасон мне не нравится, если быть откровенным. В громкоговорителе поезда раздаётся название станции, на которой живёт тот человек, с которым у меня никогда не было шуткой и шуткой не будет. Кто-то может сказать, что, может быть, слишком поспешен, однако это то, что я чувствую. То, в чём уверен. Знаю наверняка: даже если между нами что-то неуклонно изменится, даже если он оттолкнёт меня навсегда, я никогда не смогу обесценить его как человека, как личность. Он куда больше меня. Он сильнее меня. А я же... абсолютно пропал. Попал. Влип. Встрял. Нет, не так, неверные фразы, ложные буквы. Я... погрузился, и не могу чувствовать себя недовольным, как бы больно мне ни было. Уважение, что расцвело во мне, настолько, чёрт возьми, безгранично, что его ничем не испачкать, никак не испортить: между нами уже было множество самых светлых моментов, которые необходимо ценить и беречь, извлекая уроки на будущее. Это то, что я думаю, пока выхожу из метро. Это то, как я теперь мыслю, пока иду до крыльца его дома. Это то, в чём я теперь абсолютно уверен, когда стучу в дверь. А это тот, от кого я никогда не смогу отказаться. Стоит в очередной белой футболке размера XL, в простых серых брюках и домашних резиновых шлёпанцах: тёмные волосы спутаны, взгляд глаз затуманен, но всё же взволнован — и губы, к которым мне всегда так болезненно сладко прижиматься своими, слегка приоткрыты. После того, что сказал мне Чонвон, я как никогда вижу то, что не видел до этого: то, как смягчаются эти глаза, когда он видит меня; то, как прячется улыбка в уголках пухлого рта; то, как расслабляются плечи, когда он, головой покачав, пускает меня в коридор. — Чай? Кофе? — интересуется скорее из вежливости. — В интернете есть бородатое продолжение этих вопросов, ты же знаешь об этом? — острю неудачно, но он только глаза на это закатывает и проходит на кухню, откуда я действительно слышу щелчок. — Ты правда ставишь мне чай? Это странно, но рядом с ним я одновременно и спокоен, и нервничаю. Сложные чувства, ситуация — ещё тяжелее, хотя здесь, может быть, дело в том, что я стопроцентно уверен в том, о чём он меня всё-таки спросит, но не уверен в дальнейшем исходе. Наши с ним отношения — это то, что меня безбожно волнует, а конкретно он — то, что меня успокаивает. Моя вторая тихая гавань. — А я не должен? — лохматая голова в дверном проёме показывается, стреляет в меня широкой квадратной улыбкой. — Я был крайне дерьмовым хозяином весь месяц, насколько ты знаешь. Ни единого раза не предложил тебе чай. — Зато был отличным любовником, — заходя на кухню к нему и садясь на стул, я не тяну: прыгаю в омут с дурной своей головой, а потому отвечаю ему совершенно негромко и с той интонацией, которая говорит ему — шутки закончились. Тэхён замирает у тумбы, ко мне стоя спиной, чайник негромко шумит, а ещё он успел достать шоколад (мой любимый, обращаю внимание) и даже начал открывать упаковку, однако замерли руки после моих тихих слов, начали мелко дрожать. Отчётливо вижу. И жду. — Лучше, чем был тот парень? — и дожидаюсь. Негромкого, ломкого — моя персональная боль на меня всё ещё даже не смотрит, однако в этом вопросе столько волнения, столько эмоций, которые он силится в себе удержать, что не могу не усмехнуться на это, чтобы ответить до предельного честно. — Намного. — И в чём была разница? — с прерывистым выдохом он на меня оборачивается: вцепились длинные пальцы в столешницу до побеления, а мне так сильно хочется резко вскочить, взять его за руки, прижать эти ладони к губам и зацеловать каждый их миллиметр. Шептать о том, что ему волноваться и незачем; убеждать, что я справлюсь; утверждать, что мне, когда он рядом со мной, по колено целые горы. Я так сильно хочу к нему, что поднимаюсь, не выдержав, но всё-таки умудряюсь себя обуздать — остаюсь стоять там, где застыл, опёрся ладонью о поверхность стола. И говорю, ему глядя в глаза, все те вещи, что всё это время жгли мне уродливо душу фактом невысказанности. Говорю негромко, но твёрдо. Прямолинейно и так подбирая слова, чтобы не подумал вдруг не того. — Разница в том, Тэхён, что когда я спал с тем парнем, Чону, это был только разовый трах, — я вижу, он едва-едва сдерживается, чтоб не поморщиться, но не от брезгливости, а от какой-то внутренней боли. Словно тема сравнения, которую он самостоятельно поднял, причиняет ему невыносимую муку — но мне искренне хочется верить, что ненадолго. — Подробно обговорённый, да, спланированный и запланированный, но всё-таки трах. Я не целовался с ним, не подготавливал к этому сексу, потому что велел ему сделать это самостоятельно. Никогда не просил его довериться мне, потому что нам обоим, как и всем моим партнёрам до этого, доверие было нахрен не нужно. Я никогда не любовался им так, как любовался тобой, и после того, как мы переспали, не остался с ним в номере, чтобы перекусить и о чём-нибудь поговорить. О любой теме. Мне не хотелось задерживаться. Слегка дыхание перевожу, даю ему время переварить всё, что услышал: тот самый момент, когда голова всё же включается, а рой мыслей-пчёл, что жгли мне сознание всё это время, наконец-то выстраивается в тот порядок, который я понимаю. Распознаю. Чувствую. — Но дело даже не в этом. Хочешь знать главную разницу между им и тобой? Хотя, как мне кажется, в этих сравнениях изначально нет какого-то смысла, но раз тебе это важно, то мне есть, что сказать. — Да, — хрипло отвечает Тэхён: пальцы, что вцепились в столешницу, всё ещё белые. Нервничает. Я тоже нервничаю, потому что меньше всего мне сейчас хочется его как-то задеть. И меньше всего этого будет хотеться и впредь, знаю наверняка. — Я хочу. — Это был только секс, об этом мы с ним, в общем-то, и договаривались. Мне не хотелось о нём постоянно заботиться, — продолжаю я говорить, вновь глядя ему прямо в глаза. — Мне не хотелось к нему возвращаться. Мне не хотелось оберегать его от всех бед на свете и мне не хотелось знать, что он чувствует, как живёт или поел ли он утром. Мне не хотелось знать, что ему интересно, и, что самое важное, мне не хотелось целовать его снова и снова. Мне не хотелось постоянно... касаться. Не хотелось быть рядом хотя бы в качестве друга. Мне было плевать. В этом ваша с ним, Тэхён, разница. Она настолько огромна, что ты её выдумал, ведь изначально есть ты, а есть он. И есть ситуации. Они друг на друга вообще не похожи. Нет смысла в сравнении, как я и сказал. Он долго молчит: расслабились пальцы, повисла безвольной плетью вдоль тела рука. Я тоже молчу — добавить мне нечего, и теперь только жду вердикта судьи всех моих накопленных мыслей и чувств. А судья... прячет лицо в ладонях внезапно, а затем негромко и хрипло смеётся, чтобы после, подняв свою темноволосую голову, продемонстрировать мне пелену на карих глазах... и улыбку широкую. Искреннюю, бьющую мне прямо под дых, но не так сильно, как то, что следует прямо за ней: — Чонгук. — Да? — Я тебя тоже. Замираю, услышав. Глаза распахнулись, я чувствую, а в груди дрожит стойкое чувство неверия: мне не показалось? Он сказал, что... Сказал, что... Он... — Но я не думал, что мои чувства взаимны, — пожимает плечами Тэхён, а затем, носом шмыгнув, поспешно утирает глаза. И вновь улыбается, плачет и улыбается, глупый, глядя мне прямо в лицо и немного ссутулившись, словно чувствует себя виноватым за то, что испытывает. — Но... — от шока превращаюсь обратно в оленя: задаю тупые вопросы. — ...почему ты так думал? — Даже не знаю, — хохотнув истерично, произносит Тэхён, покачав головой. — Ты блядун, Чон. Я и секс тебе предложил по собственной дурости, потому что считал, что решил, что раз уж хочу что-то значить, то ладно? Окей? Сыграем в игру, где ты хорошо знаешь правила? — Ты и без секса для меня значишь больше, чем всё, — говорю очень серьёзно. — Хочешь, подними меня на смех, но это действительно так, потому что я чувствую что-то ещё с момента знакомства. — Что-то? — бровь вскинув, игриво уточняет самый прекрасный на Земле человек. — Что-то, — тяну, осознав, что звучу, как придурок, и нос морщу, чтобы вздохнуть и пояснить: — Ты в родство душ веришь, Ким? — Спасибо, но мне родственников в Сеуле достаточно, — смеётся моё самое сокровенное чудо, а я громко фыркаю, со вздохом головой покачав: — Имею в виду, что с первого дня я ощущаю в тебе что-то родное. Знаешь, когда мы с тобой встретились в консерватории, что-то во мне... перевернулось опять. И я начал искать с тобой встреч. Я дурак? — Я вёл личный дневник, — пожимает плечами Тэхён, подходя ко мне ближе с широкой улыбкой и обнимая за шею. — Кто из нас больший дурак? — Личный дневник? — удивляюсь, но за талию обнимаю просто мгновенно. Держу в руках, как самую огромную ценность, бережно, нежно.Хочу поцеловать. Сильно.
— Да. Мой психолог посоветовал мне вести личный дневник, чтобы была возможность упорядочить мысли, — наклонив голову, он поясняет. — У меня порой бывают с этим проблемы, когда чувств слишком много, и тогда я их расписываю. Когда пишешь, ты думаешь. Когда думаешь — анализируешь. А при анализе хаос в башке становится проще и с ним даже можно попробовать жить. — СДВГ? — уточняю задумчиво. — Нет, я просто придурок, — смеётся один из умнейших и зрелых людей, что мне доводилось встречать. А затем смотрит на меня из-под ресниц и толкает щёку изнутри языком: — Чон, знаешь, что? — Что?.. — Ты сейчас смотришь на меня так... — замолкает, с улыбкой губу закусив и подбирая нужное слово. — Как будто хочешь сожрать. — Сожрать не хочу. Но поцеловать — очень. А ещё беречь тебя так, как умею. А если плохо умею, то научусь беречь правильно. Тэхён морщит нос. — Ну раз ты хочешь поцеловать меня, то почему не целуешь? Чувствую искры момента. Те самые, при которых так сложно сдержаться, чтобы не упасть с головой в омут, в Чувство, в Эмоцию. В чужие объятия. Раствориться в них, позволяя Галактикам взрываться снова и снова, сгорать в поцелуе, который дарю ему незамедлительно. Но я всё-таки падаю и растворяюсь. Позволяю взрываться и горю так ярко, так сильно, когда мы снова целуемся — так, как уже целовались, но уже по-другому. Без недосказанностей, свободно, открыто — не прикрываясь прелюдией, а в качестве акта любви.Замок от цепей невероятной привязанности оглушительно щёлкает именно в этот момент, а ключ от него вылетает в окно. Мы, может быть, могли заметить такую потерю, если бы отвлеклись друг от друга, однако едва ли стали что-либо предпринимать.
Нас устраивало быть невероятно привязанными.
Нам было комфортно быть необходимыми.
Даже если бы я что-то понял, то махнул бы рукой легкомысленно: главное то, что мы с ним, наконец-то, сошлись, и теперь будем друг для друга открытыми, честными, лучшими. Но это я в свои двадцать не знаю о том, что в двадцать четыре мне предстоит смотреть на поломку в чужих