agust d — amygdala
— Европа. Это то, что говорит мне Чу-сонсэнним спустя два дня со встречи с Тэхёном в кафе, когда я захожу в его кабинет забрать партитуры: без энтузиазма, как всегда происходит последние месяцев пять, скорее, на автомате. Знаю, что беспокою учителя своим состоянием, но выглядеть по-человечески у меня не выходит — пробовал тысячу раз. Он меня тормошит как умеет: от строгого «Чон, я никуда тебя больше не повезу!» мы дошли до «Чай будешь?» и тщетных попыток залезть ко мне в душу. Когда он впервые предложил мне остаться на чай, я был без Тэхёна двадцать семь дней и около десяти репетиций — провальных все как одна. К той минуте своего существа уже осознал в полной мере, какую ошибку я совершил, расставшись с ним, и находился на гребне апогея ненависти к себе самому. Это сейчас я жалкий до ужаса, склизкий и не вижу себя в сером будущем кем-то иным, кроме как детским мячом, а тогда... всё было иначе. Остро, свежо и по сердцу: я снова проходил путь борьбы разума с чувствами, где последние путались, превращаясь в опасный и знакомый до боли рой чёртовых пчёл. Предметы бросал. Пару раз психовал на занятиях: бросал всё, хлопал дверьми после простого вопроса: «Что с тобой, парень?», потому что был, мягко говоря, не готов обсуждать хоть что-либо. Даже на Чонвона трубки не брал, так младший брат ко мне в квартиру вломился и совсем не толерантно отпиздил — да-да, тот человек, который когда-то давно на кухне рассказывал мне, что насилие не решает проблему, дал мне по роже за то, что я с радаров пропал. Я не обиделся. Я уже давно ни на что не обижаюсь, если быть откровенным. Потух тот Фитиль, стало неактуальным красноречивое прозвище, которое дал мне мой когда-то там лучший друг, который больше со мной не здоровается — на него, к слову, тоже совершенно не обижаюсь. Я уверен, что заслужил. А затем Чу-сонсэнним предложил мне чаи погонять вместо занятия, и я совершенно не знаю, почему согласился: этот мужчина сорока семи лет с добрым лицом, не менее доброй женой и сыном-подростком всегда был для меня во многом примером и вкладывал в моё обучение... многое. Больше, чем может показаться сначала, но ни для кого не секрет в этих стенах: Чон Чонгук — это любимец Чу Минсока, к которому многие хотят попасть по сей день. Чон Чонгук, как говорят, ужасный везунчик, ведь Чу Минсок делает алмаз из дерьма и в его компетенции сомневаться не приходилось. В какой-то момент я почему-то решил, что мне суждено стать тем самым единственным случаем, когда алмаз превратился в дерьмо. Но потом он налил мне чашечку чая, посадил напротив себя за обычную парту и задал вопрос, от которого всё моё существо взбунтовалось и взвыло в болезненной злобе: — Чон, связано ли твоё поведение с тем, что твой бойфренд куда-то запропастился? Оглядываясь на свои двадцать лет, я могу лишь ухмыльнуться: тот парень, который когда-то страдал из-за тех рамок, которые возвёл сам себе в голове, давно кажется мне до ужаса жалким. Тревога, атаки панические — всё было блажью, дурацкой эмоцией, которую в первую очередь я не давал прожить себе на адекватный манер: остановись я в той гонке и выдохни, не наломал бы дров. Не стали бы для меня эти чувства открытием в какой-то определённый момент, не навалились бы шквалом, а я бы смог с ними справиться ещё на корню, а не промучив любимого мной человека три года. Чтобы по итогу оборвать всё с ним окончательно, а теперь убиваться. Страдалец обосранный. Но вместе с тем горжусь собой, потому что взгляд Чу-сонсэннима встречаю открыто и прямо — он не спрашивает меня о чём-то абстрактном в духе: «У тебя проблемы на личном?», он задаёт конкретный вопрос, который его никак не смущает. И меня больше — не. И именно этим я горд. — Я не думаю, что он куда-то, как вы сказали, запропастился, — мучительно скрываю глубочайшую душевную боль, а в груди поднимается злоба: на тот момент всё ещё не прошло даже месяца, и я катаюсь на карусели стадий принятия. — И также не думаю, что его ещё можно звать моим бойфрендом. — Он тебя бросил? — Я его бросил, — отвечаю коротко, а после тему меняю: — Откуда вы знаете, что мы с Тэхёном встречались? — Во мне чуть больше эмпатии, чем тебе может казаться, — учитель мне ухмыляется. — И мне на тебя не плевать. Конечно же, я всё сразу понял, ещё три с половиной года назад. — И слова мне не сказали. — А должен был? — Нет, — теряюсь, тушуюсь. А затем, сделав мелкий глоток, интересуюсь: — И вам... не противно? — Отчего же должно быть? — вскидывает брови Чу-сонсэнним, удивляясь, кажется, искренне. — Ну... я гей, а вы нет, — я звучу глупо. Выгляжу, наверное, тоже, однако он смеётся негромко, чтобы покачать головой и ответить: — А какую связь между собой имеет член в заднице и эстрадный вокал? Это звучит настолько внезапно, что фыркаю в чашку: учитель и сам, головой покачав, негромко смеётся. — Никакую, учитель. — Вот и я так считаю. Расскажешь? Мнусь. А затем в отрицании машу головой, а он кивает мне и на этом все разговоры о том, кого я потерял по собственной глупости, наконец-то, заканчиваются. Лишь напоследок обещаю ему, что выгребу, вывезу и обязательно буду в порядке, однако... Не сдерживаю. Качусь вниз по наклонной, в какой-то момент нахожу себя в алкоголе, едва умудряюсь выцепить себя из его сильных лап, после ловлю за хвост тот момент, в котором курю электронку, листая сториз Тэхёна без зазрения совести. Он мои тоже смотрит, а что? Мы всё ещё друг на друга подписаны. Тогда я и понял, что не справляюсь. С первым же красным индикатором наличия жидкости на корпусе дудки. А дальше — вновь алкоголь, апатия, мебель по квартире летающая. Истерики, слёзы, попытки написать сообщение, которое раз за разом стираю. Я его не заслуживаю. Не заслуживаю даже того, чтобы всё ещё ловить его частоту, позволяя этим радиоволнам заменять мне сосуды и вены. Но не могу соскочить. Никогда не смогу. Венцом — парень в постели, моё имя выстанывающий, и Юнги на пороге. Грохот и ругань, нецензурная лексика, а после — истерика в тишине опустевшей квартиры. Чу-сонсэнним снова пытается играть со мной во врача — уже дурно от этого: «Чонгук, ты можешь мне доверять» и «Чонгук, ты сам не справляешься, а у меня есть один врач...». Да, Чонгук не справляется. Но он и не хочет, чтобы ему помогали: дайте Чонгуку саморазрушиться, дайте ему без остатка прочувствовать, какая он сволочь, что не смогла быть искренней с тем, кого любит. Всегда будет любить. Тэхён. Тэтэ. Тэ. А теперь вот... — Европа, — это то, что говорит мне Чу-сонсэнним, когда я беру партитуры с крышки фортепиано. — Заполни электронную форму на сайте, я пришлю тебе ссылку. — Где я, где Европа? — покачав головой, задаю свой вопрос. — В моём исполнении больше нет жизни, — совсем, как в моей больше нет смысла. — Вы думаете, я это не слышу? — Мой косяк, — вдруг говорит мне учитель, сидящий до этой минуты за инструментом и поднимаясь со стула. Замираю. — Что вы хотите этим сказать? — а он опять дарит мне кривую усмешку: — Я давал тебе не те песни, вот, что хочу я тебе этим сказать. Мы эстрадники, Чон, знаешь, что это значит? Моргаю. — Знаю, вообще-то, но не уверен, что сейчас понимаю полёт вашей мысли. — А я поясню: быть эстрадником — значит иметь кучу возможностей, которые твоему бывшему парню, так сказать, недоступны. У нас большой выбор песен, которые ты можешь исполнить в Париже. Поэтому задаю тебе в кои-то веки домашку: будь так любезен, найди ту самую песню, которую сможешь прочувствовать. Да он издевается. Я только что сказал ему, что в моём исполнении больше нет даже намёка на жизнь, что он и сам знает и слышит прекрасно, а он предлагает мне выбрать номер самостоятельно? Я шутка какая-то? — Я не... — начинаю было прерывисто, но Чу-сонсэнним перебивает меня. Говорит те слова, что врезаются мне прямо в душу, чтобы надолго остаться в сознании: — Я хочу, чтобы ты нашёл для себя нечто такое, что будет созвучно твоему состоянию. Я больше не прошу тебя мне доверять, больше не предложу тебе помощь специалиста, но я могу дать тебе шанс на весь город любви прокричать о том, как тебе без неё больно. Мучительно. Невыносимо. Хочу, чтобы кричал, как жить больше не хочешь, как он тебе важен и как он тебе нужен, а он тебе и важен, и нужен, мы с тобой это знаем. Закричи на весь чёртов Париж, Чон, разбей мне сердце в осколки, договорились? — глядя мне прямо в глаза, говорит мне мой учитель вокала. — Разбей мне его так, как когда-то разбил сам себе. Хватит с тебя песен о вечном. Страдание — это тоже бессмертная и навсегда актуальная вещь. Возможно, это то самое, что я не смогу выбросить из головы наравне со столь мучительной встречей. Возможно, это неожиданно то, что вдруг раздувает в моём сердце не огонь, нет, отнюдь не его, но угли, которые всё ещё остались на дне камина моей продрогшей насквозь души. Возможно, мне даже не нужно долго искать, потому как сознание быстро подсказывает, что именно мне необходимо Тэхёну не спеть и не даже сказать. Это именно то, что я обязан ему прокричать. Даже если он не услышит.***
Юнги реагирует так, будто ничего не случилось. Будто вовсе не его лучший друг сейчас сидит за барной стойкой в небольшой съёмной студии, и будто вовсе не признаётся в любви к его младшему брату. Меня это даже почти задевает: сцепил руки в замок, дышу крайне прерывисто, сердце стучит громко настолько, что слышу гонгом в ушах. Когда признаюсь, то почти теряю сознание: забываю о том, что обещал когда-то Юнги вообще не общаться с Тэхёном, а после того, как мы все снова встретились на следующий день, то тот не задал вопросов. Не анализирую то, как Юнги когда-то предостерегал меня случайно не делать больно Тэхёну — так осторожно, будто предостерегал не делать больно себе. Не думаю, чего в принципе зачастую в двадцать не делаю. Смотрю на свои дурацкие руки, пока хён наливает себе содержимое кофемашины в гробовой тишине, и не могу поднять глаз. «Я люблю его». Так сказал. «Мы вместе теперь. Я клянусь тебе, что это не так, как было обычно. Я обещаю беречь его, хён. Я хочу быть для него лучшим партнёром. И я всё перечислил вовсе не потому, что это твой младший брат и мне хочется, чтобы ты был спокоен. А потому что это действительно так». А Юнги вместо ответа пошёл наливать себе кофе. — Ты... ничего не хочешь сказать мне? — наконец, не выдерживаю. — А я что-то должен сказать? — задаёт хён встречный вопрос. — Ну... было бы славно, если ты всё-таки дашь комментарий. — Он так сильно необходим? — интересуется мой лучший друг, садясь напротив меня и ставя чашку на стол. Без молока или сахара, вижу. Зато со льдом. — Да, он мой младший брат, но вы оба взрослые люди. О том, что ты влюбился в него, я знал ещё до того, как ты сам это понял. О том, что он влюбился в тебя, я знал ещё до того, как он мне это сказал. Так что ты сейчас меня не удивил. — Когда он тебе это сказал? — лицо вскидываю незамедлительно. — Тебя не касается, — спокойно отвечает Юнги, делая первый глоток. — Совет да любовь. Ваши ошибки, ваш опыт. Я даже обещаю не бить тебе рожу, когда ты накосячишь. — Я не накосячу, — убеждаю его. — Ты накосячишь, — вскинув бровь, убеждает меня. — Потому что это первый раз, когда у тебя отношения. — Я встречался с парнем, когда был подростком. — Ты был подростком. Сейчас ты не он, — пожав плечами, сообщает мне он. — И это первый раз, когда у тебя всё правда серьёзно. — Мы с тем парнем встречались два года. — И стоило вам слегка повзрослеть, как разбежались, — пожимает плечами мой лучший друг. А потом, склонив голову, тянет: — Ты чувствуешь себя комфортно и правильно, находясь рядом с моим младшим братом? Я не задумываюсь. — Да, разумеется. С начала знакомства, если быть честным, — говорю очень серьёзно. — И это, — показывает хён на меня указательным пальцем, — должно быть для тебя наиболее важным. Плевать на то, что я думаю. Пока тебе с ним хорошо, а ему с тобой хорошо, у меня нет прав лезть и комментировать что-то. Не уверен, что они вообще будут. Как я уже говорил: все здесь взрослые люди. Так что если тебя беспокоило, что я подумаю, то уймись: мне будет плевать, пока вы не начнёте сосаться у меня на глазах. — Гомофоб, — вскинув бровь, замечаю с усмешкой. — Не гомофоб, а ужасный завистник, — признаётся Юнги со смешком. — Меня-то на большой нос променяли! Или всё-таки на большой член... — Ты невыносим, — негромко смеюсь, покачав головой. А затем он беспардонно меня выпроваживает, говоря, что ему нужно работать. С чем или над чем — не имею понятия, но такой уж Юнги человек: бесполезно будет расспрашивать, пока сам не созреет. Черта порой отвратительная: не сыграла мне на руку, когда он в какой-то момент выгорел в творчестве и сильно замкнулся в себе, огрызаясь на любую попытку помочь. Он зовёт меня фитилём, я его зачастую называю занудой, но каждый из нас принимает другого с любой неустойкой, и это то самое в дружбе, за что я ему благодарен. Домой иду налегке: в душе, наконец, проясняется. Становится солнечно, словно бы в полдень. Пишу ему сообщение: хочу знать, как время проводит, о чём сейчас думает, как себя чувствует. Хочу знать о нём всё, что он мне только позволит узнать о себе; хочу же в ответ быть открытым и искренним. Хочу, чтобы он всегда улыбался. tae: могу я тебе позвонить? tae: хочу услышать твой голос Сам набираю. И рассказываю ему, разумеется, о том, где был только что, ничего не утаивая — Тэхён внимательно слушает, позволяя мне заполонять пространство собой, и не перебивает ни разу. Лишь только в конце, когда я заканчиваю, добавляет негромкое: — Нам надо ценить его, Чон. — Я ценю, — заверяю. — Ты бы знал, как я ценю его, Тэ. Я же могу так называть тебя? — Да, — и слышу улыбку в низком рокочущем голосе. — Мне нравится, как это, когда... — и осекается немного сконфуженно. — Когда что? — уточняю с улыбкой. Наверняка невозможно дурацкой. До невообразимого глупой. Но как же плевать. — Когда его ты произносишь, — произносит негромко. Когда-то я читал множество книг. В каждой из них любовь настигала героя внезапно, как с головой — в ледяной омут, путая карты или, напротив, подпитывая для совершения немыслимых подвигов, но каждый из них отдавался ей так, как отдавался всему, что когда-либо делал. И у меня... не было так. Может быть, потому что моя любовь всё-таки расцветала во мне постепенно, усиляясь с каждой минутой, с каждым звуком его прекрасного голоса. А может быть, потому что почти во всех этих книгах финал для героев был невообразимо счастливым.А я же в своей утонул, как Икар, взлетевший туда, куда взлетать было нельзя.