allman brown — between the wars
Я любил его. Я любил его до настоящей истомы, ведь в какой-то момент, может быть, месяца через четыре, осознал простейшую истину: я определённо на своём месте. И едва ли полюблю кого-то так сильно, как его полюбил, потому что подобное, кажется, бывает только раз в жизни.Не ошибся.
Хоть в чём-то я не ошибся, чёрт побери.
Если бы у комфорта и безопасности было настоящее Тело, то самое, которое может проживать свою жизнь и которое можно потрогать, то они бы оба были Тэхёном. Тэхёном с его пониманием, умением выслушать; Тэхёном с его невероятнейшей искренностью; Тэхёном с его трудолюбием и тягой к познанию нового. Тэхёном и его мягкими вихрами тёмных непослушных волос. С улыбкой широкой и всегда до абсолютного искренней, глазами, которые могут так ярко вспыхивать золотом, что понимаешь: вот оно, подтверждение ценности. Вернее, бесценности, потому что помимо жидкого золота я всегда видел в его карей радужке россыпь настоящих алмазов, а сердце будто бы всё состояло из самых драгоценных во Вселенной камней. Мы встречались полгода. Ни бурных ссор, ни проблем: если возникал негатив, то мы просто садились искать компромисс. Если компромисса не находилось, то мы просто оставляли предмет нашего спора: незыблемой истиной на нашем сердечном союзе было прописано правило — ничто в этом мире не может быть дороже, чем мы.Кроме, видимо, моих тараканов, ведь в двадцать четыре у меня в сердце дыра, а холодный ветер охотно гуляет по рёбрам, заставляя дрожать и болезненно морщиться.
Мы встречались полгода. За эти полгода Тэхён сдружился с Чонвоном, как тот и предсказывал, а моему младшему брату хватило дерзости ныть, что он был бы не против взять фамилию Ким и сменить хёна без сожаления. Ещё Тэхён отвёз меня в Тэгу: познакомить с семьёй, и я почти задохнулся от удивления, когда меня в статусе бойфренда встретили только добром и любовью. Ни негатива, ни предрассудков: только улыбки, вопросы о вкусовых предпочтениях и желание со мной подружиться. Чтобы как дома себя ощущал, как сказал его папа. Проблема была только в том, что я всё-таки постеснялся ему донести: не доводилось мне себя чувствовать дома столь защищённым. У себя я последнее время постоянно настороже, внутри напряжён и каждый раз, стоит отцу или матери попытаться спросить меня о чём-нибудь личном, так огрызаюсь. Кусаюсь. Защищаю то, что мне стало дороже всего. Знал ведь всегда, что мне улыбаются только пока я соответствую чужим ожиданиям. Настоящему мне в этой квартире не улыбнётся никто, кроме моего брата-подростка. И признавать сей незатейливый факт для того, кто всю жизнь жил в некоем подобии защитного кокона, больно. (Когда нам с Юнги будет двадцать три и двадцать четыре, мы с ним будем сидеть и пытаться разрешить ту проблему, что в итоге послужит причиной моего расставания. И в тот день он, затянувшись своей сигаретой, скажет мне истину, что подходит моему случаю как никогда точно. Скажет на выдохе сизого дыма: — Твоя проблема, Чон, в том, что у тебя никогда проблем не было. У тебя есть иммунитет к драке с собственным «я», но ты отвратительно слаб перед внешними факторами. Слишком боишься того, что другие подумают. Оттого в тебе столько тьмы даже тогда, когда рядом с тобой сияет мой младший брат.) У Тэхёна сестрёнка есть, её Соян зовут, к слову, и на момент нашей встречи ей только исполнилось десять. Тот самый ребёнок из книжек о дружбе и чистоте души человеческой: невероятно похожа на старшего брата, с такой же широкой квадратной улыбкой, тягой к тактильности и хитрым, но добрым прищуром глаз, она крепко обняла меня при первом знакомстве, чтобы бойко заметить: — Чонгук, ты теперь тоже наша семья! А я, неловко ей улыбаясь в ответ, только и смог, что промямлить: «Спасибо».На тот момент мне было до ужаса страшно, что едва переступив порог небольшого частного дома, я неожиданно ощутил себя на своём месте. Будто всё так, как и должно было быть на той карте бесконечной Вселенной, которая была расписана мной, словно именно эти места и эти конкретные люди — награда за то, что я столько лет невообразимо страдал, загнав себя в рамки.
Мы встречались полгода. Звучит странно, не так ли? Словно какая-то несостыковка в истории: страдаю я в двадцать четыре почти с целых полгода, а в отношения эти вступил в неполные двадцать один. Куда же тогда минули долгие дни, которые мы разделяли друг с другом? Но ответ куда проще, чем кажется. Всё дело в акцентах: не мы встречались полгода, а мы встречались полгода. Дальше мы съехались. Я предложил, потому что мне было, что предлагать: все эти полгода я чертовски усердно учился и срывал связки на любом, даже самом зачуханном конкурсе, чтобы стать претендентом на грант. Мотался за счёт консерватории в Европу целых пять раз: занял первое место в Париже, Мадриде и во Флоренции; второе — в Санкт-Петербурге и в Риме. Чу-сонсэнним за сердце хватался, стоило мне заикнуться о том, что мне необходимо поехать, и всё никак не мог в толк взять, что же так на меня повлияло. Я и без того был успешным студентом, однако в то время будто сорвался с цепи: мне был необходим каждый концерт, а вечерами я сидел и грыз гранит теории снова и снова — чтобы наравне с каждым закрыть грядущую сессию. Как я с ума не сошёл, я не знаю. Как с ума не сошёл мой партнёр, не знаю тем более: хотя Тэхён шёл со мной нога в ногу, прикладывая немало усилий для формирования будущего. Пока он был на конкурсе в Лондоне, я начал работать на кафедре. Немного: всего три часа в день после пар два раза в неделю, однако это стало последней каплей для ректора — тот дал мне то, ради чего я батрачил. И последней каплей для моих однокурсников: постоянно слышал шепотки за спиной, мол, я так грех замаливаю перед всем составом преподавателей за драку с Чону. За драку с Чону я расплатился: Тэхён сунул мне деньги, а я за два месяца вернул ему долг до воны. А потом предложил ему съехаться, сообщив, что у меня есть накопления, и он не стал отказываться: поцеловал в тени деревьев в том парке, где мы прогуливались в тот знаменательный день, и всё никак не мог перестать широко улыбаться. Я съехал от родителей... быстро. Нюанс был в другом. В отце, который спросил, собственно, а что за друг у меня, которому я так доверяю, что решил с ним снимать. ...А я не стал спорить, что это был друг. Хотя мог бы, конечно. Но всё же не стал. А Чонвон, которому на тот момент уже семнадцать исполнилось, лишь зашёл в мою комнату, чтобы негромко заметить: — Я хочу, чтоб ты знал: даже если от тебя все отвернутся, я буду рядом. — Я постараюсь сделать всё так, чтобы от меня никто не отворачивался, — сказал ему я в процессе сбора вещей: залог мы с Тэхёном внесли. — И как ты это планируешь? — Не знаю пока. Но придумаю что-то. — Не придумаешь, хён. Не тот случай. — Я справлюсь. — Окей, — не стал спорить мой мелкий, подняв руки в сдающемся жесте. — Поступай так, как тебе хочется. Но это вовсе не значит, что я от тебя отвернусь. Просто, чтобы ты знал. В тот момент я поднял лицо на него, чтобы увидеть, как в глазах моего младшего брата влага застыла: катализатор сработал непозволительно быстро, и уже через мгновение мы обнимались с ним крепко, стоя посреди моей комнаты, и недвусмысленно шмыгали в невероятном синхроне. Мне всегда тяжело было выражать чувства словами, невзирая на всю поэтичность моей глупой души, потому что словесно я и в двадцать четыре останусь невозможно неловким. С Тэхёном я решал вопрос подарками и поцелуями — одним словом, действиями, стараясь дарить ему комфорт и заботу; с Чонвоном же просто в моменте лишь понадеялся, что он понимает, насколько мне дорог. Он понял. Я это в его глазах прочитал. — Будь счастлив, братишка, — улыбаясь и быстро утерев слёзы рукой, пожелал мне мой мелкий. — И заходи в гости почаще. — Лучше ты к нам, — плечом поведя, сказал ему я в свои двадцать один. — Не хочу... быть здесь. — Почему же? Двадцать один год тут прожил, а сейчас вдруг не хочешь? — Это... сложно. Быть здесь, — стены давили, давила вся обстановка, давила невысказанность, с которой я жил почти целый год от момента встречи с Тэхёном вплоть до дня, когда этот разговор состоялся. Давил взгляд родной матери — тот, что был с прищуром, и её роковое молчание, что для меня было достаточно красноречивым: она, вероятно, догадывалась. Но отрицала. Или не верила. В то, что лезть не хотела, никогда не поверю, как не поверю и в то, что решила быть мудрой — но об этом легче размышлять в двадцать четыре, когда все карты открыты, а душа давно нараспашку. Чонвон на это только кивнул, чтобы сказать: — Я понимаю. И действительно понял. Уходя из квартиры в свой двадцать один с двумя чемоданами и огромнейшей сумкой, в которую сунул все партитуры и ноты, я был открыт к новой жизни и совершенно готов к тому, чтобы взрослеть. Подкоркой знал: если что-то вдруг всё-таки произойдёт, я никогда сюда не вернусь — по ряду причин, и, как бы странно то ни звучало, вовсе не из страха признать своё поражение перед суровой взрослой реалией. Уходя из квартиры в свои двадцать один, я отчётливо чувствовал: последний год это место моим домом быть перестало, ведь дом — та среда, где тебя всенепременно поймут и поддержат. Тот оплот безопасности, в который ты всегда можешь вернуться, чтоб отдохнуть или же зализать душевные раны. Меня никто не остановил, к слову, и не просил передумать: будто сами родители чувствовали, что во мне что-то неуклонно менялось уже какое-то время, и не хотели знать причину таких перемен. Может быть, в чём-то закрывали глаза. А не исключено, что решили жить в счастливом неведении. Такое бывает, когда ждёшь жену, внуков, собаку и дом от старшего сына, который всегда был примером для младшего. И по-родительски чуешь, что теперь не дождёшься. Уходя из квартиры в свои двадцать один, я был уверен: я в неё уже не вернусь. И даже не смел догадаться, насколько же прав всё-таки был.***
— Ты не думал поговорить с мамой? — когда я три года назад говорил этому парню, что лучше ему приходить в гости к нам, нежели мне лишний раз встречаться с родителями, он, видимо, воспринял это слишком буквально. Потому что последние месяцев пять, из которых я смутно помню дней сто пятьдесят, он прописался на пороге квартиры, в которой я живу с двадцати одного. В которой когда-то мы жили и в которую он вдруг может вернуться. И это причина, по которой я всё ещё здесь и никуда не уехал. Не знаю, что сделаю, если чудо случится, а я увижу его вновь на пороге. Не так, как когда-то, когда он появлялся в дверях с большим чемоданом, после перелёта уставший до ужаса, но неизменно тянущийся обнять меня, прикоснуться ко мне, растворить тоску в ощущении тела под пальцами. Всегда шептал: «Я так скучал по тебе». Или «Я считал дни, когда мы с тобой снова увидимся». Он их правда считал. Считал каждый из дней, когда улетал то я, то он, кропотливо и трепетно отмечал в своём сердце, уютно устроив под рёбрами рядом с безграничным доверием и абсолютной любовью. А теперь их считаю и я. Разница в том только, что его счёт был наполнен надеждой в золотом контуре радости от неминуемой встречи. Мой же — преисполнен смирением в совокупности с невероятнейшей болью, которую я ему причинил. Оттого он и вздрогнул, когда я дал понять ненароком, что теперь тоже считаю. Это манипуляцией не было, во мне мой интриган внутренний вымер давно — теперь моими друзьями являются простая констатация факта, безграничное чувство усталости и холодная стужа без чужого тепла на простынях рядом. Когда-то он стоял на пороге, широко мне улыбаясь. Всегда шептал: «Я так скучал по тебе» — с этим своим большим чемоданом, после перелёта усталый, но неизменно тянувшийся за поцелуем, а я в ответ дарил ему тысячи их. Мог бы подарить и ещё, если б заслуживал, но в двадцать четыре я уже ничего не заслуживаю. — Чонгук, — призывает к ответу Чонвон, тесня меня и заходя в прихожую так, будто у него есть право на это. Будто он тут живёт. Нет, братец, прости, тут и без тебя мало места: слишком много пространства занимает рой мыслей-пчёл, что вновь в беспорядке носятся от стены до стены. — Нет. Это то, что я говорю. Я не хочу её видеть. У меня есть причины. — Мы недавно с ней говорили. Она... сожалеет, — вздохнув, говорит мне мой младший, разувшись и проходя в гостиную так, словно это в порядке вещей. — О чём? О том, что притворилась мне другом и подтолкнула меня к расставанию? — Я ни в коем случае не обесцениваю сейчас твою тупость, но ишака нельзя подтолкнуть, если он сам не хочет идти, — говорит мне Чонвон. Больно, блять. Вздрагиваю. Но справедливо: не могу с ним не согласиться. Но и маму тоже простить едва ли смогу, как не смогу простить и себя: за влияние. За то, что поддался ему — за то, что она его оказала. За то, что она меня предала, доказав мне, что я могу ей доверять, а по итогу всё как всегда. Ничего не меняется в наших с ней отношениях. — Но это не умаляет её вины в том, что случилось, — звучу сухо. Упрямо и глупо. — С неё начались все эти... мысли. Вся эта зависть, которая разрушила мои отношения. — Твои отношения разрушил только ты сам, — замечает Чонвон. — Тебе уже столько лет, хён, может быть, хватит вести себя так, будто тебе снова двадцать и ты не знаешь, что чувствуешь? В образе жертвы выгодно быть, но ты же не можешь примерять его вечно. — Ты предлагаешь мне простить то, что она настроила меня против Тэхёна, хотя сделала вид, будто мы с ней можем дружить?! Что я могу ей доверять?! — не кричу, но рычу предупреждающе: тема до ужаса сложная, спутанная, я до сих пор с ней не могу расквитаться. Я не хочу о ней думать — плевать, что не думать не получается. — Я предлагаю тебе её попросту выслушать, а дальше решать на холодную голову. Первый шаг к тому, чтобы снова стать человеком, Чонгук. Ничего более. Тебе только двадцать четыре, а ты ведёшь себя так, будто вся жизнь кончилась. — Я не хочу её слушать. — Право твоё. Но не пожалей об этом потом. У тебя и без того слишком дохрена поводов. Вздыхаю. Чувствую горечь вперемешку с настоящей кучей других, куда более безрадостных дум: мыслями снова и снова возвращаюсь к выбору песни, к Чу-сонсэнниму, к Тэхёну и, конечно же, к поездке в Париж. Чонвон пока что не знает — да и откуда ему, верно ведь? Смотрю на него. Представляю, как выгляжу: в чёрной толстовке, волосы отросли почти по подбородок и спутались, бледный, как смерть. Выгляжу невероятно больным — таковым и являюсь, а чувствую себя абсолютно беспомощным перед собственным я. — Я уже сделал шаг, — начинаю внезапно для всех в этой комнате. Для себя — и для моего младшего брата, который, взяв банку пива из холодильника, бровь вскидывает, внимательно слушая: — Во-первых, я столкнулся с Тэхёном. — Оу... — это то, что Чонвон произносит, вскинув чёрные брови. А после, губы поджав, задаёт закономерный вопрос: — Как давно? — Два дня назад. Он зашёл в кафе с парнем каким-то. Хосоком. — Откуда ты знаешь, как его звали? — Он сам мне сказал. — И как он представил его? — ухмыльнувшись, качает мой младший брат головой. Хмурюсь. — Никак. Почему ты ведёшь себя так, будто ты что-то знаешь, а, мелкий? — Ну, я общаюсь с Тэхёном, — говорит мне впервые за все месяцы. Застываю, рот приоткрыв: мой младший брат... и мой бывший? — Всё это время общался. И с Юнги-хёном — тоже. Не будь ты козлом, жизнь стала бы легче, Чонгук. Немыслимо. — Почему мне ничего не сказал?! — А зачем? Чтобы ты выносил мне мозги? Или чтобы загнался? — Чонвон ухмыляется. — Ты же детсадовец. Ты бы устроил мне цирк: мол, как так, я с твоим бывшим контачу. И я по твоей роже вижу, что именно это ты собираешься сделать сейчас, — руку вперёд выставляет, снова считав меня, потому что да, я собираюсь. Определённо. Я себя преданным чувствую, чёрт бы побрал! — Так что заткнись. Сразу заткнись. Странно, что жизнь до сих пор не научила тебя перестать рубить с плеча, мать твою. Тэхён мне семья. — Он был семьёй мне. Ты тут причём? — вскипаю. Снова будто Фитиль просыпается, давно уж потушенный и забытый к чертям: взрываюсь, чувствую себя уязвлённым, мне словно в спине ножом сейчас прокрутили — я столько дней убивался, чтобы узнать, что человек, который столько лет был опорой и для которого я всегда был готов в лепёшку разбиться, за моими плечами делает... это. Общается с тем человеком, который для меня навсегда теперь недоступен. С любовью всей моей жизни общается. Чонвон, взглянув на меня, только вздыхает с горькой усмешкой. Ставит неоткрытую банку на барную стойку, а потом головой только качает, проходя мимо меня назад в коридор. — Ну да, а я насрано, — это он говорит, уже обуваясь и нажимая на ручку двери. Часть меня хочет перед ним извиниться. Крикнуть в лицо младшему брату о том, что мне больно, мне больно до нестерпимого и я в этом тону каждый день. Но он уже дал понять: я в его глазах только жертва. А в своих же — ещё и ничтожество, потому что позволяю себе разрыдаться, когда малой, не дождавшись ни единого слова, выходит за дверь с коротким: «Бывай». Я остался один. Пока они все — где-то там, в другом мире, который построили, когда я разрушил их старый, и это нормально, что люди общаются между собой в попытках поддерживать. Но это совсем не умаляет того, что мне всё это время было до одурения больно, а тот же Чонвон, видя всё это, просто продолжал наблюдать. За тем, как я гнию изнутри. За тем, как разрушаю себя. За тем, как качусь в адское пекло страданий, превращаясь в пародию на человека, разлагаясь всё больше. В момент, когда я отчаянно плачу в свои двадцать четыре, я вовсе не думаю, что, может быть, сам во всём виноват. А размышляю о том, что больше у меня не осталось людей, которые могли бы меня поддержать. И поделом мне, наверное. Не знаю. Не думаю.