christina perri — human
Чонвон в мои двадцать четыре, поддавшись эмоциям, зовёт меня жертвой, а я, не в силах совладать с обстоятельствами, не могу даже спорить. Тычет словами болезненно, сильно, наверняка необдуманно, как в моменте не могу думать и я, а потому совсем и не защищаю себя. Хотя могу, на самом-то деле, потому что мы оба знаем, что в образе жертвы и страдальца безумного я полноценно могу пребывать только в своей голове: обстоятельства жизни не позволяют мне строить из себя чёрт знает что долгое время. В моей голове тараканов так много, что травить бесполезно — проще сжечь помещение. Однако на жизнь я их переложил только лишь раз: когда рана разрыва была кровоточащей, свежей, а эмоции все обострились. В остальном — полный порядок, только, вот, петь не могу с той отдачей, какая была все годы до, и наедине с собой жить не хочу. Новые люди вокруг, те, что не ведают меня до расставания, не видят проблем: я хорошо защищаюсь. А старых людей со мной больше нет. Последний вышел с коротким: «Бывай» после скандала, оставив меня подыхать от кусачести пчёл, что напали на меня — свою любимую жертву — уже через мгновение после того, как дверь за моим младшим братом всё же закрылась. А если копать ещё раньше, то даже намёка на поведение жертвы найти не получится. Например, в ситуации с мамой в мои двадцать два: тогда мы с Тэхёном живём вместе фактически год, и с родителями я говорю только по «трубке», избегая встреч и прогулок. Даже дни рождения не посещаю, однако в моём случае есть железное алиби — я всё ещё много работаю, летаю из города в город по конкурсам, которые становятся круче. Стипендия — выше, так сказать, за заслуги. Ненависть одногруппников — ярче, но мне на них наплевать. Я то в Вене, то в Праге, то где-нибудь в Барсе, а если прилетаю в Сеул, то поглощён учёбой до изнеможения — это то, что я говорю. И это правда. На процентов, может быть, семьдесят, потому что поглощён я не только учёбой, но и самым прекрасным человеком на свете. Тем самым, кому не стесняюсь делать массаж ног вечерами, пока мы смотрим «Нетфликс», тем, кто готовит до невероятного вкусно. Тем, кого я люблю и хочу подарить целый мир, пока он дарит мне то же в ответ. В мои двадцать два я дышу и поддерживаю: мои отношения равные, мои отношения зрелые — Тэхёна по праву можно звать лучшим партнёром, Юнги — лучшим другом, а мелкого — лучшим братом из всех, потому что в итоге мы вчетвером образуем семью из людей, которые друг с другом кровно связаны буквально наполовину. Чонвон вообще у нас прописался: Тэхён ему даже зубную щётку купил и узнал о его вкусовых предпочтениях, чтобы моему младшему брату было приятнее у нас оставаться, что он часто и делал — благо, квартира двухкомнатная. Мама и папа не изъявили желания прийти посмотреть на то, как живёт их старший сын, а старший сын и не раздавал приглашений. Зато очень охотно мотался в Тэгу на каникулах, если не было конкурсов, и его там встречали с добром и любовью. Оттого и понятно, в кого Тэхён такой замечательный: его родители — прекрасные люди, а когда как-то раз с нами приехал и хён, так и вовсе такой пир закатили, что мы, три взрослых парня, не могли доесть остатки неделю. Тэхён всегда очень просил меня подумать о том, как быть с моими родителями. Не потому, что ему было важно, чтобы о нас знали все — ему и меня одного всегда было достаточно, а потому что отчётливо видел, что это — та самая ниша, которую я не могу проработать. От всех мыслей-пчёл избавился: больше нет убеждений, что нужно будет жениться и кого-то родить; больше нет страха не оправдать ожиданий — мне абсолютно плевать, что скажет отец, если узнает, что я люблю парня. Однако я всё ещё в прошлом тепличный ребёнок, что к семье был безумно привязан, и порой в мои двадцать один всё-таки думается: что они обо мне говорят? Как рассуждают? Стал ли я для них ошибкой, разочарованием, глупостью и сожалением? И тогда мир немного темнеет. Да, ненадолго, но это походит на тёмные пятна на сердце, которые Тэхён так отчаянно пытается вылечить, однако у него не выходит. — Мне кажется, тебе станет легче, если ты с ними всё же поговоришь, — говорит как-то раз, пока мы в очередной раз смотрим сериал. «Милых обманщиц», как сейчас помню: Тэхён лежит на диване, я лежу на Тэхёне, зарывшись ему носом в футболку, а он лениво и нежно перебирает мои отросшие волосы во время просмотра. Ему нравится, что я не стригусь — я это вижу. Поэтому даже не парюсь о стрижке. — О чём мне говорить с ними, Тэ? — вздыхаю куда-то в серую ткань на груди, а после поднимаю лицо и встречаюсь с внимательным взглядом столь обожаемых глаз. — О том, что я никогда не приведу в дом жену? Или о том, что больше меня не волнует, что именно они ждут от меня? — Хоть бы и так, — негромко и нежно он отвечает, нежно мой подбородок оглаживая. От такого — россыпь мурашек по телу. Тэхён два года спустя вообще дурманит мой разум всё больше своими контрастами: мало кто может уметь быть столь чутким и нежным в своей повседневности, чтобы в постели раскрываться уже совершенно иначе, чем в наш первый раз. Мне это нравится. Нравится то, как сейчас он нежно гладит моё уставшее после перелёта лицо, а ночью обязательно скажет лежать и наблюдать за ним очень внимательно. Я от такого с ума схожу, правда. Но думать об этом мне не дают: нужно ответить. Потому морщу нос и снова ложусь ему прямо на грудь, чтобы ответить: — Мне всё равно. Зачем проговаривать? Чтобы лишний раз услышать о том, какой я отвратительный? — Ты не можешь знать, Чонгук-а, — слегка давит он, — и от этого мучаешься. Одно дело — знать, что для них на тебе стоит жирный крест, а другое — догадываться и стараться от них убежать. Любая гонка выматывает. Даже если вдруг кажется, что никуда ты не бегаешь. После этого мы замолкаем, вновь погружаясь в экранную драму. Однако я думаю, думаю, думаю — не так, как думал, например, с два года назад, а более зрело. Более взвешенно. Рядом с Тэхёном я вообще неуклонно меняюсь и мне нравится то, что я ощущаю — приоритеты меняются, появляются новые цели и новые причины для радостей. Но в мои двадцать два то, что обычно люди зовут целью всей жизни, радует меня больше всего: потому что теперь это только моё. Никем не навязанное, абсолютно свободное, чистое, искреннее — перспектива далёкого будущего не заставляет меня постоянно испытывать стресс и жить в рамках и в скованности. Отнюдь: теперь и, что важно, отныне я только легко и быстро стремлюсь по вершинам возможностей, уверенный — меня поймают, поймут и поддержат. И сам готов ловить, понимать и поддерживать. Это к слову о радостях, которых до Тэхёна я никогда не испытывал: самым важным становится быть с ним в любые моменты, будь то температура или же отравление, слёзы или же счастье. Я всегда готов быть с ним рядом. Готов бороться с системой, потому что себя и свои предрассудки уже давно поборол. Одно только отпустить пока что не смог — и по этой причине прислушиваюсь, на следующий день звоню маме и предлагаю посидеть где-то в кафе. Там, где нейтрально, там, где всем будет плевать, кто такой Чон Чонгук и его мать Чон Сонми — там, где мы будем просто сыном и матерью, которые впервые за годы встретились с глазу на глаз. Когда мы встречаемся, она улыбается. Постарела слегка, но видно, что рада со мной, наконец-таки, встретиться. Мы пьём кофе, сидя за столиком в углу кафетерия, и она много рассказывает. В основном об отце и о том, как тяжело с ним стало с годами; о том, как скучает по мне на кухне квартиры, особенно когда-нибудь утром, когда Чонвон сидит один за столом. — Прямо в глаза бросается, знаешь, — поясняет со вздохом, — что тебя с нами нет. — Но ты ни разу не предлагала мне встретиться, — говорю без укоризны, обиды своей не показываю. Не хочу демонстрировать свою уязвлённость, как не хочу признавать так же и то, что Тэхён был до ужаса прав: это действительно меня тяготило. Я, как любой потеряшка, оказался зависим от мамы — и плевать, что потерялся осознанно и будучи взрослым. Ребёнок мой внутренний, шмыгая носом, хочет спросить у неё: «Неужели ты правда о чём-то догадывалась, и по этой причине не хотела встречаться со мной? Разве я не твой сын, мам? Разве не главное то, чтобы я был счастлив, скажи?». Но я молчу. Позволяю ей говорить. А она только снова вздыхает, головой покачав, и говорит мне то, чего я услышать не ожидаю от слова совсем: — Мне показалось, что ты больше не хочешь, чтобы мы были в твоей жизни, Чонгук. Не приезжал, звонил только из-за границы, но дело даже не в этом. За несколько месяцев до переезда ты... изменился. К тебе было не подойти, ты сразу бросался в атаку даже на простой вопрос: «Как прошёл день?». Можешь считать меня плохой матерью, милый, но я правда не знала, как мне поступить в такой ситуации, и когда ты решил уйти, то я просто позволила. А вот отец...«Тебя видеть не хочет»
Читаю в глазах. Не удивляюсь, конечно, но на душе всё равно становится противно, горько и гадко до невозможного. Добро пожаловать во взрослую жизнь, Чон Чонгук. Когда-то давно ты был поэтично готов за Тэхёна бороться с любым. Настало время показать действиями. — Ты же понимаешь, что всё было не из-за моей прихоти, мам? — глотаю обиду, душу ребёнка в себе — тот задыхается, но принимает свою трагичную участь. Быть может, только на время. Но в моменте мне до откровенного хочется, чтобы всё-таки он погиб навсегда. — Не понимаю, Чонгук, — отвечает она. — Ты же не говорил со мной. Я могу ей сообщить многое. Например, что, может быть, я всё-таки слишком много прошу, но на её месте я бы никогда не позволил своему ребёнку исчезнуть без объяснений, чтобы звонить ему только по праздникам. Что как минимум ещё при первых звонках бы приложил все усилия. Постарался бы сделать хоть что-то, стоило бы мне только заметить, что с моим ребёнком что-то не так. Я правда могу ей много сказать. Но вместо этого вспоминаю касание пальцев к своему подбородку и мягкость слов о том, что любая гонка выматывает, даже если тебе кажется, что ты вовсе никуда не бежишь. Я решаюсь дать своей матери шанс.Впоследствии эта история научит меня одной истине. Она будет звучать очень жестоко, но в моём случае является достаточно закономерной и справедливой: порой мы не обязаны любить человека лишь потому, что это наш родственник. Каждого, кто нас окружает, формируют поступки, и нет порой смысла прощать человека, если у вас с ним есть схожести в генах.
— Мы всегда можем попробовать заново, — сообщаю миролюбиво, накрыв её руку своей. — Правда? — и вижу пелену слёз на её уставших глазах. И в них же облегчение плещется — меня берёт за душу. — Ты правда так думаешь? — Да. Если ты хочешь, мы можем начать говорить прямо сейчас, — когда я всё проработал, помотав нервы тому, кого очень люблю, и больше не завишу от вашего мнения. (Я ошибался. Чёрт возьми, как же я ошибался в последнем суждении). — Я буду счастлива, — мягко улыбается мама, сжав мои пальцы. И тогда я делаю глубокий мысленный вдох. Тот, который будет прелюдией к фразе: — Я могу тебе доверять? — Разумеется, можешь, Чонгук. Я ведь твоя мама. — Два года назад я полюбил. Не влюбился, а полюбил. И где-то на этом моменте всё покатится в задницу. Жаль только, что я это пойму только ещё спустя пару лет.***
Чонвон в мои двадцать четыре, поддавшись эмоциям, зовёт меня жертвой, а я, не в силах совладать с обстоятельствами, не могу даже спорить. Тычет словами болезненно, сильно, наверняка необдуманно, как в моменте не могу думать и я, а потому совсем и не защищаю себя. Хотя могу, на самом-то деле, потому что мы оба знаем, что в образе жертвы и страдальца безумного я полноценно могу пребывать только в своей голове: обстоятельства жизни не позволяют мне строить из себя чёрт знает что долгое время. В моей голове тараканов так много, что травить бесполезно — проще сжечь помещение. Однако на жизнь я их переложил только лишь раз: когда рана разрыва была кровоточащей, свежей, а эмоции все обострились за раз. В остальном — полный порядок, только, вот, петь не могу с той отдачей, какая была все годы до, и наедине с собой жить не хочу. Новые люди вокруг, те, что не ведают меня до расставания, не видят проблем: я хорошо защищаюсь. Вооружён до зубов набором разнокалиберных масок-оружий, а вместо того, чтоб выступать самому, ссыкливо прячусь на кафедре и веду первокурсников, организовываю разного плана отчётки, занимаюсь мониторингом разноплановых конкурсов. Месяц назад меня за надбавку попросили поработать на пианистов — я согласился, хотя осознавал, что риск очень велик: веселей могло быть только в том случае, если бы я согласился подготовить сезон для... несколько иных вокалистов. А согласился я поработать с коллегами моего бывшего лучшего друга вовсе не для того, чтобы с ним вдруг повстречаться. Я согласился из-за того, что всё ещё пытаюсь жить жизнь. И даже не вздрогнул, когда в один день Мин Юнги приходит за распечатанным бланком — нужна его подпись. — Привет, — хватило мне наглости, чтобы с ним поздороваться, протянув ему лист из-за стойки. — Какого хрена ты делаешь здесь? — Юнги что в свои двадцать один, что в двадцать пять одинаков: прямолинеен, ершист и на подъём безгранично тяжёл. Знаю, что ещё на втором приблизительно курсе его откопал какой-то парнишка, тоже студент. Пиар и реклама — захотел стать его менеджером, и у них история достаточно долгая: вроде как, сначала Юнги его высмеял, мол, они оба ещё слишком зелёные, а потом согласился. И с ним всё по телефону ругался столько, сколько я себя помню — звал того прилипалой и неугомонным. Не знаю, работают ли они до сих пор. Наверное, нет: Юнги уже довольно известен и едва ли позволит вести себя лишь какому-то там магистранту. Я лишь поднял глаза на такой грубый вопрос. Ответил коротким: — Попросили помочь. — И нахер ты согласился? — Потому что мне нужны деньги, — спокойно ему пояснил. А мгновением позже забрал подписанный бланк и проводил его глазами до выхода. Мой не так давно лучший друг со мной попрощаться не захотел, но я того и не ждал, на самом-то деле. В конце концов, внешне для всех я всё ещё пытаюсь жить жизнь так, как получается. И наплевать, что это всё механически. К чёрту то, что я себя чувствую роботом, который существует лишь по программе и совокупности кодов. Для него я, наверное, выглядел чертовски самодовольным и наглым ублюдком, пока у Тэхёна, совсем как у меня когда-то давно, мосты внутри горят. Рушатся. Падают. Теперь-то, сидя в квартире и растеряв всех близких людей, я это знаю. Я это видел. Я лишь стараюсь работать даже тогда, когда сам не могу выступать. Так как призовые больше не падают на карту приятными бонусами, приходится работать чуть больше. Может быть, даже чуть больше положенного — так, чтоб забыться, так, чтобы за полночь, так, чтоб на алкоголь не смотреть. Однако каждому на этой планете в какой-то момент нужно нажать на стоп — для того, чтобы разобраться в себе. Например, в тот самый момент, когда узнаёшь, что пока один человек живёт механически, кто-то продолжает быть полноценным, сохраняя подле себя старых друзей, и в этом нет ничего плохого, на самом-то деле. Беру отгул на три дня. На кафедре меня отпускают с негромким: «Мы уже думали, что ты никогда не отдыхаешь, Чонгук». А я и не отдыхаю, на самом-то деле: запираюсь в квартире, первый день апатично смотрю на рой мыслей-пчёл, а вот на второй уже пытаюсь заставить их двигаться в нужном, комфортном порядке. То, что мне больно — проблема моя. То, что я себя чувствую преданным — издержка эмоций, тех самых, где я всё ещё не могу простить себя за ошибку и отпустить человека в вольное плаванье. Чонвон имеет право на то, чтобы общаться с Юнги и Тэхёном, потому что у меня нет прав ему запрещать. Они взрослые люди. Я тоже, вроде как, взрослый, только чувства мои всё ещё детские, и зона комфорта абсурдная. Мне всё это время эгоистично и тайно хотелось, чтобы кто-то был только моим, купаясь со мной в том океане отчаяния, который я сам нарыдал, всех вокруг обвиняя с собой наравне. Почему-то игнорируя то, что кому-то страдать со мной может совсем не хотеться. Каждое существо на этой планете стремится к тому, чтобы находиться в комфорте: таков закон этой безграничной Вселенной, в которой любой простой человек претендует лишь только на звание точки. Осудить за это нельзя: в конце концов, нет ничего постыдного в том, чтобы отчаянно ярко желать безопасности в комплекте с искренним счастьем, избегая всех деструктивов. Однако, всё-таки есть огромный и жирный нюанс. Рамки безопасностей двух конкретных персон могут слишком плотно тереться, раз за разом доказывая: свобода одного кончается там, где начинается свобода другого. В таких случаях любой человек уязвим и раскрывает всю свою суть: одним словом, являет собой противоречие. Путей есть лишь только два, и каждый зависит от конкретных, конечно же, лиц и от степени важности их друг для друга. Первый путь — путь эгоизма, где люди сминают рамки друг друга, делают больно и в итоге друг друга теряют: так случилось с моей мамой и мной. А путь второй — путь разрушения и отчаянной жертвенности, где один любит другого настолько, что позволяет чужим рамкам расти, боль причиняя. Именно это, увы, случилось со мной и с Тэхёном — в один конкретный момент мы не смогли договориться друг с другом, а если точнее, то я его не услышал. Какой путь честнее, судить совершенно не мне: как по мне, каждый из них отвратителен. Но я бы хотел стать первопроходцем на новом, третьем пути. Со всеми людьми, кто когда-либо будут меня окружать, раз уж старых я потерял по череде собственных глупостей. К такому выводу я прихожу, замерев со стаканом воды у барной стойки в кухонной зоне. Совсем недавно здесь ещё был Чонвон, но после того, как мы поругались, он мне не звонил. Понимаю, что я виноват. Понимаю, что сам должен ему позвонить. Но кто-то опережает меня: трелью в дверь. Никого не жду совершенно, а потому вздрагиваю, едва не расплескав воду по полу, а затем, поставив на стол, иду открывать с целью понять, кого же принесла в мою берлогу нелёгкая. А открыв дверь, замираю. Вот-вот глаза из орбит выпадут, честное слово. — Что застыл? — стреляет в меня посетитель насмешливо-хмурым и, подняв кулак, демонстрирует зажатый в нём пакет из круглосуточного неподалёку. — Может быть, пустишь? — Какого хрена ты делаешь здесь? — возвращаю вопрос, который он сам мне не так давно задал. — Я хочу выпить, — отвечает Юнги, глядя на меня совершенно спокойно. Как же я скучал по этим словам, кто бы знал, — Надеюсь, я не помешал какой-нибудь оргии. «Надо поговорить», — слышу я между строк. — «Наедине». — Нет, не помешал, — отвечаю с усмешкой. — У меня член не стоит. — Уже? Мне жаль тебя, — кривит хён губы в усмешке, а потом, вздохнув раздражённо, меня словесно трясёт: — Мне долго стоять?! — Ещё пару секунд, — улыбаюсь ему немного пошире. — Хочу поломаться. — Пошёл ты! — Ладно-ладно, не злись. Заходи. И пропускаю его внутрь своего обиталища, ещё даже не ведая, чем этот вечер закончится.