Радиоволны

      dean lewis — let go

      Когда я осознанно ловлю себя на этом впервые, мне уже двадцать три, и я живу вместе с Тэхёном два полных года. Два полных года комфорта, любви, настоящего счастья и невероятно страстного секса: с этим у нас никогда проблем не было, и во многом благодаря, конечно, ему.       Тэхён не идеал... для кого-то, быть может, но для меня точно он — идеальный в своей уникальности, превосходный при всех недостатках. Он точно такой же, как и любой другой человек — спустя два года я осведомлён лучше всех. Часто он раздражительный, капризный, во многом противоречивый и упёртый осёл, однако есть в нём то самое, чему мне ещё предстоит поучиться, возможно, до смертного одра. Если быть точным — две вещи, которые в простонародье могли бы в совокупности именоваться именно мудростью, но я бы хотел поделиться подробно каждой из них.       Вещь первая: он всегда умел разделять. Он был вспыльчивым, когда не получалось взять нужную ноту или спеть что-то так, как ему бы хотелось — в такие моменты я хорошо понимал, что его лучше не трогать. Не потому, что он может внезапно сорваться, а потому что может внезапно сорваться и потом, когда успокоится, сожрёт себя заживо, потому что хорошо понимает, когда что-то идёт не так по чьей-то вине, а когда — из-за навалившихся враз обстоятельств. Тэхён никогда не обвинит кого-то в своих же ошибках: он честно принимает правду любой и не боится брать за что-либо ответственность, чего обо мне и не скажешь. И всё ещё разделяет: почти никогда не пел дома. Только если очень хотел, чтобы я дал комментарий.       И так было во всём: вспыльчивый творческий, который требовал от себя всё больше новых высот, парадоксально сочетал в себе человека уступчиво-вдумчивого в повседневной реалии. Такого, кто никогда не выступит за решение спора конфликтом, чего, конечно, не скажешь о стенах консерватории. Как-то раз ко мне подошёл Юнги и, присвистнув, поделился в подробностях, как же хорошо бомбануло сейчас в одном кабинете из-за того, что кто-то из одногруппников Тэхёну посмел заявить, что тот не дотягивает, чтобы хорошо выступить на очередном отчётном концерте.

Тэхён, конечно же, выступил. Нельзя пропускать отчётки, но суть даже не в этом: он выступил так, что сорвал десятки оваций и криков из зала. Доказал, что даже на вшивом отчётном концерте может спеть так чувственно, что равнодушным никто не останется.

      Тэхён всегда делил работу с учёбой и дом, всегда отделял их от нас. И никогда не нёс проблемы из первого в наше родное гнездо — как всегда говорил: «Они все ебут мне мозги днём, но я не позволю себе думать об этом и вечером. И тебе не позволю».       Вещь вторая: он всегда умел в разговор. Вот с этим у меня плохо настолько, что порой сам себя ненавижу: постоянно отчётливо кажется, что если проявлю эмоцию через слова, то покажусь слабым и жалким. Но вместе с тем смотрел на Тэхёна и всегда понимал: восхищаюсь. Восхищаюсь его невероятным умением проговаривать всё, что его беспокоит, не боясь показаться в чём-либо несведущим или попросту глупым. Как-то раз я не сдержался и всё же задал вопрос: как не страшно-то, а? Откуда столько уверенности?       А он мне улыбнулся в ответ, чтоб по голове потрепать, как ребёнка. И ответил, пальцами щёлкнув:       — Не страшно чего-то не знать, Гук-а, и открыто интересоваться чем-либо. Всезнаек не существует, а интерес к новой области редко когда причиняет какой-нибудь вред. Но знаешь, что причиняет?       — Что же?       — Когда человек, в чём-то абсолютно не смысля, раздаёт кому-то советы. Я таким быть не хочу. Лучше я буду тем, кто в них будет нуждаться.       Я об этом разговоре думаю достаточно долго: в том мире, где мне довелось родиться и вырасти, незнание всегда было чем-то греховным. Зачастую отец осуждал нас с Чонвоном за то, что мы чего-то не знали или же не понимали. Не потому, что он был плохой, а потому что считал, что Настоящий Мужчина обязан знать обо всём понемногу.       Но всезнаек не существует, понял в тот день, пока мой мужчина рядом в постели лежал и читал Стивена Кинга.       — Получается, что мой отец требовал от меня невозможного?       — Твой отец пытался сделать из тебя сверхчеловека, а ты всего лишь молодой парень двадцати трёх лет от роду. Переложил на вас с братом комплексы, может быть, решил привить то, чего, на его взгляд, ему самому не хватает. Частая ошибка родителей, которые потом жалуются, что их дети не хотят с ними общаться, — пожал плечами Тэхён, скосив глаза в мою сторону.       — А ты не боишься, что мои чувства к тебе в итоге окажутся бунтом против системы? Лишь частью выхода из зоны комфорта? — я задал такой щекотливый вопрос прямо и честно не потому, что боялся, что это именно так. Напротив, я и по сей день убеждён абсолютно в обратном, но на тот момент мне было важно узнать, что он думал по этому поводу. И реакции его не боялся, вжимаясь в подушку щекой и снизу вверх глядя. Как любопытный ребёнок, который внимательно слушает взрослого, а ведь он младше меня.       Дёргается уголок губ. Не нервно, беззлобно — мой эпицентр Вселенной был стопроцентно уверен в том, что сказал:       — Нет, Чонгук, я не боюсь.       — Почему?       — Ты засыпаешь рядом со мной уже целых два года. И спишь ты не так, как спал, например, когда я впервые привёз тебя в дом наших родителей.       Наших, да.       Его отец как-то раз за ужином серьёзно заметил, что я ему, как второй сын, и он всерьёз переживает за то, что моим родителям... наплевать на меня. А я пошутил в ответ, что уже достаточно взрослый, чтобы меня никто не звал беспризорником, и тогда мама Тэхёна заметила, что я всегда могу обращаться к ним так, как уже долгое время зову конкретных людей по мобильному пару раз в год.       То прижилось.       И я сам безотчётно стал звать их мама и папа, и стыдно мне не было.       — И как же я спал?       — Как будто вот-вот проснёшься, а ещё постоянно во сне строил между мной и собой баррикады из подушек или, например, одеяла. И всё бормотал что-то, крутился. А сейчас ты всегда очень расслаблен, спишь крепко и во сне меня всегда обнимаешь. Я часто смотрю на тебя, когда ты спишь, — признался внезапно. — Когда, например, хочу пойти в туалет в три часа ночи, но ты опять вцепился в меня и, в принципе, можно ходить под себя и не париться, — мы рассмеялись негромко, но потом он, протянув руку, коснулся моей чёлки, убирая прядь с глаз, и серьёзно заметил: — А если ты жмёшься, значит, твоё подсознание меня принимает. И отпускать тоже не хочет. Правда, у меня есть ещё один аргумент.       — Это какой?       — Я тебе верю.       После этого мы, конечно, долго лежали в постели и целовались. Без секса: только дыхание, касания одних губ о другие — несколько влажные, несколько вспухшие, так часто бывает. Тэхён навис надо мной сверху, всего зацеловывая, а я очень отчаянно и доверительно обнял его прямо за шею, позволяя себя касаться, касаться, касаться. И ощущение странное у меня в груди зародилось: щемящая, невыносимая нежность, настолько острая, однако же хрупкая в своём парадоксе. Когда слов недостаточно, когда касаний ни за что не хватило бы, чтоб поведать ему, как же я сильно люблю.       — Пожалуйста, залезь в мою голову, — я в ту ночь рассмеялся негромко ему прямо в губы, а сказал это шёпотом. Будто в квартире, кроме нас двоих, мог быть ещё кто-то, кого бы я мог потревожить. Глупо, быть может. Но у меня было слишком много эмоций в моменте, чтобы вдруг голос мог бы прорезаться.       Поэтому мне оставалось только шептать в его губы. Что слегка от моих отстранились, позволяя себе растянуться в улыбке, а сам Тэхён, вскинув брови, уточнил у меня:       — Мне послышалось? — и тоже вопрос задал почти невесомо. Беззвучно фактически.       Поймал моё настроение. Настроился на мои радиоволны в ответ.       — Нет, тебе не послышалось, — в ответ улыбнулся ему. — Я хочу, чтобы ты залез в мою голову, Тэ.       — И зачем же я там тебе нужен? — негромко посмеиваясь, он прижался губами к небольшому шраму на моей левой скуле, полученном в честном бою с одним младшим братом, когда мне было десять.       — Чтобы ты понял, как я тебя сильно люблю. Я не знаю, как это выразить.       — Тебе и не нужно пытаться это выражать по-особенному, — и снова накрыл мои губы своими. Легко. Целомудренно.       — Почему же?       — Я чувствую. Давно настроился на твою частоту.

***

      Наверное, пускать его в голову было всё-таки опасной затеей. Может быть, потому, что к двадцати трём я уже полностью открываюсь собственной матери, и все тёмные углы моего самосознания становятся мне врагами, но словно кровными родственниками. В то время я не понимаю, что мной в прямом смысле манипулируют: мой ребёнок, тот, что внутри был всегда, ожил вновь и кричит каждый раз, стоит маме оказаться в нашей квартире, говорить с моим эпицентром Вселенной и называть его «Тэтэ», «мальчик моего мальчика» и «молодой человек моего старшего сына».       В двадцать три я в моменте, где моя консервативная мама меня приняла. Ликую, радуюсь и всё никак не могу перестать благодарить Тэхёна за то, что когда-то он всё-таки уговорил меня встретиться с ней и перестать бегать. Чувствую себя абсолютно счастливым — плевать на отца, ему я уже перевожу деньги на карту, так что совсем скоро мы будем в расчёте, но мама... Согласитесь, мама — это почти всегда чуть важнее. Дороже. Роднее. Особенно, когда отец — из тех, кто за твоей спиной хвастается достижениями своего сына, но тебя в лицо как ребёнка никогда не похвалит.       Что не скажешь о маме.       Я действительно провожу с ней огромное количество времени: часто наедине, часто — с Чонвоном, и когда малой идёт с нами, мы о Тэхёне не говорим. Но когда мы наедине, она часто даёт мне советы, а я почему-то прислушиваюсь.       Мама ведь зла не желает — так думаю. А ещё мама не может предать. Ведь она мама, ей важно, чтоб я был счастливым, она сама так сказала!       До одного, впрочем, дня. Мы гуляем по моллу, я помогаю ей выбирать сапоги, а потом мы идём в одну из кофеен, где садимся и она говорит вдруг:       — Ты сейчас один дома?       — Да, — киваю согласно, попивая свой чай. — Тэхён уехал в Италию.       — Правда? Куда?       — Во Флоренцию. Есть шанс, что ему предложат работу после того, как он выпустится, — добавляю спокойно: мы это с ним уже обговаривали. Без ругани, криков и слёз: в конце концов, к этому дню вся наша жизнь характеризует собой череду перелётов и выступлений с возвращением в тихую гавань, которую делим одну на двоих. Мне наплевать, где она будет: в Корее или в Италии. Мне важно, чтобы там был просто Тэхён.       — А ты? — интересуется мама, склонив к плечу голову.       — А мне пока никто ничего не предлагал, — пожимаю плечами.       — И как ты относишься к этому?       — Как к должному, думаю. Если меня не зовут петь во Флоренцию, значит, я ещё нужен Корее. По крайней мере, пока она нужна мне. В конце концов, согласись, в силу разницы наших вокалов ему будет легче и выгоднее там жить и работать. А я лишь эстрадник. Нам везде рады.       — Ты эстрадник, это бесспорно, — кивает мама задумчиво. — Однако тебя нельзя назвать неизвестным: ты уже преподаёшь в своей консерватории, у тебя есть личные ученики, а ещё тебе часто предлагают работу на телевидении.       — Лишь бэк-вокалы на знаковых живых шоу, — веду плечом снова. Но уже без былого пренебрежения: начинаю постепенно догадываться, к чему идёт разговор. — Это ведь несерьёзно.       — Это я не сказала о конкурсах. Странно, что тебя не пригласили стать айдолом.       — Я уже слишком взрослый для того, чтоб стать трейни, мам, и эта ветвь индустрии слишком жестока. Не думаю, что у меня бы хорошо получалось. Но не так давно Чу-сонсэнним сообщил, что с консерваторией связалось агенство. Они хотят переговоры со мной.       — А ты?       — Всё от Тэхёна зависит. Если ему предложат работу в Италии, то Корея перестанет быть для меня актуальной, ведь мы переедем.       — Ты... — и она медленно ставит чашку на стол. — ...хочешь уехать?       — Тэхёну будут платить здесь гроши, — поясняю спокойно, а потом сам себя исправляю: — Ну, не гроши, с учётом его послужного, но всё-таки меньше, чем он может заработать в Италии. А мне всё ещё будет довольно легко найти любую работу.       — А лейбл?       — Всё зависит от того, что они мне предложат. Если у Тэхёна всё выгорит, а моё присутствие в Сеуле будет необходимым, то я откажусь. Мотаться из страны в страну дорого. Да и выматывает.       — И ты хочешь бросить всё ради Тэхёна? Я не ослышалась? — и, покачав головой, она делает глоток эспрессо из чашки. — Вместо того, чтобы самому пахать на Италию, ты хочешь стать его содержанкой?       — Я не... — пытаюсь сказать, но она обрывает:       — Чонгук, я вот тебя слушаю и не могу поверить ушам: чтобы ты решил отойти в сторону ради кого-то?       — Это не кто-то, мам, это мой молодой человек. Мы хотим пожениться, если переедем в Европу!       — Это всё ещё другой человек. Ты правда хочешь похерить все свои достижения ради любви? А если он тебя бросит? А если ты ему там будешь не нужен?       Щелчок.       Застываю.       — Почему я должен вдруг оказаться ненужным?.. — но звучу неуверенно. И тогда она меня убеждает (в двадцать четыре я пойму разницу между убеждением и бесстыжим ударом по слабым местам, не беспокойтесь):       — Потому что сейчас ты сказал верно, Чонгук: вы в Сеуле, где у него не будет головокружительной славы, потому что опера у нас не так популярна, как в той же Европе. Ты его ниша. Он тебя любит, потому что ему комфортно с тобой, в этом ничего зазорного нет — каждый из нас стремится к тому, чтобы ему было комфортно. Но во Флоренции у него начнётся новая жизнь, новые люди, новые парни. Ты можешь себе гарантировать, что в таком случае он не посмотрит на тебя как на... — она замирает, пытаясь подобрать нужное слово, но я, ухмыльнувшись невесело, не ленюсь подсказать:       — Пережиток.       — Не я это сказала.       — Но это то, к чему ты вела.       — Я не...       — Ты да. И нет, мам, я уверен, что Тэхён так со мной не поступит. Я ему доверяю.       — Ему двадцать два, — напоминает она.       — А мне двадцать три. Что с того?       — Поверь взрослой тётке, сынок, — вздохнув, она подзывает к нам официанта, чтобы он убрал чашки и принёс счёт. — Когда мне было двадцать два года, у меня был паренёк, мой ровесник. Мы встречались со школы, и я была абсолютно уверена, что он станет тем, с кем я состарюсь. Но, как мы с тобой знаем, твой отец старше меня на десять лет, милый. А почему так сложилось, хочешь узнать?       — Ну, предположим, что нет. Но ты же расскажешь, — вздыхаю, прикладывая телефон к терминалу, который подносит официант.       — Когда мне было двадцать два года, мы с ним закончили магистратуру и съехались. Оба начали потихоньку работать: страну не меняли, но в наших жизнях появились новые люди. Интересы. Всё изменилось. И я сама не заметила, как изменились его чувства ко мне, когда у него карьера попёрла. Так почти всегда происходит, Чонгук.       — Мам, Тэхён — не твой бывший.       — Не он, — согласно кивает она. — Но где гарантия, что он так не поступит? Дохён относился ко мне с тем же трепетом, с каким к тебе твой парень относится. И смотрел на меня точно так же, как и Тэхён на тебя. Но итог ты узнал. В конце концов, чтобы обезопасить себя, ты не должен слепо лететь за ним, сын. Но постарайся приложить все усилия, чтобы в Италии и тебя заприметили.       ...Когда мы расходимся в разные стороны, я не знаю, что чувствую — слишком запутан, слишком разрознен. В двадцать три года мне отчётливо кажется, что она выбрала крайне неудачное время, ведь я с Тэхёном даже поговорить не смогу адекватно из-за разницы часовых поясов.       Не смогу посмотреть в свои любимые омуты-зеркала самой прекрасной на свете души, чтобы они меня успокоили и попросили довериться.       В двадцать четыре пойму: она специально выбрала именно такой промежуток.       Чтобы поселить сомнения в том, кто оторвался от огромного свода консервативных неписаных правил, и вернуть его в патриархальное лоно, где никто никогда семью не осудит за наличие в ней открытого гея.       Жена, семья, собака и заработок, чтоб приезжать на выходных и быть одобренным социумом, верно ведь?       Никакого Тэхёна с Италией, никаких перемен и неясных сомнений, которых во мне до разговора с матерью даже и не было.       Добилась, мам?       Рада теперь?       Счастлива, видимо?       А я вот разбит.       Почти полгода с разрыва прошло, а у меня по-прежнему внутри мосты горят, мам.

      Рушатся.

      Падают.