fleurie — hurricane
В двадцать четыре я безмерно благодарен Юнги за всё, что он когда-либо делал. Задолго до этого возраста принимает меня импульсивным придурком, после чего помогает взрослеть и верным путём любить его младшего брата. Он очень ершистый, всё ещё замкнутый — курит много, порой не выпивает, а откровенно бухает, и тоже импульсивен по-творчески. Но только он от нас с Тэхёном весьма отличается: я был и местами всё ещё остаюсь Фитилём, который взрывается и быстро отходит; Тэхён всё ещё умеет разграничивать правых и виноватых, а весь его творческий гнев, как правило, всегда направлялся на него самого. Юнги же продолжает быть дотошным до чёртиков. Даже в том, что касается злобы и ярости он до бескрайнего душный, своенравный и замкнутый — никогда не понять, что на душе происходит. Зануда. Ледышка. И если я зачастую олень, то он порой — невыносимый козёл. Но надёжней его человека вы не найдёте. Юнги никогда не будет просить вас выслушать то, что у него накипело. Не потому, что не доверяет, а потому что ему вовсе не нужно, чтобы вы слушали через слова: он выражает всё через клавиши. Сам говорит часто: «В разговор не умею, но могу сыграть, если нужно». В той музыке, что он пишет самостоятельно, заложено больше, чем многие люди могут выразить речью: когда хён садится за фортепиано, весь мир будто становится серым и не имеющим смысла. В лучшее время мы с Тэхёном любили сидеть на диване в гостиной квартиры Юнги, держась за руки, и просто внимать волшебству. В такие моменты неизменно казалось, что мы становимся частью чего-то до невероятного важного. Словно можем коснуться чуда рукой. Юнги действительно в разговор не умеет. В любой из них, на самом-то деле: местами звучит резко, а формулировки бесконечного потока сознания порой бывают кривыми. Это мы его хорошо понимаем, потому что знаем давно, и осведомлены о сердце из золота под коркой кусачего хёна. И в двадцать три я до бескрайнего ему благодарен за то, что когда моя мать толкает меня в ад мыслей, что меня поглощают, мой лучший друг замечает, что случилась поломка. Это был сложный период. Период второй ошибки той самой книги, которую я не могу больше нормально читать: период злобы и зависти, ненависти к себе самому и ведения двойной игры с тем, кого я привык любить чисто и просто. Я ненавижу себя за каждую мысль, что приходит мне в голову снова и снова, и ненавижу себя за каждое чувство, что отныне испытываю, когда прилетевший Тэхён делится со мной очередной новостью из своей творческой жизни. Залезь он в мою голову всё-таки, сам бы меня возненавидел. Но едва ли больше, чем я сам могу это делать. Юнги замечает, что что-то не так, и в долгий ящик, как всегда, не откладывает. В тот вечер у нас случается тот самый разговор о проблемах, и в тот вечер, спустя целых два месяца после разговора в кофейне, я впервые делюсь с кем-то тем, что меня гложет. Говорю прямо и с надломившимся голосом: — Я не могу за него больше радоваться. Во мне... будто всё изменилось, не знаю, и я просто хочу умереть из-за того, что не могу даже с ним поделиться проблемами. — Почему же не можешь? Неужели ты думаешь, что Тэхён не поймёт? — Юнги никогда не лез в наши размолвки и никогда не давал прямых советов ни мне, ни своему младшему брату. Только подталкивал, слушал, общался, располагая к себе — и за это я безумно ему благодарен. Даже если в тот вечер он меня осудил, он не показал это ни единой эмоцией. — Я был готов говорить, когда мы с матерью уже попрощались, но из-за часовых поясов не мог его потревожить. А когда он прилетел из Италии, у меня будто рот заклеили скотчем. Я... не могу, — мы вновь в квартире Юнги, и я роняю голову на руки, сидя на том самом месте, где когда-то рассказал своему лучшему другу о том, что собираюсь стать идеальным партнёром для его младшего брата. А теперь, вот, лажаю. А теперь я ничтожен, и моя ненависть к себе самому меня так разъедает, что я расщепляюсь на атомы, растворяясь в пространстве. Жаль, что только духовно — если бы я вдруг смог исчезнуть физически, всем здесь стало бы лучше. — Просто... — начинаю опять. — Как ты это себе представляешь? «Тэхён, я люблю тебя, но меня каждый раз завистью жрёт из-за того, что тебе сыпятся предложения из заграницы, а меня зовут только местные лейблы»? «Тэхён, я люблю тебя, но я не могу это терпеть»? «Тэхён, я люблю тебя, но я не хочу быть обузой»? «Тэхён, я люблю тебя, но я тоже хочу что-нибудь значить»? — Тебе сейчас может казаться, что ты дерьмо, Чон, но обрати внимание: всё то, что ты сейчас мне сказал, имеет один знаменатель. «Тэхён, я люблю тебя». — После него всегда идёт «но». Знаешь, как говорят про этот союз? «Всё, что идёт до «но» можно считать полной чушью». — У тебя не тот случай, — осторожно замечает Юнги. — У меня именно он, — чувствую, как текут по щекам слёзы. Вспоминаю улыбки, касания и поцелуи. Каждое воспоминание жжётся клеймом изнутри. — Хён, я не... мне стыдно, ты понимаешь? Мне стыдно ему улыбаться, мне стыдно с ним целоваться, мне стыдно кончать с ним ночами, потому что мне неизменно, блять, кажется, что я порочу его своей чернотой! Он со мной делится, мне неприятно, но я люблю его, ты понимаешь? — шмыгаю носом. — Я понимаю. — Нет, ты не понимаешь, — утыкаюсь лбом в барную стойку, уже открыто рыдая: — А знаешь, почему ты не понимаешь? Потому что ты не дерьмо, вот, почему! — Чон, — говорит Юнги мне серьёзно. — Ты не дерьмо, а живой человек. Испытывать кризисы — это нормально, но куда больше меня волнует другое. — Что же? — задаю глухой, усталый вопрос. — Почему твоя мать вообще решила, что будет клёвой идеей поселить эту мысль в твою голову? Ты ещё до недавнего времени был абсолютно спокоен касательно любого развития вашего совместного будущего. Ты доверял ему столько лет, Чонгук, почему же сейчас?.. — Я... — и меня пронзает новым рыданием. Вместе с честнейшим: — ...не знаю. Я боюсь, хён. Боюсь проблем. Боюсь с ними не справиться. Боюсь стать обузой. На этом моменте хён всё же закуривает, сидя на высоком стуле рядом со мной. И на выдохе сизого, наконец-таки, скажет: — Твоя проблема, Чон, в том, что у тебя никогда проблем не было. У тебя есть иммунитет к драке с собственным «я», но ты отвратительно слаб перед внешними факторами. Слишком боишься того, что другие подумают. Оттого в тебе столько тьмы даже тогда, когда рядом с тобой сияет мой младший брат. — Я не боюсь, что другие подумают, — отвечаю упрямо. — Не-а, Чонгук, ты боишься. Когда-то ты впадал от этого в панику, потом свёл общение с предками к минимуму и всё проработал. А теперь ты опять здесь, вернулся в начало. Ты не боишься Тэхёна, ты боишься, что твоя мать будет права. Ты боишься увидеть в её глазах превосходство. Ты боишься, что когда-нибудь всё же подумаешь: надо было всё же жить так, как они говорили мне жить. Но знаешь, в чём фишка? В том, что ты большой мальчик, Чон. И ты не можешь всю свою жизнь прожить по чужому сценарию. Даже если тебе ошибочно кажется, что это твой собственный. В родительском коконе очень тепло, и я понимаю, что эта проблема у тебя идёт из самого детства, — это Юнги говорит уже куда мягче и положив руку мне на плечо. — Мне не нужно быть мозгоправом, чтобы понять, как сильно ты хочешь, чтобы твои мама и папа любили любого тебя, но жизнь — дерьмовая штука, и конкретно с твоими такого не будет. И мы с тобой это знаем. Молчу. Сказать нечего. Поэтому плачу. — То, что твоя мама настроила тебя против Тэхёна — это предательство, и я понимаю, что сейчас тебе больно со всех фронтов сразу, Чонгук, но ведь ты всегда понимал, что это может случиться. — С чего ты взял это? — Что именно? — Что мама настроила меня против Тэхёна. Это выглядит так, будто у неё правда был план и... — замираю, перебив сам себя. Вспоминаю, как ненавязчиво на прошлой неделе мама позвала меня посидеть в кафе с ней, её давней подругой и моей ровесницей-дочерью той. Вспоминаю все эти вздохи в духе: «Ну какая же красивая девочка!», которыми моя мать фонтанировала во время наших совместных прогулок в адрес прохожих. Картинка складывается очень удачно. Удар оказывается куда сильнее, чем мне могло показаться сначала. Морщусь, начиная рыдать уже в голос. Сжимаются пальцы на моём дурацком, наивном плече идиота, который просто хотел, чтобы мама его полюбила. — Но ты ведь уже один раз пошёл против них, — мягко напоминает Юнги. — Ты сильнее этого, Чон. Поговори с моим братом об этом. Он поддержит тебя. Он поможет тебе найти выход. И на этом моменте меня накрывает такой волной сильной истерики, что больше ничего сказать хён не может: прижимает к себе со вздохом тяжёлым, позволяет выть ему прямо в плечо и всё шепчет, что я обязательно справлюсь. Что я сильнее, чем думаю. Что поможет мне справиться с любым дерьмом, что только рискнёт свалиться на голову. Я так благодарен Юнги в этот момент. Как благодарен и в том, что он готов быть со мной рядом в такой тяжёлый период. Проблема кроется в том, что в его плечо я плачу настолько отчаянно из-за того, что уже всё решил. По-оленьи бездумно, как и всегда, но тогда мне это казалось единственным выходом, ведь Тэхён заслужил того, чтобы его могли поддержать без примеси искренне, со всеми позитивными чувствами. А я... не могу больше так. И не уверен, что когда-то назад научусь.***
Я никогда не видел его настолько разбитым до этой минуты. Тэхён стоит, смотрит мне прямо в глаза, а в его собственных я вижу разрушение сотен тысяч галактик — тех самых, которые сам строил так кропотливо. Потратил не один год, чтобы взрастить каждую, дать имя и пригреть у самого сердца, а сейчас бессовестно рушу, потому что не могу больше идти против собственных принципов. Я недостоин Тэхёна. У меня нет прав на то, чтобы ловить его частоту. Но Тэхён достоин знать правду. Такой, каковой она и является: завистливой, горькой, противоречивой и разбивающей. Не плачет, когда её слышит — лишь только не может повысить голоса даже, а потому звучит тихо и сипло: — Чонгук, я люблю тебя больше всего в этой жизни. Ты же понимаешь это, надеюсь? — Понимаю, — я тоже не плачу, но меня сильно мутит, когда произношу роковые слова: — И в этом проблема, Тэ. В том, что ты любишь меня больше всего в этой жизни, а я отравил эту любовь. Давай закончим на этом, пожалуйста. Так будет правильно. — Чонгук, прошу тебя, давай мы пого... — тянется рука в мою сторону. Я уклоняюсь. Перебиваю, выставив руку ладонью вперёд, призывая к молчанию: — Прошу тебя, Тэ. Давай закончим на этом. Пожалуйста. Мне от себя слишком мерзко, чтобы давать себе шанс разговаривать. — Ты можешь не давать себе шансов, но мне, блять, дай хоть один! — всё-таки срывается и в слёзы, и в крик, и я незамедлительно плачу следом за ним: — Прошу тебя, давай разговаривать, давай проработаем это, давай обсудим, придумаем! Я же не улетаю в Италию, помнишь? Они сказали, что я им не нужен и... — Но тебя обязательно позовут куда-то ещё! — кричу я в ответ. Не на него — на себя. Отчаянно верю, что этот факт он понимает: — А если я не смогу с собой справиться?! Если я всё испорчу?! Тебе жизнь испорчу?! Я и так уже достаточно сделал! — Чонгук, умоляю, давай мы будем решать проблемы по мере их поступления! — Тэхён, это не те проблемы, которые нужно решать таким образом, это буквально планирование нашего совместного будущего, а я его здоровым и адекватным больше не вижу! Выпаливаю. И застываю. Как застывает и он: текут по щекам прозрачные слёзы — хочу броситься, прижать к себе, целовать его лицо до одурения и шептать извинения, но не могу себе больше позволить такого. Он заслужил, чтобы его любили любым. А я больше его не заслуживаю. Никогда не заслуживал. — Я люблю тебя, — шепчет он, однако слышу отлично: уже без надежды. Но, не выдержав, всё-таки спрашивает: — А ты меня любишь, Чонгук? До безумной истерики. Ты — совокупность всех Вселенных моего жалкого мира, Тэхён, никогда не сомневайся в подобном, но знать тебе это вовсе не обязательно, иначе так и не сможешь меня отпустить. Закрываю глаза. Не могу больше смотреть на него. И в темноте задаю встречный вопрос: — Кто съедет: ты или я? ...И с тех пор, вот, мне начинает казаться, что весь я, до своего абсолюта, соткан из выплесков усталости, прижимающей к горизонтальным поверхностям негативной энергии и раздражения в горькой совокупности с гневом. Эй, Чонгук, из чего ты состоишь-то? Ответь! Да что отвечать уж, честное слово, здесь же всё ясно как день. На тридцать процентов — из желания реализоваться, на двадцать — из никотина и таурина, и на пятьдесят — из любви к человеку, которого проебал по собственной глупости. Эмоциональной незрелости. Страхов.***
А сейчас Юнги снова в этой квартире. Впервые спустя месяцы полного отсутствия в ней, где последний раз столкнулся с вопиющей несправедливостью к своему младшему брату и сторону всё-таки выбрал. Выглядит так, будто пытается смириться с фактом своего присутствия здесь, в то время как я пытаюсь привыкнуть к тому же. Достаю электронку из кармана толстовки. Закуриваю. Он замечает, но никак осуждающе не комментирует — только вздыхает, головой покачав и заметив: — Даже в исполнении какой-то хуйни вы одинаковые. Понимаю, о ком он: мозг очень услужливый в том, что касается воспоминаний — длинные пальцы и зажатая в них сигарета, затем и вторая. Разбитые, больные, наполненные болью глаза, череда едких усмешек, признание и моя охрипшая от крика душа, давным-давно разбитая вдребезги. В моменте мне больно до одури. Но я ухмыляюсь: — Мы столько лет были вместе. Неудивительно. — И правда, о чём это я, — хён ставит пакет на пол у стойки, а затем осматривает меня с ног до головы очень внимательно, чтобы головой покачать и сказать: — Мать твою, как же дерьмово ты выглядишь. — Знаю, — плечами пожав, говорю, дым выдыхая. — Собираешься делать с этим что-нибудь, Чон? — Пока что весь мой ресурс уходит на то, чтобы все люди, что меня окружают, верили в то, что я и правда живу неплохую обычную жизнь. — А разве это не так? — Не так. Абсолютно. — И что ты тогда делаешь каждый день? Негромко смеюсь на это без тени веселья. И говорю до отвратного честно: — Импровизирую. Вздохнув, Юнги головой только качает, а потом, нагнувшись, достаёт из пакета две банки пива, одну из которых передаёт мне, а вторую открывает сам и делает большой глоток — для храбрости, видимо. Я тоже свою открываю. — Так что ты здесь делаешь? — Меня... попросили зайти и проведать тебя, — уклончиво произносит бывший мой лучший друг. Хмурюсь. — Чонвон рассказал тебе, что мы поругались? Взлетают тёмные брови: — Вы поругались? — Стой, если ты не знал, что мы... — теряюсь. Моргаю. Не понимаю. — ...тогда кто попросил тебя прийти сюда? Знаю ответ же. Знаю с тех самых пор, как он вошёл в эту дверь, просто отказываюсь признавать очевидное. Знаю. Но меня всё равно наотмашь бьёт по лицу коротким: — Тэхён.