harry hudson — no good
Я знал, что он назовёт конкретное имя. Откуда было то понимание, не могу даже сказать: думаю, что всё дело в том, что я продолжаю ловить конкретные радиоволны, не могу соскочить с любимых частот. Как только я открыл чёртову дверь и увидел на пороге Юнги, я сердцем почувствовал: он пришёл вовсе не потому, что решил со мной помириться — хён зачастую бывает слишком упёрт, когда дело касается близких людей. Когда-то он ещё говорил, что у него нет прав вмешиваться, но всё же вмешался — и осуждать я его не могу. Юнги тоже было больно до ужаса, и это была ситуация, которую смело можно характеризовать словами «за рамкой». За рамкой нормального, за рамкой обыденного, за рамкой здравого смысла, за рамкой всей череды бесконечных загонов, что в итоге меня поглотили... как мне казалось. А сейчас вижу его, замершего напротив меня. И понимаю: смысл жить есть. Бороться есть смысл, и вовсе не потому, что моего бывшего лучшего друга сюда попросил прийти он, отнюдь — вся причина скрыта во мне.Я сдаваться ещё не готов.
Я не согласен опускать руки.
Если я сдамся сейчас, даже когда всё потерял, как я сам себе в глаза посмотрю? Как объясню парнишке двадцати от роду лет, что всё, ради чего он старается, всё, на что он надеется, тщетно, поскольку будет разрушено им же из не столь далёкого будущего? Я же не могу его подвести, правда ведь? Достаточно и того мерзкого факта, что я сам себя подвожу каждый день, раз за разом ища виноватых и признавая только наполовину тот факт, что я сам во всём виноват? Я же не могу подвести радиоволны, которые всё ещё чувствую. С которых не могу соскочить — никогда не смогу. Было время, из золота сотканное, когда их обладатель в меня верил так сильно, так пылко, так чутко, что за его верой я свою потерял. Тэхён не виноват, что я из адекватного парня когда-то вновь превратился в оленя, испугался, не захотел бросать вызовов. А ведь когда-то я так хорошо умел это делать. Был готов всему миру крикнуть, что вот он, и его зовут Чон Чонгук. И он надерёт задницу каждому, кто только посмеет в нём усомниться — так почему по итогу почти полгода назад остался сидеть на полу, глядя на дверь, из которой вышел самый дорогой человек, чтоб не вернуться? Почему тот я позволил себе? Почему?.. — Я знаю это лицо, — мимика Юнги передо мной расслабляется, как расслабляется чужое стройное тело: опускаются плечи, вижу зачатку улыбки в уголках тонких губ, замечаю, как сменился блеск глаз с напряжённого на понимающий. — Ты о чём?.. — а я, напротив, весь из себя представляю бревно, прости Господи. Застыл изваянием, глаза распахнув, попросту обалдеваю от потока нескончаемых истин, что сыпятся на меня одна за другой. Я сам во всём виноват, но это не плохо. Многое уже не исправить, но я же могу попытаться. — Оно у тебя постоянно такое, когда ты начинаешь что-то осознавать и приходить к адекватности, — поясняет Юнги. — Надо же, я даже не успел начать наш сеанс, а ты уже прозрел. Моя миссия выполнена, я могу быть свободен? Ухмыляюсь. Но не позволяю себе спрятаться в мысли, что один из самых дорогих мне людей меня видеть не хочет — напротив, смотрю ему в глаза достаточно смело, однако без вызова, чтобы задать, как мне кажется, нужный вопрос: — А ты хочешь уйти? Юнги, усмехнувшись невесело, делает новый глоток. После чего смотрит мне прямо в глаза, позволяя разглядеть в собственном взгляде болезненность и услышать то, что он всё же сумел облачить в обёртку из простых четырёх слов: — Ни за что, Чон. Улыбаюсь. Чувствую, как постепенно в душе, что долгие месяцы была скована льдом, становится немного теплее.***
Мы не общались не так много времени, но спустя три часа, сидя немного в подпитии, я вдруг понимаю: чертовски скучал. Скучал по ершистым шуткам своего лучшего друга, скучал по этим глазам, которые постоянно закатываются, скучал по едким усмешкам и высокопарным речам. Юнги, когда выпьет, становится сильно раскованнее даже в движениях: в обычной жизни он порой довольно зажат, постоянно сутулится и в движениях весьма резковат. Однако алкоголь устраняет эту деталь: хён резко становится плавным, немного вальяжным, развязным. Красивым. Эффектным. Я гей и я знаю толк в мужиках, так что мне можно верить. О Тэхёне больше не заговариваем: Юнги к третьей банке слишком отчаянно ноет на своего агента, а мне слишком необходимо узнать всё, что я пропустил за то время, что мы были в ссоре. Он всё ещё с тем пареньком, который на него вышел, как настоящий охотник, и, на самом-то деле, мне очень забавно слушать всё то, что хён сейчас мне рассказывает. — Он слишком активный, это так меня утомляет!.. — канючит Юнги, пуча губы, словно ребёнок. — Надо разорвать с ним все отношения. Это невыносимо! А по тону я слышу: этот цундэрэ привязался к этому неизвестному мне пока персонажу его истории жизни. Настолько вот искренне, что бубнит на него сейчас ровно так же, как всю нашу дружбу всегда бубнил на меня и Тэхёна. — Ты представляешь, Чон? Он ведёт себя со мной так, будто он мой родитель! А я старше него! В обязанности агента входит поход в парк развлечений? Или в кафе?! Или по парку?! Господь, он недавно мне позвонил и сказал, что записал меня в зал, — это Юнги говорит с неприкрытым ужасом в голосе. И с гримасой испуга на своём скуластом лице. — Где я, а где зал?! Я вешу, как коврик для йоги! Это норма?! Все агенты ведут себя так?! — Я не уверен, — не сдерживаюсь: негромко смеюсь. — Но если речь идёт о тебе, то, думаю, это необходимая мера. — Эй! Почему это?! — Потому что если тебя не вытаскивать, ты покроешься плесенью, сидя за своим пианино. Так что респект этому парню, он правда хорошо тебя выучил. — Я сколько раз говорил тебе не называть так инструмент, а?! Это фортепиано, Чон! Фортепиано! У Юнги всегда были проблемы со всем, что касается личной привязанности. Открывается сложно, доверяет достаточно редко, окружает себя только по-настоящему близкими и сидит в этой берлоге, убегая от новых знакомств, как лесное животное бежит от пожара. Он сложно раскачиваемый даже для тех, кто с ним близок, и по этой причине я искренне рад, что в его окружении есть человек, который всё ещё находится в стороне от привычного круга. Только его человек. Даже если это только агент. Или друг. Сложно сказать. — Я скучал, хён, — выдаю, улыбаясь. На душе становится очень спокойно, тепло — давно я такого не чувствовал. А Юнги, вздохнув, прекращает драматизировать по-показному, и мягко в ответ улыбается — самыми кончиками. И есть что-то в этой улыбке такое... печальное, но как-то по-доброму, не провоцирующее меня на то, чтобы начать резко нервничать. Я чувствую: мы вот-вот с ним, наконец-таки, перейдём к сути вопроса. — Я тоже скучал, идиот, — он откидывается на сидушку дивана. Мы с ним, как в старые добрые, сидим на полу в полумраке: я снова купил проектор звёздного неба, точно такой же, какой был в моей комнате в родительском доме, и мы включили его где-то на середине распития первых двух банок. И сейчас хён смотрит на то, как медленно переливаются цвета по стене, и словно что-то тщательно взвешивает. Что конкретно — узнаю уже через пару мгновений. — Почему тогда ты был с другим парнем? — повернув в мою сторону голову, тянет негромко. — Для меня это важный вопрос, Чон, поэтому я хочу начать именно с этого. Сейчас я отчётливо вижу, что тебя без Тэхёна ломает. И тогда, впрочем, был в этом уверен, потому что накануне до расставания мы с тобой говорили об этом и я видел твоё состояние. Что здесь, в постели, где столько лет спал мой младший брат, забыл левый чувак? Вздыхаю. Достаю электронку. Затягиваюсь. Мысли путаются, прыгают хаотично довольно — здесь, в моменте, мне невозможно уютно, и мозг под градусом выпитого очень не хочет возвращаться туда, где ему было плохо. Даже если только воспоминанием — больно. Всегда будет больно всё, что касается той частоты, с которой я не могу соскочить. Но ответ нужно дать. Наконец-таки выговориться — я ведь даже Чонвону всего не рассказывал, попросту не мог заставить себя, а с Чу-сонсэннимом у нас явно не та степень близости, чтобы я мог доверить ему всю гниющую суть. Но это Юнги. Мой лучший друг, даже если он себя таковым больше и не считает. — Я понял, что сделал, уже через несколько дней, как отошёл от первичного шока, — отвечаю ему, выдыхая. — Меня понесло, хён. Мне было так плохо, что я даже говорить ни с кем не хотел, ну, ты помнишь. Юнги приезжал тогда несколько раз. Звонил, писал в мессенджер, но я не вышел на связь — не потому, что боялся или же не хотел. Я просто... не мог. Всё ещё был уверен, что оказываю Тэхёну услугу, убрав себя как помеху, и облегчаю свою жалкую совесть, отпустив человека, с которым не могу разделить его личные взлёты. Но вместе с тем ненавидел отчаянно яростно: себя — за то, что поставил всё-таки точку, и снова себя — за то, как отчаянно хотел превратить её в запятую. Мой мозг был заморожен: какое-то время я просто жил механически, улыбаясь стеклянно и глядя на себя неживыми глазами из отражения в зеркале. Потом накатило невероятнейшей болью и яростью: в подушку орал, громил предметы в квартире, убивался, рыдал. Меня без Тэхёна ломало, как наркомана без дозы: именно в этот период в моей жизни разом потухли все краски, а спустя какое-то время вся концентрация боли переросла в настоящую ярость. То самое чёрное чувство, когда все взрывы Галактик начали ощущаться в разы ощутимее. Ко мне пришло осознание. И ушёл смысл жизни наравне с кислородом из лёгких. Я пытался себя... оживить. Взялся за старое, как Тэхён и сказал мне при встрече: показалось, что если забудусь, если я выплесну, если снова войду в колею, то смогу попробовать жить. Выцеплю шанс на то, чтобы держаться. — ...а потом ты в дверях. И тот разговор. Ты впервые кричал на меня, а я впервые не знал, что тебе отвечать. Раньше всегда мог ведь, помнишь? Даже когда был неправ, всё равно гнул свою линию во всех наших спорах, — мой голос звучит надломленно, хрипло, когда я произношу эти слова. Смотрю на свои руки — лампа гладит их фиолетовым цветом, — взгляд на него не поднимается. — В ту ночь, когда ты ушёл, я тёр себя мочалкой так яростно, знаешь? Вроде душа в дерьме извалялась, а всё казалось, что дело в моей оболочке. Я уже тогда понимал, что без него не смогу. Но не мог заставить себя подойти к тебе во время учёбы: постоянно казалось, что мои слова не будут стоить ни воны. — Я замечал, — признаётся Юнги столь же негромко и сипло. — Замечал, что ты смотришь. Замечал, что ты изменился. Понимал, почему. Он тоже заметил и понял. — Но никто не подошёл ко мне, — признаюсь с негромкой усмешкой. — Разреши я скажу тебе очень жестокую вещь? — сжав моё плечо пальцами, мягко интересуется хён. — Она может показаться тебе несправедливой, но она очень рабочая. — Я не думаю, что она покажется мне несправедливой, потому что я даю себе полный отчёт в том, что случилось, — всё же к нему поворачиваюсь, чтобы столкнуться глазами. — Я разобрал себя по полочкам, хён: и своё желание быть любимым родителями, и свои комплексы, на которых мама так ювелирно сыграла, и своё мировоззрение. Я столько носил в себе это дерьмо, что оно попросту выгорело где-то внутри меня, понимаешь? — Именно это я и хотел озвучить тебе, — кивает Юнги. — Порой случается так, что происходит что-то... не очень хорошее. Очень тяжёлое. Нечто такое, что ты не можешь долго разрешить в своей голове, и люди в такие моменты делятся на две категории: на тех, кто слышит и принимает чужую поддержку, и тех, кто не хочет её принимать, и по итогу проходит путь в одиночку. — Я был из вторых, — киваю согласно. Понимаю, к чему он ведёт. — До недавнего времени. — Никто из нас не шёл с тобой на контакт, Чонгук, вовсе не потому, что нам всем резко стало на тебя наплевать. Проблема кроется в том, что мы в твою дверь стучали неоднократно — каждый по очереди. Ты попросту не открыл её никому. Но сейчас... — и, вздохнув, он кладёт голову мне на плечо, — я хочу сделать тебе комплимент. Ты вырос, Чон. Сильно. И он это понял, когда вы случайно пересеклись. — Я сказал ему то, что мы больше с отцом не общаемся, — произношу, глядя в стену. — Сказал ему, что признался в том, что я гей. — Ты не сказал Тэхёну, что вы тогда подрались? — сразу же выпрямляется мой лучший друг. — Не-а, — киваю. — Ни слова. И про то, что у меня был сотряс, не сказал тоже. — Почему же? — Потому что когда мы с ним только начинали встречаться... да даже не встречались ещё, я понимал, что готов. Ну, к тому, чтобы за него со всем миром бороться. Я был готов к открытым нападкам родителей, но моя мама меня перехитрила, ведь, как ты и говорил, у меня много опыта к противодействию с собственным «я», однако я совершенно не умею контролировать внешние факторы. Особенно, когда они такие манипулятивно-изощрённые и долгоиграющие. Я... — и негромко смеюсь. — Я наебался, хён, представляешь? Мой внутренний маленький мальчик, который просто хотел, чтобы его мама любила, дал себя обмануть. Но на момент, когда я признавался отцу в том, что я гей, он уже окончательно умер. И я был готов защищать то, что люблю. — Ты всё ещё отдаёшь ему деньги? — интересуется он. Хмыкаю. — Нет. Он сказал, что ему не нужны деньги от пидоров. Я был удивлён, потому что считал, что он от них не откажется. Так что он меня и обрадовал, и одновременно расстроил. — И чем же? — Обрадовал тем, что у меня появились свободные деньги. А расстроил... ту часть меня, которая всё же надеялась, что всё, что я делал тогда ещё двадцать три года, было не зря. А оказалось, что зря. Оказалось, что жил по чужому сценарию, а собственного у меня толком и нет. Именно это я в виду и имел, когда сказал тебе, что импровизирую. Всё ещё не знаю, как жить без Тэхёна. Так что, вот... — неопределённо машу рукой по пространству, — существую. — Когда он сегодня мне позвонил, то даже не поздоровался, — вдруг резко меняет тему Юнги. — Просто позвонил и сказал: «Тебе нужно к Чонгуку». Даже не спросил, как дела. Мой брат иногда такой козёл, знаешь? — и, покосившись, смеётся: — А, ну да, знаешь. Вы же встречались несколько лет. — Твой брат чудесен, хён, закрой рот. — Если я заткнусь, то ты не узнаешь, как он аргументировал это. Крыть нечем. — Хорошо, продолжай. — Я ответил ему, что всё ещё не уверен, что ты достаточно вырос, но он оспорил. Сказал, что вы случайно столкнулись, и он увидел, как ты рассуждаешь, и как на него всё ещё смотришь, — помолчав, хён вздыхает: — Признался, что нагрубил тебе сгоряча, потому что не ожидал, что вы вот так вот столкнётесь. И переживал, что обидел тебя. — Он не обидел. — Я уж догадываюсь. Но ты же знаешь Тэхёна, он всегда очень чуток к тому, что касается твоего эмоционального спектра, — Юнги, прерываясь, делает ещё глоток из жестяной банки. — Потом он сказал мне, что нам с тобой пора поговорить по душам, потому что он устал терпеть... это. — Терпеть что? — перебиваю незамедлительно. — Захочет — сам скажет при вашей следующей встрече, — хитрец, а! — Я сказал ему: «Я не смогу», и когда он спросил, почему это, то честно ответил, что мне не позволяет братская совесть. Мол, что ему может быть больно, если я снова начну общаться с тобой. Ты бывший. Бывший, который причинил охуеть, сколько боли. Но Тэхён козёл, да, но после смерти его явно причислят к святым, потому что то, что он мне сказал на эти слова, заставило меня замолчать и просто приехать сюда. — И что же он такого сказал? — интересуюсь я осторожно. Мы заступаем на тему невероятнейшей хрупкости, окутанной нежностью и безграничным уважением к чувствам другого. Мы говорим о Тэхёне, а иначе про него не выходит. — «Я благодарен тебе. Как брат я понимаю, что ты хочешь быть со мной солидарным, но хочу напомнить, что ты не только брат, но и друг. Так что пора тебе включить всю свою мудрость и снова быть солидарным и с ним». Это дословно. Молчу. Не знаю, что можно сказать, кроме того, что Тэхён для меня — и космос, и звёзды в нём, и то самое Солнце, по орбите которого я собираюсь вечно вращаться. Но Юнги пусть и слушает другие радиостанции, но иногда по ошибке на мою попадает — пока ищет, что можно послушать. И по этой причине мне улыбается мягко и даже подмигивает. — Ничего не проёбано, Чон. Он всё ещё твой точно так же, как ты всё ещё принадлежишь только ему. Только сделай красиво, я тебя умоляю. Докажи ему, что он тебе всё-таки нужен. Ему это необходимо. Думаю. Но очень недолго. Мысль больная, шальная, отчаянная врезается в мою пьяную голову, формируется в идею совершенно безумную, но я не боюсь её. Она мне кажется настолько же верной, насколько верными ощущаются мои безграничные чувства к Тэхёну. — Хён, у тебя есть деньги на то, чтобы поехать в Париж? — Чё? — мгновенно меняется тот в интонации. — Мне нужно, чтобы ты и Тэхён были в Париже в конкретное время, — объясняю ему рассудительно, медленно. — Я скоро буду там выступать. Песню сам выбирал. Ты сможешь его туда привезти? Юнги моргает какое-то время. Очевидно, что-то всё-таки взвешивает. А потом ухмыляется: — Безумец. — Ещё хуже: я любящий, — произношу с мягкой улыбкой. — Так ты поможешь мне? Жду мучительные пару мгновений. До кивка, что снимает с души моей грузы, что весом в тысячу тонн. — Конечно, придурок, я тебе помогу. Не могу не помочь. Ты же мой лучший друг!