Семья — Лулу
Баки впервые заметил Casita Pepe через неделю после того, как поселился в своем доме. Это было во время первых вылазок, когда ему нужно было составить представление о районе и убедиться в безопасности. Он как раз собирался осмотреть квартал, где, как он знал, у Стива была квартира, двигаясь по 54-й улице в сторону Седьмой авеню, когда его внимание привлекло небольшое заведение общественного питания с ярко освещенными окнами, расположенное на нижнем уровне одного из домов на углу. Оно было маленьким и находилось немного в стороне от дороги, но снаружи стояла очередь людей, ожидавших, когда можно будет войти. А запахи, доносившиеся на улицу, не были похожи на те, что он когда-либо чувствовал раньше. Однако у него было задание, от которого нельзя было уклониться, как бы громко ни урчал желудок, поэтому Баки отложил эту информацию в уголок своего сознания, как и все остальные детали новой обстановки, и продолжил путь. Три дня спустя, когда он уже лучше представлял себе Сансет-парк, но все еще пытался определить все его секреты и ритмы, пытаясь ассимилироваться в новой и очень неловкой жизни, Баки снова прошел мимо кафе. Запахи были такими же манящими, как и в первый раз, и у входа снова сформировалась очередь. Правда, она была короче, чем тогда, а его желудок снова заурчал, так что Барнс решил узнать, с чего вдруг возникла вся эта суматоха. Через десять минут он очутился внутри ресторанчика. Это было небольшое, но безупречно чистое и ярко освещенное помещение. В передней его части стоял ряд стеклянных витрин, на их полках были представлены различные виды жареных блюд. Позже он узнал все названия (алькапурриас, бакалайтос, папа рельена, эмпанадас, кочифрито), но сначала столкнулся с еще одним ошеломляющим каскадом выбора. В задней части находилась зона отдыха, где стояло около пятнадцати столиков. Ничего вычурного или показного, — место даже слегка напоминало столовую, — но люди сидели и просматривали меню. Баки терпеливо ждал своей очереди, постоянно оглядываясь через плечо, прислушиваясь к громкой и оживленной болтовне посетителей, которая велась на испанском языке со странным акцентом, что, похоже, было отличительной чертой кафе, и разглядывал еду, пытаясь принять решение. В конце концов, он заказал всего понемногу. Баки поднес к губам круглый плоский блинчик под названием бакалайтос, откусил кусочек и буквально «споткнулся». Тот оказался горячим, жирным, хрустящим и с соленой рыбой в середине. Блюдо таяло на языке, создавая чудесную симфонию текстур и вкусов, и на короткую секунду мозг Барнса отключился. Он съел оставшееся в два жадных укуса, поклявшись, что убьет любого, кто попытается отнять у него оладушек, и перешел к следующему угощению. Вся еда была удивительно вкусной и пикантной, с ароматом специй, которых он никогда раньше не пробовал, и Баки захотелось еще. Он повернулся, зная, что это риск, что люди обязательно заметят, но ему необходимо было взять вторую порцию. Девушка-подросток за прилавком улыбнулась, увидев его, и быстро принялась за работу, чтобы повторить его заказ. — Никогда раньше не ели пуэрториканскую еду? — спросила она по-испански, передавая пакет. — Нет. — Баки покачал головой, принимая его. — Это лучшая еда в мире. В следующий раз закажите «Коко Рико». Он прекрасно с ней сочетается. А теперь наслаждайтесь, и до скорой встречи. Так и произошло. Баки продолжал исследовать район, убеждаясь, что знает каждый магазин на каждой боковой улице, кто — постоянный посетитель, а кто просто случайно туда заглянул. Он ходил и в другие рестораны, продолжая открывать для себя различные виды еды. Еда ему определенно нравилась. Особенно булочки со свининой из пекарни на Седьмой авеню, пицца в маленьком магазинчике на Восьмой. В его личный ТОП входил корейский ресторан, где готовили фантастическое булгоги, и такерия, где подавали потрясающие блюда мексиканской кухни. Он также заходил в магазины, где продавались пуэрториканские продукты, — как Баки узнал, их называли «кочифрито» из-за жареных изделий, предлагавшихся покупателям. Однако ни одно из них не было таким же вкусным, как-то, что он ел в Casita Pepe, и Барнс возвращался туда снова и снова. Это нормально, — начинал понимать он, — хотеть большего; просить о разных вещах, пытаться найти то, что подходит, и даже принимать решения, когда абсолютное совершенство и успех не считаются единственными параметрами, которыми он должен руководствоваться. Баки было так трудно понять это в первые недели. Но что-то в нем начинало жаждать более широкого опыта, и в конце концов он решил обойти прилавок и посмотреть, чем отличаются угощения, предлагавшиеся в задней части ресторанчика. Выяснилось, что там можно заказать не быстрый перекус, как в передней, а полноценные блюда, которыми можно насладиться, если есть желание посидеть и провести время за едой. Девушка за кассой, Магдалена, снова улыбнулась, помахав ему рукой: «Тебе понравится. Это все рецепты моей бабушки, а она лучший повар в мире». Баки сел за угловой столик, спиной к стене, и после очень быстрого, но тщательного осмотра всего помещения открыл ламинированное меню и медленно начал читать. Все блюда были перечислены как на английском, так и на испанском языках: курица и желтый рис с голубиным горохом, курица-гриль с белым рисом и черной фасолью, овощное рагу с пятью видами мяса, рис с морепродуктами — все казалось таким вкусным… Барнс не знал, что выбрать. Когда он в четвертый раз перечитывал меню, то почувствовал на себе чей-то взгляд и поднял голову. К нему приближалась невысокая женщина, возможно, лет шестидесяти, хотя Баки не мог быть уверен. У нее были прямые черные волосы с седыми прядями, подстриженные в боб длиной до подбородка, и обрамлявшие круглое лицо. Она выглядела полной, бедра свидетельствовали о том, что у нее были дети, а походка смотрелась довольно вальяжной. На ней был красный свитер с высокой горловиной, который женщина сочетала с черными брюками, гордо демонстрировавшими все изгибы, а на шее висела тонкая золотая цепочка с маленьким крестиком. Она улыбалась, но в ее почти черных глазах заметна была сталь, говорившая Баки о том, что его внимательно изучают. Он был чужаком на ее территории, и женщина пришла сюда, чтобы все разузнать. Если бы она только знала, — подумал Барнс, провожая ее взглядом. — Вы уже решили, чего хотите? — спросила она по-испански, когда подошла к его столику. Ее голос звучал уверенно, но в нем слышалась доброта. Женщина была не угрозой, а защитницей, причем любопытной. — Нет, — ответил Баки, глядя в меню. Это были первые дни его возвращения, и две половины личности еще не слились воедино. Однако он чувствовал, как старый Баки поднимается, — вспоминая, как очаровывать, как улыбаться, как хотя бы немного нравиться, — чтобы облегчить ситуацию. Ему все еще было нелегко, и даже самому казалось, что это вынужденная мера, но он собирался воспользоваться сейчас всеми старыми умениями. — Все выглядит так хорошо, я просто не могу определиться. Он сравнил ее испанский с собственным, понимая, что всего за несколько недель жизни здесь адаптировал акцент к тому, что чаще всего слышал. Женщину с окутывавшим ее мягким пудровым ароматом и глубокими темными глазами было не так-то легко обаять. Она побарабанила по столешнице кончиками ногтей, аккуратно подстриженных и покрытых бордовым лаком, и еще несколько секунд смотрела на него, прежде чем что-то в ней словно переключилось, и на лице показалась слабая улыбка. — Ну, сегодня почти все получилось отлично, но если вы спросите меня, я бы взяла мофонго, — сказала женщина. — Я не знаю, что это такое, — Баки снова заглянул в меню, ища пункт, который, как он был уверен, не заметил. — Это пюре из бананов с фасолью и чесноком. Сегодня оно подается со свининой, а на гарнир — тостонес. Если вы любите пуэрториканскую кухню, а моя внучка говорит, что вы приходите сюда почти каждый день, то вам понравится. Вы должны попробовать. — Хорошо, — словно со стороны Баки услышал свое согласие. — Хорошо. — Она протянула руку вперед и вырвала меню из его пальцев. — Я скажу на кухне, чтобы приготовили для вас. А я сейчас вернусь с вашей «Мальтой». — Мальта? — переспросил Баки, когда женщина уже повернулась, чтобы уйти. — Пуэрториканский напиток. Густоватый и очень темный. Большинство людей его не переносят, но у большинства нет вкуса, — сказала она, глядя на него. — Вам стоит продегустировать, может быть, питье придется вам по душе. — Мне нравится «Бустело», — признался Барнс. — Значит понравится и «Мальта», — бросила она через плечо и со знанием дела кивнула, уходя. Женщина оказалась права. Ему понравилось. «Мальта» была налита в высокую бутылку из коричневого стекла и имела странный сладковатый запах. Напиток ощущался густым и тяжелым на языке, с сиропообразным привкусом, напоминающим горькую патоку. Он напомнил Баки крепкий лагер, но в нем не было алкоголя, и, когда мужчина сделал еще один глоток, пена прилипла к его губам. Это было не то чтобы плохо, но определенно уникально, даже с учетом его пока еще ограниченного опыта. Когда Барнс попробовал еще раз, а затем еще, то обнаружил, что получает удовольствие, и что точно захочет выпить «Мальту» снова. Затем был мофонго. Его принесли в высоком, глубоком деревянном блюде, — скорее чаше, чем миске, от которой шел дым, когда ее поставили перед Баки. Несколько больших кусков жареной свинины возвышались над горкой жареного пюре. Мясо было сочным и хрустящим, когда он вгрызся в него, а пюре, — представлявшее собой сочетание бананов, чеснока, бобов и кусочков бекона — произвело в его мозгу еще один взрыв, когда он отправил вилку в рот. Баки застонал и обхватил тарелку руками, прикрывая ее, пока поглощал еду. Тостонес, на которые он едва обратил внимание, пока заглатывал вилку за вилкой мофонго, были чем-то вроде жареных бананов. Не сладкие, а соленые, и, о мой гребаный бог, чертовски вкусные. Баки был уверен, что потерял некоторое время, пока сидел там, стараясь смаковать каждый кусочек, так что тарелка была практически вылизана дочиста, когда он закончил. Барнс поднял глаза только тогда, когда услышал приближающиеся шаги — Актив делал свою работу, пока Баки ел. Это оказалась всего лишь женщина, несущая еще одну маленькую тарелку с ложкой, которую она поставила на стол вместе с маленькой чашечкой кофе. — Флан, — произнесла она, — и «Бустело». Не проронив больше ни слова, развернулась и снова ушла. Это была лучшая еда в жизни Баки. Когда все было съедено и выпито, он откинулся на спинку стула и впервые за все время почувствовал себя сытым и довольным. Как будто его внутренности — кости, кровь, сердце — больше не были заперты во льдах, а стали теплыми, как солнце или песок на пляже (бывал ли он когда-нибудь на пляже?), и, возможно, останутся такими еще хоть немного. А потом, что еще более странно, он почувствовал, что улыбается, впервые за долгое время поверив, как хорошо быть живым. Когда он отошел, чтобы расплатиться, не забыв оставить на столе щедрые чаевые, то посмотрел в сторону стойки, отделявшей зал от кухни, и увидел, что женщина снова смотрит на него. Баки кивнул ей, и она кивнула в ответ. На этот раз на ее губах появилась маленькая улыбка, довольная, приятная и одновременно искренняя — впервые с тех пор, как она подошла к его столику.***
Баки вернулся. Не просто в переднюю, где можно было быстро перекусить, пока он бегал по делам, а в сам ресторан, чтобы посидеть, медленно изучить предложения в меню и найти что-то новое. Что бы он ни заказывал, его вкусовые рецепторы всегда оставались в восторге. Сначала Барнс приходил в кафе всего лишь раз в неделю. Потом дважды. Потом все чаще и чаще, пока в конце концов это не стало не столько привычкой, сколько любимым местом с его любимой едой, которое всегда было рядом, стабильное и надежное, даже когда многое в его жизни было не так. Женщина больше никогда не подходила к нему, хотя всегда присутствовала там. Он видел ее сидящей за маленьким столиком в дальнем углу или стоящей на кухне, указывающей пальцем и спорящей с двумя сотрудницами, которые, казалось, занимались приготовлением пищи, выдвигая требования, или говорившей им, чтобы они добавили тот или другой ингредиент к блюду. Она всегда кивала ему, когда Баки входил, и он знал, что ее глаза часто следят за ним, пока он сидит за угловым столиком и пытается решить, что же съесть. Всякий раз, когда Барнс заканчивал и поднимался, чтобы уйти, женщина отвечала на его кивок крошечной улыбкой, не такой натянутой, как в первый раз, но удивительно напряженной, чего не было заметно раньше. Это должно было заставить его чувствовать себя неловко, и поначалу так и оказалось. Он уже имел дело с сеньорой Лопес через дорогу от дома, которая, как Баки знал, являлась шпионкой Стива. Но эта женщина больше не подходила к нему, и, поскольку он уже проверил ее электронную почту, банковские и телефонные записи, Барнс был уверен, что она не связана с ГИДРОЙ или какими-либо силами, о которых он должен был беспокоиться. Женщина в кафе также никогда не связывалась со Стивом. Она просто изучала Баки и, казалось, была счастлива, когда он наслаждался одним из ее фирменных блюд. Баки, действительно, наслаждался. Пуэрториканская кухня оказалась одной из лучших в его жизни. Все это пока было ново для него — маленький район в Бруклине, где, казалось, было так много разных видов еды, которые он мог попробовать. Он все еще, даже сейчас, боролся с изобилием выбора, ел то, что хотел, когда хотел, и пытался сформировать в своем мозгу осознание того, что будет больше, — он всегда может иметь больше, и пока у него есть деньги, чтобы заплатить за еду, никто ему не откажет. Но было еще что-то такое, что влекло его. Когда он прокладывал себе путь через arroz con gandules, sincochos из рыбы и других видов мяса, pastelon, тостонес и алькапурриас, пища согревала его, как и в первый раз, и заставляла успокаиваться. Возможно, это происходило потому, что он никогда раньше не ел ничего подобного, поэтому у него не возникало никаких воспоминаний или ассоциаций. А может быть, потому, что такая еда нравилась многим жителям района, и ее употребление помогало ему влиться, почувствовать себя одним из жителей Сансет-Парка, в то время как он слишком долго не чувствовал себя своим. А может, просто потому, что блюда были чертовски вкусными. В общем, это успокаивало, наполняло и облегчало те его части, о которых он и не подозревал, пока не оказывался один на один с горячей тарелкой arroz con pollo, пар от которой поднимался вверх. Это стало утешением, Баки обнаружил, что использует его, когда пытается успокоить себя, когда выдается тяжелый день, оставляющий тело зудящим, а мозг — кровоточащим от переизбытка стимулов. Ему по-прежнему все давалось нелегко. Баки был так не уверен в себе и во всем, что его окружало. Даже дом… дом тоже являлся еще одним призраком, еще одним эхом, заставлявшим все в голове стучать, пока Актив и Джеймс Бьюкенен Барнс пытались обрести равновесие; иногда они готовы были обняться, а иногда резали, кололи, рвали друг друга в клочья, сражаясь за место в его мозгу. Однако после приступа или воспоминания, или когда обе стороны проигрывали, а самому Барнсу приходилось убегать в ночь, как только он мог натянуть обратно человеческую кожу (а она иногда была тонкой, очень, очень тонкой, и он задавался вопросом, как сможет удержать все, что в нем таится), Баки обнаруживал, что возвращается в Casita Pepe. Жаждущий хотя бы кусочек, просто крошечный, крошечный кусочек того, что могло заставить его чувствовать себя нормально. Именно в один из таких дней, когда он был в отчаянии и измотан до предела, и устал, так устал от всего этого, черт возьми, женщина снова подошла к нему. Стив вернулся, дал о себе знать, и парни начали кружить вокруг друг друга. Несмотря на неуверенность с обеих сторон, решимость Стива и благодарность Баки заставили каждого из них медленно начать тянуться друг к другу. Это были первые, нелегкие, дни. Барнс вообще сомневался, что когда-нибудь станет легко, особенно после того, как во время совместного поедания нескольких булочек со свининой друг сделал случайное замечание о семье Баки, — семье, которую он не помнил (и, черт возьми, почему он не мог вспомнить их?! Это же его, его родные люди!). В голове Баки начался хаотический каскад воспоминаний и боли, заставившие его бежать. Когда он вернулся и зашел в дом, чтобы принять душ, то пытался вспомнить, что быть здесь — это нормально, это теперь его жизнь, он в безопасности. Затем мужчина оглядел свою кухню, представил блюда, вызывавшие аппетит, но не поддающиеся его навыкам готовки, поскольку руки все еще дрожали, и решил пойти в Casita Pepe. Там было тепло, его никто не трогал, а порции всегда были щедрыми. Достаточно щедрыми даже для человека, который голодал последние семьдесят пять лет своей жизни. Однако когда он пришел туда, оказалось, что все столики заняты. Люди стояли в очереди, ожидая места, чего раньше никогда не наблюдалось. «Черт», — подумал Баки, опустив плечи. — «Блядь, блядь, блядь, блядь». У него ушли все силы на то, чтобы дойти туда пешком, он так устал и проголодался, и не знал, как доберется домой. Ему просто хотелось съесть чертову курицу с рисом, но, как и все остальное в жизни, происходящее не укладывалось в голове. Барнс развернулся, еще больше сгорбив плечи, чтобы защититься от ледяного ветра, и уже прошел полквартала, когда услышал голос. «Извините», — по-испански окликнули его. Оглянувшись через плечо, Баки увидел, что женщина из ресторана идет за ним. Она двигалась уверенной походкой, а ее взгляд был прикован к лицу сержанта. У Баки возникло искушение, чертовски сильное искушение, повернуть назад и броситься прочь, но он устал, жутко устал, а на ней даже не было пальто. Поэтому он остановился и ждал, пока владелица кафе доберется до него, чувствуя, как поднимается Актив, и почти позволяя ему овладеть собой. Сейчас Барнс был слишком слаб, слишком разбит, и ему было не под силу собрать себя по кусочкам, чтобы защититься. Актив позаботится о том, чтобы они оставались в безопасности, пока сам он пытается найти способ сделать еще один вдох, еще один чертов вдох. — Ты не остался. Почему? — Женщина остановилась перед ним, на расстоянии чуть больше двух футов, но не настолько близко, чтобы он почувствовал себя неловко. — Много народу. — Это было единственное подходящее объяснение, которое Баки смог придумать, единственное, что смог произнести сквозь боль в зубах и стук в черепе. — Почему ты не заказал ничего с собой? — спросила она, изучая его, внимательно пробегая глазами по его лицу, вбирая каждую деталь. Женщина делала это уже несколько месяцев, с тех пор как Барнс впервые вошел в это заведение, но в ее поведении не было ничего настораживающего. Это не было похоже на внимательные и полные вины взгляды, которые Стив бросал на него, когда они проводили время вместе, и это не было похоже на осуждение. Хозяйка Casita Pepe просто наблюдала, принимала, не придавая никакого значения его поведению, подобно тому, как Актив оценивает цель непосредственно перед убийством. Баки захотелось рассмеяться, разразиться истерикой, узнав что-то, что было ему так знакомо, но это было бы слишком для него в тот момент. А женщина все еще ждала ответа. — Тесно, — повторил он. Баки услышал хрипоту в своем голосе и подумал, узнает ли она, сможет ли понять, что он провел большую часть прошлой недели, крича от боли, безумия и отчаяния. Однако женщина лишь продолжала смотреть на него несколько долгих секунд, прежде чем кивнула, тем самым узнаваемым еле заметным кивком, а затем повернулась, махнув рукой, чтобы он следовал за ней. — Идем, — сказала она по-испански, остановившись лишь раз, чтобы убедиться, что Барнс все еще следует за ней, и затем направилась в ту сторону, откуда пришла. Баки пошел, не зная, почему. Он слишком устал, чтобы задавать вопросы и спорить, зато нуждался в том, чтобы кто-то другой принимал решения за него прямо сейчас. Женщина привела его в ресторан, прошла мимо передней к задней части заведения. Правда, вместо того, чтобы остановиться там, она снова махнула ему рукой и привела его в небольшую нишу в конце крошечного коридора, за занавеской, отгораживающей ее от кухни и скрывающей от посторонних глаз. В углу стоял квадратный стол, более прочный и качественный, чем те, что снаружи, но потертый и поцарапанный, его окружали шесть стульев. — Садись сюда, — приказала она стальным голосом, указывая на стул слева, чтобы Баки оказался в углу, спиной к стене, и мог видеть всех, кто приходит или уходит. Это успокаивало, обнадеживало, и ему стало интересно, как женщина догадалась. — Я сейчас вернусь с твоей едой. — Она резко развернулась и ушла прочь, исчезнув за занавеской. У Баки было всего несколько минут, чтобы понять, что, черт возьми, происходит, прежде чем хозяйка вернулась, неся большую, дымящуюся тарелку и бутылку «Мальты» в руке. — Что это? — спросил Барнс, когда она поставила перед ним блюдо. — Habichuelas rosadas y arroz blanco. Y chuletas. Рецепт моей семьи, — ответила женщина. Розовая фасоль и рис, — он знал. Но мозгу потребовалось полсекунды, чтобы перевести незнакомое ему слово, и только слышимый им крошечный щелчок подсказал, что часть программы, оставшейся от ГИДРЫ, включилась, пока его разум искал нужный термин. Это была немедленная реакция, которая всегда завершалась прежде, чем он успевал понять, что происходит, и занимавшая меньше доли секунды. Теперь с ней было легче справиться, чем раньше, и, как и со многими другими вещами, Баки мог иногда управлять ею. Одно единственное слово быстро всплыло в его голове. Свиные отбивные. О. Женщина все еще наблюдала за ним, не сводя с него глаз, пока он разворачивал столовые приборы, лежащие рядом с его тарелкой, и клал салфетку себе на колени. Когда она убедилась, что Баки не собирается отворачиваться от ее еды, она снова кивнула и сказала: «Buen provecho», после чего повернулась и скрылась за занавеской. Еда, как и всегда, оказалась потрясающей. Порции были огромными, с большим количеством фасоли и риса, и тремя, — их было три! — сочными, сочными, идеально приправленными свиными отбивными. Барнс немного замешкался, когда поднес первый кусочек к губам, но запах был таким манящим, знакомым, как многие блюда из этой закусочной. Вот то, чего он так жаждал, когда только вошел сюда, — так что Баки с жадностью поглотил все, что было на его тарелке, за десять минут. Закончив, он поднял голову и огляделся, чувствуя себя более живым (но разбитым и едва удерживающим все части вместе, как часто бывало), чем ощущал всю последнюю неделю. Баки нуждался в этом, о боже, он нуждался в этом. Еды было достаточно, чтобы кусочки, на которые он разбился, когда Стив упомянул о семье, начали собираться вместе. Мужчина откинулся на стуле, слегка вздохнув, и огляделся. Пять минут спустя он все еще оглядывал крошечный закуток с маленьким изображением Девы Марии, висевшим на одной из стен, размышляя, что ему делать дальше (оставить ли деньги на столе? подойти к кассе и заплатить?), когда женщина вернулась, неся небольшой поднос. Она посмотрела на него, на пустую тарелку, затем снова на его лицо и кивнула одним из своих маленьких, крошечных кивков, который, как теперь понял Баки, был знаком одобрения. Хозяйка подошла к столу, умело балансируя блюдами, и отодвинула тарелку в сторону. Она поставила поднос на место, а затем обошла стол с другой стороны и села рядом с ним. Это был сознательный выбор с ее стороны, понял Баки, наблюдая за тем, как женщина начала выставлять тарелки с подноса перед ними обоими. Она хотела сесть рядом с ним, но не загораживала его, давая понять своим пока еще очень сдержанным способом, что понимает потребности мужчины. — Флан? — спросил он, глядя на маленькую миску, стоящую перед ним. — Да, — когда владелица вошла, на подносе стоял маленький чайник и две чашки, и сейчас она возилась с ними, осторожно наливая чай в каждую, прежде чем поставить на блюдце и пододвинуть к нему. Запахи, резкие и сладкие, казались знакомыми, но необычными, почти неуместными в этом маленьком уголке, который, как Баки еще не понимал, станет уголком комфорта, убежищем, где он будет оставаться снова и снова, чтобы помочь себе в войне с собственными бурями. — Что это? — задал он еще один вопрос. — Мятный чай с медом, — ответила женщина тем же ровным голосом, бархатным и стальным, мягким и уверенным. — Я знаю, что тебе нравится твой «Бустело», но иногда в конце дня приятно просто посидеть с десертом и чашкой чая и расслабиться. Теперь ешь флан. Похоже, у тебя был плохой день, так что немного сладкого не помешает. Он так и сделал. Флан оказался таким же вкусным, как и всегда, а чай, хотя сначала и воспринимался странно в сочетании с заварным кремом по сравнению с обычной чашкой эспрессо, был одновременно легким и острым на языке, сладким, но бодрящим, с нежным медовым поцелуем в конце. Женщина молчала, не произнося ни слова, сосредоточившись на собственном десерте, но время от времени поглядывая на мужчину, чтобы убедиться, что еда ему нравится. Так и было. Теперь, когда первый голод был утолен, а желудок наполнился невероятной пищей, Баки мог не торопиться, действительно не торопиться, а наслаждаться ощущением десерта во рту. А хозяйка кафе была спокойной спутницей, самодостаточной и уверенной в себе. Она так отличалась от Стива — большого, светловолосого и золотистого, из-за чего Баки часто обнаруживал, что ему приходится возводить собственные форты, кирпичик за кирпичиком, просто чтобы суметь иногда пройти рядом с ним. Но женщина была такой же расчетливой, такой же хитрой, как Стив, и ждала, пока Баки проглотит последнюю ложку флана, прежде чем заговорить. — Ты ветеран, не так ли? — спросила она, ставя чашку обратно на блюдце и откидываясь на спинку стула, чтобы еще раз изучить его. Баки почувствовал, как паника поднимается, словно желчь, в его горле (Кто сказал ей? Откуда она узнала? Сообщила ли она о нем кому-нибудь? Сколько времени у него есть, прежде чем за ним придут? Неужели она отравила чай?), и он встал, готовясь бежать, чтобы вырваться из этого места, если придется, и к черту хорошую еду. Однако владелица Casita Pepe была быстрой и, что самое удивительное, абсолютно не боялась. — Нет, нет, малыш. Успокойся. Успокойся, — мягко произнесла она, кивнув в сторону стула, к которому сначала подвела его. — Мне очень жаль. Я не хотела тебя напугать. Просто у меня был двоюродный брат, Мэнни, который служил во Вьетнаме, и по возвращении у него был такой же вид, как у тебя, вот и все. Пожалуйста, детка, садись. Мне очень жаль. — А если я не сяду? — внезапно отозвался Актив, не уверенный, угрожают им или нет, но желающий знать. Это место находилось близко к их базе, и если оно представляло угрозу, было крайне важно ее устранить. — Тогда я извинюсь за то, что испортила тебе обед, и буду надеяться, что ты придешь завтра. Она не двинулась с места, не потянулась к нему, не попыталась остановить. Но женщина также не сморщилась и не взглянула на него со страхом. Просто сидела там, в маленьком алькове, где пахло свиными отбивными и перечной мятой, и спокойно смотрела на него. Через мгновение Баки сел обратно, и впервые с тех пор, как встретил, увидел на ее лице что-то еще, кроме твердой решимости, — облегчение. Оно появилось в уголке рта, когда хозяйка протянула руку и медленно налила ему еще одну чашку чая. И это было… странно. Почему она почувствовала облегчение? — Послушай меня, — сказала женщина, вновь ставя чашку перед ним. — Я наблюдаю за тобой уже некоторое время. Ты приходишь сюда почти каждый день, чтобы перекусить. Иногда ты приходишь и быстро ешь, а иногда подолгу сидишь вон там. — Она махнула рукой в сторону зоны позади себя. — А бывают дни, как сегодня, когда ты выглядишь так, будто еле держишься и сломаешься, если я тебя толкну. Затем ты садишься, ешь мою еду, и краски возвращаются на твое лицо, и когда ты уходишь, ты всегда улыбаешься. А я люблю готовить, всегда любила, и ничто не делает меня счастливее, чем видеть, как кто-то улыбается после того, как попробовал мою стряпню. Женщина сделала паузу и отпила чаю, на мгновение опустив глаза, как будто что-то обдумывая. Затем поставила чашку обратно на блюдце и снова посмотрела на Баки, — решение было принято. — Но тебе, я думаю, нужно больше, чем несколько хороших обедов, чтобы ты продолжал улыбаться. И это безопасное место. Здесь тебе всегда будут рады, и ты всегда будешь тут в безопасности, — заверила она. — С этого момента, когда ты приходишь, даже не пытайся садиться с остальными посетителями. Просто игнорируй их, заходи сюда и располагайся. Тут едим только мы с родными, и никто тебя не потревожит. Правда, Жозефина может заглядывать время от времени, но я прослежу, чтобы она оставила тебя в покое. — Жозефина? — Это было единственное слово, за которое Баки смог ухватиться и повторить. — Моя внучка, — пояснила хозяйка. — Она очень, очень умная, но очень, очень тихая. Скорее всего, девочка будет здесь делать домашнее задание. Не волнуйся, она хорошая, и я думаю, что вам обоим не помешает посидеть с кем-нибудь в тишине. Но в остальном ты будешь один. Приходи сюда, когда понадобится, и я буду кормить тебя едой, которую готовлю для своей семьи, а не тем, что предлагают в кафе. До тех пор, пока ты не создашь проблем, тебе всегда будут здесь рады. Баки уставился на нее, пытаясь понять, определить стратегию, стоящую за этим неожиданным предложением. Не было ничего, кроме ее твердого взгляда, по-прежнему напряженного, но более мягкого, чем раньше, и странных и противоречивых запахов, все еще витавших в воздухе. — Почему? — только и смог выдавить Барнс, когда понял, что молчание затянулось, пока она ждала его вердикта. Женщина не выглядела обеспокоенной отсутствием ответа или встречного вопроса, зато улыбнулась своей крошечной улыбкой. — Почему? — повторила она. — Потому что еда и доброта — простые и легкие вещи. И я не думаю, что у тебя было много того и другого в течение долгого времени. Баки опустил взгляд на свое блюдце, наблюдая, как крошечные струйки пара от чая поднимаются и завиваются друг вокруг друга, чувствуя, как что-то в его сердце вздрогнуло, с болью оживая. Значит, женщина каким-то образом задела одну из натянутых внутри струн, увидела что-то в его сердцевине и по непонятной причине предложила сострадание и нежность. Будучи слабым, нуждающимся, изголодавшимся по доброте, Баки кивнул. — Спасибо, — прошептал он. — Не за что, — ответила владелица кафе. — Теперь, когда мы разобрались с этим: меня зовут Лурдес Родригес. Большинство клиентов зовут меня сеньора Родригес, но ты с этих пор мой друг, поэтому можешь называть меня Лулу. Она снова смотрела на него, ожидая, и Баки понял, что женщина хочет знать, как зовут его самого. Он открыл было рот, чтобы произнести «Джейми» — так он представлялся людям, когда те спрашивали, — смутное подобие прежнего имени, но достаточно близкое к истине. Однако затем услышал, как сказал: — Меня зовут Баки. Женщина снова улыбнулась ему, и Барнс понял, что так выглядит ее настоящая улыбка — яркая, добрая и широкая, образующая ямочки на щеках, которые тоже, казалось, подмигивали ему, — но нежная, все еще нежная, и даже сильнее, чем вначале. — Очень приятно наконец-то познакомиться с тобой, Баки, — сказала хозяйка Casitа Pepe, впервые положив свою на его руку.***
Это была и правда, и ложь. Правда, потому что эта маленькая комната, спрятанная в дальнем алькове ресторанчика, действительно стала безопасным пространством, заветным уголком, куда он мог прийти, когда мира вокруг становилось много, и даже присутствие Стива давалось слишком тяжело. Ложь, потому что, вопреки своим словам, Лулу не оставляла его одного. Когда первые дни превратились в недели и месяцы, всякий раз, когда Баки заходил в ресторан сеньоры Родригес и направлялся к маленькому столику в глубине зала, она ставила перед ним тарелку с едой, и вместо того, чтобы оставить одного, как в первый раз, садилась и смотрела, как он ест, разговаривая с ним все это время. Сначала женщина рассказала ему о себе и своей семье. Она родилась и выросла в Пуэрто-Рико, переехала в Нью-Йорк, когда ей было всего девятнадцать лет, вслед за мужем, который искал работу. Времена стояли трудные, денег не хватало, поэтому девушка открыла небольшую кухню, чтобы пополнить семейный бюджет. У нее были рецепты матери и бабушки, она любила готовить, и этого было достаточно. К удивлению всех, особенно мужа, ее маленький бизнес, начатый с помощью кредита, полученного от семьи, оказался даже более популярным, чем она ожидала. Увидев в этом возможность, Лулу превратила маленькую кочифрито в полноценный ресторан. В конце концов, заведение заработало достаточную репутацию и стало настолько прибыльным, что она смогла купить целую квартиру над этой крошечной кухней, где жила и сегодня с большей частью своей семьи. Та состояла из трех ее дочерей: старших Дамарас и Долорес, управлявших кухней, и Доркас, которая была бухгалтером с собственной процветающей компанией. У нее родилось девять внуков, семеро уже учились в колледже и готовились к самостоятельной карьере, а еще одна, младшая дочь Доркас, Магдалена, подрабатывала в ресторане. Сеньора Родригес утверждала, что это было семейное дело, которым управляли исключительно женщины, поскольку ее муж умер от сердечного приступа более пятнадцати лет назад. Но они гордились своей кухней и тем, как им удалось прокормить себя и отправить детей в университет, а также быть активными и вносить свой вклад в жизнь общества. Баки сидел и молча слушал, иногда задавая вопросы, когда хотел узнать больше, но в основном просто наслаждался едой, которой Лулу с удовольствием кормила его, рассказывая о своей жизни, о районе и обо всех приключениях, в которые она и ее семья попадали на протяжении многих лет. Барнс также понял, что в сеньоре Родригес было больше «уровней», чем он предполагал вначале. Его первоначальное впечатление о том, что она была непоколебимой и спокойной, яростной защитницей своей семьи, не оказалось ошибочным. Но она не была тихой и ненавязчивой, как в самом начале. Женщина часто спорила со своими детьми, кричала на них, если они добавляли слишком много специй или меняли рецепт, переданный бабушкой. Дочери тут же огрызались, заявляя, что времена меняются и нет ничего плохого в экспериментах, а сеньора Родригес врывалась на кухню и пыталась исправить то, что они натворили. Лулу могла заявить, что находится на пенсии, но это не означает, что она готова отойти в сторону и позволить кому-то взять все под контроль. Женщина была проницательной и умной, с острым чувством юмора, и иногда шокирующе вульгарной, что не раз заставало Баки врасплох, когда она делала замечание по поводу того, во что кто-то одет, или о том, что единственное, что может быть привлекательным в последнем парне ее второй младшей дочери, это его большой член, потому что «Баки, ты не видел его лица. У него нос, как у лося. Я молю бога, чтобы он еще и висел как у лося, потому что ни одна женщина не захочет проснуться и увидеть это на своей подушке, если только он не умеет трахаться как животное». Баки поперхнулся «Мальтой», когда она это произнесла. — Может, они делают это по-собачьи, — парировала Дамарас из кухни. — Ты можешь притвориться, что это тот, кто тебе нужен, пока стоишь, опираясь на локти и колени. — Ты будешь на коленях оттирать пол, если добавишь в этот суп адобо, Дама! Что я тебе говорила? Баки был слишком занят кашлем, чтобы услышать ответ Дамарас. Лулу была доброй и бесконечно любопытной к окружающим, но достаточно хитрой и умной, чтобы выудить из человека любую нужную ей информацию, не создавая при этом ощущения, что его допрашивают. Она сидела с Баки, непринужденно расспрашивала его о том, как прошел день и как он поживает, пока они обедали или ужинали вместе, в такой мягкой и легкомысленной манере, что Барнс сам отвечал на большинство ее вопросов. Он все еще был осторожен и не раскрывал слишком много о себе, но со временем отвечал не только потому, что понимал, что Лулу беспокоится, но и потому, что было просто приятно поговорить с кем-то еще вне гордиева узла, который представляли его мозг и жизнь в целом. Поэтому Баки рассказал ей о доме, о том, что был в плохом состоянии, когда только приехал, но обрел приют. О том, что этот приют дал ему друг, его самый старый друг в мире, заботившийся о нем, и в ответ на такую щедрость сам Барнс сейчас работает над восстановлением интерьера. Он рассказывал ей об успехах (починил протекающую раковину во второй ванной комнате на втором этаже) и неудачах (сушилка в подвале барахлила, и он обнаружил засорение сетки для ворса только после того, как слишком быстро вытащил ее, а затем его лицо было испачкано ворсом, пылью и черт знает чем еще, из-за чего он чихал несколько часов). Лулу либо ободряюще улыбалась, либо смеялась над его косяками, всегда нежно похлопывая по руке и делясь чашкой «Бустело». В конце концов, он даже рассказал ей о Стиве. Не стал посвящать ее в подробности, но во время одного разговора, когда он был расслаблен, а очередной день ремонта прошел хорошо, Баки рассмеялся: «Ты бы видела выражение лица Стиви, когда он впервые увидел эти красные бархатные обои». — Кто такой Стиви? — спросила сеньора Родригес с любопытным блеском в глазах. — Стиви… — тихо произнес Баки. — Мой друг. Это была не вся правда, но только так Барнс мог хоть как-то описать, кем и чем являлся Стив в его жизни. — Тот, который с тобой с тех пор, как вы были детьми? Который помогал тебе все это время? Баки кивнул. — Да. Он. Стиви. — Так вот как его зовут, — вот и все, что сказала Лулу, прежде чем призвать его продолжить рассказ. После этой беседы она стала задавать больше вопросов, обычно начиная их разговоры со слов «А как дела у Стиви сегодня?», но только после того, как спрашивала о самом Баки. Он никогда не выдавал слишком много подробностей, не говорил ей, что Стиви на самом деле Стивен Грант Роджерс, Капитан Америка, самый известный и уважаемый из Мстителей. Но в остальном был предельно честен. И ее понимание, советы и рекомендации часто помогали ему, когда он испытывал трудности как со Стивом, так и с собой, и с тем, как поступить в той или иной ситуации. Она часто смеялась, когда Барнс рассказывал об их разговорах и реакции Стиви, всегда желая узнать больше. Но Лулу вела себя уважительно и легко отступала, когда видела, что Баки испытывает трудности, предлагая свою поддержку и плечо, если требовалось, но никогда не обижалась, если он отказывался. Сеньора Родригес даже становилась для него своего рода союзником, — чего он не ожидал, — когда дело касалось Стива. Не колеблясь, готовила ему что-то особенное, когда Баки знал, что Роджерс вернется с битвы уставшим и израненным, велела передать своему другу, чтобы он перестал быть таким глупым, и уверяла, что, если ему понадобится что-нибудь еще, хоть что-нибудь, то он всегда может прийти за помощью к ней и ее семье. Самое удивительное, что через несколько месяцев после того, как Лулу впервые пригласила Баки за семейный стол, он сделал то, о чем никогда не думал, и рассказал ей о себе больше, чем когда-либо. Она являлась проницательной женщиной, и очень быстро развила шестое чувство относительно настроения Баки и того, как ей следует обращаться к нему в тот или иной день. И Барнс никогда не был так благодарен сеньоре Родригес за это, как в ту третью неделю апреля, когда воспоминания обрушились на него внезапно и мощно, а затем ночь за ночью сменялись ужасами, из-за которых он кричал в темноте, просыпаясь от вкуса собственной крови в горле. Баки был слишком слаб, слишком хрупок, чтобы уехать на несколько дней. И Стив, зная, что все плохо, что друг борется, не решался уйти, поскольку срабатывали его защитные инстинкты. Баки ценил это, действительно ценил. Стив никогда не ослабевал в своей заботе и готовности сделать все возможное, чтобы обеспечить его необходимым. Но иногда мужчине требовалось немного пространства и тишины, чтобы дать тине всплыть и осесть на берегах его разума после того, как схлынут волны. Как-то Стив, наконец, ушел, чтобы провести вечер не дома, а Баки, как обычно, не мог успокоиться. Отчаянно желая, чтобы все прекратилось, он надел свои самые грубые джинсы и толстовку и направился в знакомый маленький ресторанчик, надеясь на покой, на что-то, чему он не мог дать названия, лишь бы все прошло. Когда он вошел в Casita Pepe, то понял, что до закрытия еще пятнадцать минут, поэтому ему не удастся насладиться тихой трапезой, ведь все вокруг готовятся закончить свой день и отправиться вить собственные гнездышки. Однако сеньора Родригес увидела его в дверях, взглянула на него и тут же бросилась навстречу. — Баки, Баки, в чем дело, сынок? — Она впервые назвала его так, ее почти черные глаза расширились, когда женщина взглянула на него. — Ты весь белый. Что случилось? Барнс огляделся вокруг, посмотрел на столы, на которые были сложены стулья, на свежевымытый пол, и покачал головой. — Извините, — пробормотал он. — Уже поздно. Я пойду домой. — Нет, — сказала Лулу. — Нет, не будь смешным, сынок. Для тебя никогда не поздно. А я весь день приберегала для тебя тарелку. Пойдем. Она не прикоснулась к нему, но протянула руку, предлагая самому сделать выбор. Баки тоже протянул руку, и как только их пальцы встретились, глаза женщины расширились. — Что случилось, сынок? Ты замерз и дрожишь. Пойдем, пойдем, я тебя накормлю. — Лулу подвела его к маленькому столику в задней комнате и усадила, сказав, чтобы Баки не двигался, а она сейчас вернется с едой. Менее чем через три минуты женщина пришла с полной тарелкой. В ней было мофонго со свининой, одно из его любимых блюд, еще теплое. Она поставила угощение перед ним, а затем издала зубами звук, похожий на цоканье. — Ах, я забыла вилку и «Мальту». Я сейчас вернусь. — Баки едва заметил, как она повернулась и ушла. Все, что он мог делать, это смотреть на еду перед собой, на поднимающийся пар, на блестящие куски свинины, все еще розовые и влажные от собственного сока… Розовые и влажные от собственного сока… Розовые и влажные от собственного сока, как и его внутренности, которые он увидел, посмотрев вниз на живот, — это было единственное движение, что позволяли ему делать ремни, сковывающие тело. Сам он был привязан к столу, а кровь, желчь и желудочная кислота ощущались на коже раскаленными, в то время как все внутри него кричало, вопило и билось в конвульсиях. — Как вы видите, пульс повышен, но его функциональность не нарушена полученными травмами. И это только от одного выстрела. Учитывая его свойства, он должен быть в состоянии пережить еще большее повреждение и выполнить поставленную перед ним задачу. — Насколько большее повреждение? — Давайте узнаем! Когда воспоминания отпустили его, Баки обнаружил себя скрюченным над унитазом в мужском туалете, пока тело билось в сильных, болезненных спазмах. Их было немного, последние три дня он периодически вызывал рвоту, но все равно произошла жестокая, изнурительная атака на его тело, и в данный момент он отхаркивал желчь, мокроту и капли крови. Баки поднял рубашку, чтобы убедиться, что его плоть не разорвана и кишечник все еще цел, провел дрожащей рукой по гладкой, неповрежденной коже, а затем рухнул на колени, упершись лбом в прохладный фарфор унитаза. Прошло пятнадцать минут, прежде чем он смог заставить себя встать на ноги и с трудом, спотыкаясь, вернуться в маленькую столовую. Сеньора Родригес уже находилась там, ее глаза были расширены от шока. — Извините, — выдохнул Баки. Это был едва слышный шепот, более свистящий, чем его обычный хрип. А еще он не мог встретиться с Лулу взглядом. Она была такой милой, доброй, задержалась допоздна, чтобы убедиться, что он поел, а Барнс наблевал в ее туалете, и теперь его грязные следы оставались на чистом кафеле. Он чувствовал тяжесть, когда стоял там со склоненной головой, зная, что после сегодняшнего вечера ему здесь больше не будут рады. — Ну, — наконец заговорила она. — Ты даже не успел откусить от своего мофонго, так что, по крайней мере, я знаю, что во всем виновата не моя еда. Баки взглянул на нее и увидел, что она улыбается; улыбка была небольшой, но доброй, и в ее взгляде не читалось ни капли осуждения. Лулу встретила его удивление приподнятой бровью. — Слишком рано? — Баки мог только смотреть в ответ. Выражение ее лица изменилось, улыбка исчезла и сменилась таким обеспокоенным взглядом, что Барнс чуть не отшатнулся назад. Однако это не остановило женщину, и она медленно двинулась вперед, снова протягивая ему руку. — Пойдем, сынок, — сказала Лулу, ее пальцы ощущались мягкими и теплыми. — Пойдем наверх. Думаю, сегодня тебе нужно что-то другое. Это была первая ночь, когда она привела его в свой дом, на свою кухню, где усадила и приготовила мятный чай с медом. Они уже пили его раньше, но теперь Баки и сеньора Родригес расположились в маленькой желтой кухне, за круглым столом, где легко могли разместиться шесть человек. Это был первый раз, когда она поставила перед ним тарелку с солеными крекерами и посоветовала попробовать их, потому что это поможет успокоить желудок. Это был также первый раз, когда Баки рассказал ей кое-что из того, что с ним произошло. Не много, не все — никто никогда не должен был знать всего. Но больше, чем он рассказывал кому-либо, даже Стиви. Я был на войне. Все думали, что я погиб. Но я попал в плен. Они держали меня несколько лет. Они пытали меня. Они проводили эксперименты над моим телом, а я кричал, кричал и кричал. Они отрезали мне руку и дали металлическое нечто. Они заставляли меня делать вещи, ужасные вещи с другими людьми, и я не мог их остановить. Однажды я сбежал. Стив нашел меня и привез сюда. Иногда мне хочется умереть. Лулу слушала, не говоря ни слова, но не отпуская его руку, его металлическую руку, которую он наконец показал ей, и позволяла произносить слова, которые были краткой и жестокой историей его жизни. Когда он закончил, женщина не стала отрицать ни одной из поведанных им истин или пытаться его успокоить. Вместо этого поднялась из-за стола и притянула его к себе, нежно прижимая голову Баки к теплой груди. Он не мог вспомнить, но знал, что должен почувствовать знакомое ощущение мягкости на щеке, когда Лулу провела по ней и его волосам пальцами. — Я так рада, что ты все-таки жив, — наконец, произнесла она, прижимая Баки к себе и покачивая взад-вперед. — Потому что это значит, что ты теперь здесь, ты дома, и я могу позаботиться о тебе, сынок. И я позабочусь, я обещаю, я позабочусь. Он провел ночь в ее квартире, спал на ее диване — и это была первая беспрерывная ночь сна за неделю. Так Лулу выполняла свое обещание. В обмен на это, за завтраком из arroz blanco, huevos frito и тостонес, она взяла обещание и с него. — Ты уже несколько недель называешь меня сеньорой Родригес, хотя я говорила тебе, что это не обязательно. Теперь ты будешь называть меня Лулу, как я тебе сказала, когда мы впервые вместе обедали. Ты будешь называть меня так до тех пор, пока не почувствуешь себя достаточно комфортно, чтобы называть меня как-то иначе, хорошо? — Да, сеньора… — он взглянул на нее и тут же исправился. — Да, Лулу. Она кивнула и поднялась из-за стола, подливая еще горячей воды в мятный чай. Перед его уходом в тот же день она вложила ему в руки маленькую красно-белую коробочку. — Тебе здесь всегда рады, — перешла она на английский, хотя обычно они говорили друг с другом на испанском. — Но теперь ты знаешь: Баки, когда тебя беспокоит желудок, выпей немного мятного чая с небольшим количеством меда, и это поможет все уладить. Или приходи сюда, и я сделаю тебе чашку. Это помогает, всегда помогает. Вот увидишь. После этого между ними все изменилось. Он по-прежнему ходил в ресторан так часто, как только мог, чтобы поесть и составить компанию, обретая покой в присутствии Лулу и живости ее семьи. Даже после того, как Стив переехал к нему, Баки всегда находил время, чтобы зайти к ней несколько раз в неделю. Иногда он сидел в маленьком алькове, иногда, будучи побелевшим как мел, слабым и хрупким, поднимался наверх, на кухню, где женщина слушала все, что он хотел сказать. Баки рассказывал ей о воспоминаниях и кошмарах, и о том, как иногда ему приходилось бежать, бежать, бежатьбежатьбежать куда глаза глядят, потому что мир обрушивался на него, и он боялся, что поглотит. Лулу воспринимала это легче, чем Стив; может быть, потому что была старше их обоих и успела много чего повидать, хотя они родились гораздо раньше. А может быть, дело было в том, что ее кузен, которого она очень любила, как призналась однажды ночью сеньора Родригес, покончил с собой в результате того, через что ему пришлось пройти. Или, возможно, это было потому, что она никогда не знала Баки раньше, никогда не встречала его прежнего, а знала только нынешнего, сломленного, борющегося, отчаянно пытающегося найти способ привести себя в порядок. Но Лулу никогда не осуждала и не пыталась заставить его принять совершенно не подходившее ему обличье. Она просто сидела, слушала и принимала. — Когда тебе нужно идти, ты уходишь, — сказала женщина ему однажды вечером за миллионной чашкой мятного чая, который они выпили вместе. — А когда ты можешь вернуться, возвращаешься. Повидайся со своим Стиви, потому что я знаю, он беспокоится о тебе. Но как только сможешь, как только он захочет выпустить тебя из виду, приходи сюда. Потому что теперь ты тоже часть этой семьи, Баки, и нам требуется иногда взглянуть на тебя, чтобы понять, что ты в безопасности и вернулся домой, к нам. Лулу была права. Потому что теперь у него была не только она. Сеньора Родригес не только готовила ему домашнюю еду, позволяла прислониться щекой к груди, когда ему нужны была нежность и пальцы, поглаживающие волосы, или давала тихий, дельный совет за чашкой мятного чая поздно вечером. В своей доброте, мудрости и бесконечной, безграничной щедрости она также подарила Баки свою семью.***
Первой была Джоуи.