Пробуждение
Так. Так. Судя по всему, в прошлой жизни они со Стивом были не просто друзьями или братьями, а даже чем-то большим. Только на одну ночь, если то, что сказал Стиви, было правдой. Баки вздохнул и прислонился спиной к стене у входа на лестничную площадку на крыше, поднеся сигарету к губам и глубоко затянувшись. Он помнил, как часто поднимался сюда, подальше от Стиви, чтобы дым не мешал его легким, когда летние дни были слишком жаркими, слишком гнетущими, и ему требовался воздух… или просто побыть одному, укутавшись в тишину, которая в Нью-Йорке никогда не была по-настоящему полной. Это помогало ему очистить разум тогда, и это помогало ему сейчас, даже если сигарета больше ничего не меняла для его тела. Более того, это давало его рукам, пальцам, занятие. Хотя, если честно, больше всего ему нравилось открывать и закрывать свою Zippo. Он начал делать так снова после своего последнего возвращения. Обычно Баки поднимался наверх, когда Стив навещал своих товарищей по команде, а иногда поздно ночью, когда тот ложился спать, — чтобы подышать воздухом и посмотреть на звезды. Ему всегда приходилось спускаться вниз и идти в душ, а одежду бросать в стирку, до того, как Стиви возвращался или просыпался. Однако это было удобно раньше, и это было удобно теперь. Безопасное пространство, знакомое ему настолько же, насколько сам Стиви. Вот только, судя по всему, они были гораздо более близки, чем он мог предположить. И многие вещи о нем самом, о его жизни, о путях, которые он выбрал, обрели гораздо больший смысл. Потому что он знал, знал и помнил, чем именно Стиви был для него. Всем. Стиви был для него всем. Золотоволосым мальчиком с золотой душой, огонь которой с возрастом разгорался все ярче и жарче. Смутьяном с сердцем, искреннее которого не видел мир (даже будучи семилетним пацаном, Баки каким-то образом смог это понять), и первым, кто кричал о несправедливости, когда видел ее, и противостоял любому хулигану, даже если больше всех издевались над ним самим. Боец, воин, рыцарь в самом прямом смысле слова, которому приходилось сражаться не только с миром, но и с собственным телом, вновь и вновь наносившим ему удары, оставляя слабым, а иногда и прикованным к постели на несколько дней. Баки никогда не задавался вопросом, почему Стиви так часто болел. Ему все было вполне понятно. Такая пылающая душа, такое яростное сердце были чересчур мощными для любого тела, никакая конструкция из плоти, крови и костей не могла стать достаточно прочной, чтобы вместить все то, что было заложено в нем. Так что он нуждался в заботе и защите. И Баки делал все, что мог, защищая Стиви от мира (тот был маленьким, таким маленьким, а бруклинские улицы, на которых они росли, представлялись им такими огромными, хоть и оказались не такими уж и большими, когда они оба вышли в мир), и помогая заботиться о его теле, когда легкие друга, его сердце, его слух и его маленький, хрупкий каркас решали, что он слишком мощный для них. Стиви… Стиви оказался удивительным. Он был умным и веселым, с быстрым, блестящим умом и острым чувством юмора. И преданностью, столь глубокой преданностью: глубже крови, глубже костей, глубже могилы. Он легко принял Баки в свою жизнь, поскольку жаждал иметь друга, но всегда настаивал на том, что должен быть самим собой, и никогда не позволял никому, даже Барнсу, подавлять его. Баки очень быстро научился уважать его за это и получил буквально бесконечную награду — в юности они были практически неразлучны. И Баки любил Стиви. Любил с невинностью семилетнего сердца, а затем с горячим смятением пятнадцатилетнего. Потому что внезапно, однажды, он посмотрел на Стиви и обнаружил, что хочет его, и это так непонятно, а окружающий мир говорит ему, что это неправильно, неправильно, неправильно. Ему нравились девушки, всегда нравились. Тэмми Уолш позволила ему потрогать ее за домом после того, как он в десятый раз проводил девушку после школы. Грудь Тэмми была теплой и полной в его руках, мягкой и манящей, и он хотел ласкать ее вечно. После того как Барнс сводил Кимми Линч в кино, а потом угостил кремом из яичных белков, на который копил деньги больше двух недель, они свернулись калачиком друг вокруг друга в тенистом уголке парка. Вьющиеся рыжие волосы щекотали шею Баки, когда он просунул руку под юбку и проник в теплое, влажное тепло между ее ног. Дрожащие, тихие вздохи и то, как напряглась Кимми, когда он ввел в нее свои пальцы, заставили его самого запульсировать и напрячься. А горячая вязкая жидкость, которую он заметил на них, когда отдернул руку, заворожила его, заставив с любопытством окунуться в познание того, на что способно тело девушки. Тогда он понял, что такое желание и потребность. Но когда Баки смотрел на Стиви, на его золотистые волосы, глаза цвета бури и длинные тонкие нежные пальцы, способные запечатлеть на бумаге, что угодно, даже ангелов, он сгорал. Изнутри, извне, он чувствовал жар в костях, в крови и между ног. Непрекращающийся жар, — то, чего он не ощущал ни с одной девушкой, и то, что смущало его до смерти. Потому что он хотел, он хотел Стиви, хотел получить его разными способами, и ни один из них не имел смысла — трогать, лизать, пробовать на вкус, тереться собственным телом о худое тело Стива, пока кожа обоих не растает и не останется только их суть. Посмотреть, сможет ли он заставить Стиви задыхаться так, как заставил задыхаться Кимми, и будет ли тот дрожать так же нежно и сладко. А еще — упереться подбородком в его плечо, взять за руку, запустить пальцы в волосы и лежать с ним рядом по ночам. Чтобы он всегда был рядом, чтобы Стиви не оставался один, когда у него начинается астма, и чтобы у него появилось достаточно денег на лекарства. Танцы, завтраки в постель, улыбка Стиви, принадлежащая Баки и только Баки, до конца его жизни — вот чего он хотел, но не понимал полностью, зная лишь, что ему никогда не позволят. Поэтому он похоронил все это, похоронил глубоко внутри себя, стараясь не дать Стиви увидеть свои чувства, которые, как он был уверен, были очевидны любому, кто глядел на него. Баки даже научился делать то, чего никогда раньше не делал — лгать Стиви. Первая ложь из многих, но самая, самая важная. Затем разбомбили Перл-Харбор, и Баки понял, что впервые в жизни ему придется разлучиться со Стиви, чтобы убедиться, что мир и тот, кого он любит, в безопасности, и чтобы защитить его от любого зла. Роджерс даже не протестовал. Баки не знал, почему это его удивило, ведь тот всегда был первым, кто хотел бороться с несправедливостью, сразить хулигана, прежде чем он сможет сделать что-то плохое. Единственное, что расстроило друга, — это то, что он не сможет присоединиться к Баки на фронте. Впервые в жизни (еще одно впервые) Барнс был благодарен Стиву за его слабые легкие, лопоухие уши, худобу и невысокий рост. Потому что Баки слишком хорошо знал, куда отправляется. Он шел туда, гордясь тем, что будет служить своей стране, зная, что это правильная борьба, и что ее нужно вести. Но он также проводил время со своим отцом, который мало рассказывал о собственной военной службе, но упоминал, что будучи солдатом человек видит ужасные вещи, что война изменила его, что тот, кто не был на ней, никогда не сможет этого понять, и что он благодарен матери Баки. Знание того, что она осталась дома и ждала его, давало повод сражаться и всегда делать шаг вперед, еще один шаг, пока он наконец не сможет вернуться к ней. «Нет ничего лучше, чем знать, что любовь всей твоей жизни ждет тебя, Баки, мой мальчик, чтобы заставить тебя изо всех сил стремиться вернуться домой». Что ж, у отца Баки была Уиннифред. У Баки будет Стиви. После основной подготовки, когда он вернулся в Бруклин на неделю перед отправкой в Англию, Баки посмотрел на друга, на его смелое и храброе лицо, и решил — к черту все. Пусть это даже означает, что душа Баки отправится в ад. Он знал, что война — и есть ад. Если его все равно собирались туда бросить, то у него должна быть хотя бы реальная причина, чтобы там оказаться. Поэтому он забрался в постель к Стиви, притянул это хрупкое тело с бьющимся внутри сердцем тигра в свои объятия и спросил — мягче, слаще, нежнее, чем он когда-либо спрашивал кого-либо прежде, — можно ли ему сделать хотя бы один маленький глоток. Крошечный глоток, чтобы смочить губы и унять пламя, сжигавшее его душу с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, или семь, а может и еще меньше. И Стиви, его Стиви, всегда его Стиви, согласился. Под кончиками пальцев Баки его тело было маленьким, крепким и упругим, кожа мягкой, мышцы под ней — слабыми… ничего такого, на что с гордостью мог бы претендовать любой мужчина. Сначала Стив немного дрожал, но потом что-то в нем переменилось, и он отдался в руки Баки. Однако этот парень никогда не был пассивным, ни разу, ни разу в своей жизни, не был и тогда. Он стонал и задыхался, выгибал шею и прижимался затылком к плечу Баки, — умоляя, требуя, взывая о большем. И Баки, зная, что это, вероятно, первый раз, когда к Стиви прикасались вот так (если только у него тоже не было своих секретов), дал ему все, о чем тот просил. Он водил руками по прекрасному, прекрасному телу Стиви, целуя его шею и плечи, глубоко вдыхая ароматы его волос и пота, пальцами исследуя, лаская и нежа, а между ног у него самого болел, горел и пульсировал член, упираясь в небольшую выпуклую задницу Стиви. В тот момент Баки верил, что никогда не забудет эту ночь: то, как пальцы Стиви впились в его предплечья, оставив острые полумесяцы, которые не исчезали еще несколько дней; то, как он задыхался, шепча имя Баки; то, как его глаза цвета грозового неба закрылись, когда Стиви, переполненный собственными бурями наслаждения, кончил в руку Баки; а потом вкус…. Его вкус, густой и обжигающий, горький и соленый оседал на языке Баки, пока он слизывал со своих пальцев остывающую сперму. Нет в мире ничего лучше и слаще, — думал Барнс, пока не использовал последний шанс, не потянулся за еще одной вещью, за последней вспышкой звездного света, несмотря на то, что Стиви уже дал ему так много, и не прижался губами к его губам в первый и последний раз. Ничто в его жизни не было так прекрасно и так желанно. И Баки знал, отвернувшись и уходя от единственного человека в своей жизни, которым всегда дорожил больше всего на свете, что никогда не забудет вкус поцелуя Стиви, пока жив. Вот только, судя по всему, случилось именно это. Похоже, он многое забыл: то, что ГИДРА украла, вырвала из его рук, из его разума, из его души, — то, что было жизненно важным для того, кем он когда-то являлся. Воспоминания возвращались к нему теперь, когда две его личности объединились в новую, третью. Может быть, это происходило потому, что он вернулся и наконец решил остаться. Или потому что само место — их дом, — хорошо это или плохо, действительно было его домом, и в принятии этого факта таилась определенная сила. Или, может быть, потому что Актив и Баки больше не были разделены, и им не требовалось делить свои ресурсы, а целое, как известно, намного, намного больше, чем сумма его частей. А может быть, все дело было в боли, — причиненной Стиви им самим и до сих пор вызывающей дрожь в человеке, защиту и заботу о котором Баки всегда считал миссией своей жизни, — и понимании того, что без объединения всех частей себя он не сможет ее выполнить. Для Баки это было просто невыносимо. А может быть… Может быть, через два с половиной года после битвы в Вашингтоне и его побега, наконец, просто пришло время. Внезапно появилось больше поводов для воспоминаний, больше изменений в нем, и краски внезапно заполнили линии, изображавшие то, кем он был. Потому что он помнил даже больше, чем ту последнюю ночь со Стивом; больше о войне и больше о той прошлой жизни. Война была жестокой. Баки не испытал такого большого удивления, как некоторые другие зеленые ребята, поскольку внимательно слушал и хорошо запомнил рассказы своего отца. Но что-то в этой войне оказалось другим. Барнс всегда умел держать ухо востро, создавая собственную сеть контактов и ресурсов. Это позволяло ему выуживать информацию задолго до того, как кто-то другой узнавал, что есть вещи, на которые нужно обратить внимание. Однако даже его командиры — генералы и майоры — были обеспокоены. Баки подслушивал, как они шептались о том, что им встречаются вещи, которых они никогда раньше не видели. Оружие, не похожее на то, с которым они когда-либо сталкивались. Пленные рассказывали о бесчеловечных экспериментах в скрытых лабораториях, которыми руководили безумцы, находившиеся в вечном поиске, но никогда не остававшиеся довольными тем, что находили. Его дни стали тяжелыми, а ночи наполнились кошмарами — одна тяжелая битва сменялась другой. Но Баки теперь был солдатом, они все теперь были солдатами и нашли свои способы справляться с этим. Их всегда окружали женщины. Много-много женщин. У Баки была если не девушка в каждом порту, то медсестра на каждой базе, а после одной незабываемой ночи даже две. Он обращался с ними хорошо, и в обмен те дарили ему мягкость тел и тепло объятий. А кроме того — дополнительные пайки, медикаменты и, самое главное, сплетни. Европа сильно отличалась от Америки и Бруклина, особенно Европа, охваченная разрушительной войной. К тому же не всегда была возможность найти женщин — эти стальные лезвия, завернутые в бархат, которыми были все дамы, добровольно отправившиеся служить, — чтобы обрести компанию. Тяжелыми, холодными и одинокими ночами, когда ты был абсолютно уверен в том, что следующий бой, следующий день станет твоим последним, иногда пара теплых рук, независимо от того, какого пола был их обладатель, оказывалась единственным, что удерживало тебя от засовывания пистолета в собственную глотку. Именно там Баки обнаружил, что, хотя он, возможно, испорчен и полон греха из-за того, что хотел Стиви, но не единственный, кто находит утешение в объятиях другого мужчины. Когда первые несколько недель превратились в месяцы, а от Стиви по-прежнему не было ни вестей, ни писем, Баки начал обращать внимание на других. Однако требовалось проложить осторожный путь, зачастую выглядящий как странный танец, чтобы осуществить свои желания. Поскольку подобные отношения не просто не одобрялись — если тебя раскрывали, следовало жестокое и суровое наказание. Так что стоило выучить «коды», понять, где и как задавать вопросы, чтобы найти места, куда можно было пойти и встретить там таких же парней, желавших почувствовать щетину на своих щеках и сильные плечи под своими руками. Баки всегда быстро учился. На базах и в недавно освобожденных деревнях войска часто смешивались. Американские, британские, французские и канадские солдаты собирались вместе, чтобы отпраздновать победы, в то время как командиры разрабатывали и планировали дальнейшие действия. Именно в тогда Баки узнал, что есть и другие, — такие же, как он. Только благодаря им, он признался самому себе, что не только женщины или Стиви всегда привлекали его внимание. Поли, работавший в бакалейной лавке Барелли, и то, как напрягались и вздымались его мускулы, когда он поднимал ящик за ящиком продукты в магазин, пока они со Стиви проходили мимо. Виктор, который работал с отцом Баки, и его вьющиеся светлые волосы. Джеффри в банке, — с его очками в золотой оправе и строгими костюмами. Все они оставались в его памяти, — своеобразном каталоге, где перечислялись плюсы и минусы, — а иногда рождали в животе трепет, похожий на дрожание крыльев бабочки. Дело было не только в Стиви, но именно он становился эталоном, с которым остальные контрастировали, сравнивались, взвешивались и, конечно же, отвергались из-за кучи недостатков. Но теперь Стиви не было рядом, и Баки было одиноко и холодно. Итак, он выучил кодовые слова и понял кое-что, что, как он был уверен, дядя Сэм не имел в виду, когда провозглашал «Я хочу тебя" Баки обнаружил, что во время танца ему нравится обхватывать руками широкие плечи и прижиматься к чужому телу собственным, ощущая под руками не мягкую и упругую грудь, а такую же твердую, как у него; не пышные бедра, а стройные и жилистые. Женские духи были сладкими и манящими, но притягивал его и тяжелый мужской мускусный запах. Губы парня могли быть такими же пухлыми, как женские, но окружавшая их щетина вызывала совсем другую реакцию — острую и опаляющую его где-то в паху. Ему нравилось смотреть вниз и видеть мужчину на коленях перед собой, между раздвинутых ног, жадно поглощающего его член. Когда наступала его очередь, он не стыдился и не чувствовал себя униженным, а возбуждался и стремился к исследованию, ощущая себя одновременно могущественным и контролирующим — поскольку знал, что именно он решает, сколько это продлится и когда закончится. Лежать с женщиной в одной постели и смотреть, как колышутся ее груди, когда он снова и снова погружается в нее было потрясающе. Но не менее удивительными, не менее захватывающими для него были те моменты, когда мужчина оказывался перед ним на локтях и коленях, или сжимал его плечи и проводил ногтями по худой и мускулистой спине, а сам Баки видел свой член, входящий и выходящий из тела любовника. — Это не такая уж неслыханная вещь, как вы, американцы, себе представляете, — сказал ему Лайонел после часа, украдкой проведенного за сигаретой перед тем, как каждый из них должен был явиться к своим командирам. Он был французом с вьющимися рыжими волосами и веснушками на плечах, которые Баки обожал обводить языком. Парни и раньше бывали вместе, и если оба находились на одной базе, то всегда находили способ провести время наедине. При этом, все же, они были в некотором роде друзьями. У Лайонела тоже кое-то остался дома — Ив, по которому он скучал и тосковал, пока служил. Двум солдатам было комфортно вместе, Лайонел оказался таким же покладистым, как и Баки, и по-своему терпеливым учителем. — Конечно, мы все вернемся, найдем жен и заведем детей, но некоторые из нас всегда предпочитали мужскую компанию. И это не так уж плохо, это просто вещь, о которой все знают, но никто не хочет говорить. — Как скажешь, — рассмеялся Баки. Он пережил пару тяжелых недель, наполненных долгими маршами, ледяными окопами и отсутствием пайка, вызывавшего боли в желудке, пытавшемся питаться собственной кислотой. Но сейчас ему было тепло, и он все еще ощущал чудесное послевкусие оргазма, и в тот момент, наверное, согласился бы на все. — Точно, — заключил Лайонел, делая последнюю затяжку их общей сигареты, прежде чем затушить ее. — А теперь поцелуй меня, сержант. Нам обоим нужно возвращаться. Увидимся в следующий раз. Баки поцеловал его, но больше никогда не видел. От французского сержанта Мориса он узнал, что отряд Лайонела попал в плен к нацистам и был отправлен куда-то в Италию, так что никто не знал, что с ними приключилось. Баки было интересно, рассказал ли кто-нибудь об этом Иву, или он все еще ждет, что его лучший друг вернется домой. Затем под руководством капитана Уильямса подразделение Баки тоже отправилось в Италию, чтобы узнать истинные ужасы и истинного врага. Так он оказался в аду, с пытками и запредельной жестокостью; с его телом делали то, что заставляло Баки застывать и дрожать, разрывали плоть лезвиями, казавшимися огненными. Единственная мысль, за которую он цеплялся, единственная мысль, которая поддерживала его жизнь, сохраняла его рассудок, была мысль о том, что Стиви дома, в безопасности, и он никогда не узнает того ужаса и безумия, что переполняли каждый день на войне. Пока вдруг Стиви не очутился рядом, не расстегнул ремни и не помог ему подняться с каталки, к которой он был пристегнут в течение — дней, недель, месяцев? — и не поднял его на ноги, обхватив за плечи, и не спас из ада, который, как был уверен Баки, являлся наказанием за все, что он сделал. Это был Стиви, но другой. У нового Стиви были те же глаза, те же волосы, тот же голос. Но все остальное отличалось от того, что помнил Баки. Роджерс стал высоким парнем, с огромной, широкой грудью. Под рукой сержанта, когда Стив перекинул ее через свое плечо, чтобы поднять того с каталки, отчетливо ощущались мышцы (вместо них Баки помнил острый выступ лопаток, по которым он когда-то провел губами и поцеловал, потому что это были крылья, крылья Стиви, и он любил их). Когда друг поднял Баки на ноги, поддерживая его так, словно сержант весил не больше младенца, он вспомнил, как протягивал руку и забирал сумку с книгами Стива, когда астма решала, что дышать — это слишком легко, стягивая легкие тем, что, как всегда клялся Роджерс, вероятно, было злобой. Это были не единственные различия. После битвы, когда Шмидт превратился в Красного Черепа и забрал с собой того ублюдка — Золу, они вернулись к полковнику Филипсу (и никто не заметил, не подумал заметить, как Баки, после всего, через что он прошел, после всех недель голода, пыток и огня, обжигающего его вены, смог просто вернуться на базу, как будто ничего не произошло), и там была женщина. Она ждала Стива с огнем в глазах, а Стив, его Стиви, улыбался ей в ответ так, как Баки никогда раньше не видел, ведь он всегда был единственным, кому Стив улыбался искренне. Глядя на них двоих, Баки вдруг понял. Потому что Стиви всегда был единственным выбором Баки. В его жизни всегда оставалось место друзьям, другим людям, но ни одного из них он никогда бы не выбрал бы вместо Стиви. Баки тоже был единственным выбором Стиви, но только потому, что у него никогда не находилось других вариантов — никого, кто бы наблюдал, изучал и видел захватывающее дух сияние, которое исходило из души Стиви, кроме Баки. Теперь, когда у него появилось тело, наконец-то соответствующее его сердцу, достаточно сильное для заключенного в нем мощного духа, сильнее всех, с которыми Баки когда-либо сталкивался, другие люди могли видеть то, что сам он знал всегда. И они хотели быть частью этого, хотели, чтобы это было в их жизни. Значит, у Стиви, которого всегда высмеивали, дразнили и отпихивали в сторону, если не игнорировали, теперь будет больше выбора, чем когда-либо. Стиви заслужил, он всегда заслуживал, и Баки понимал, что таково его наказание, цена, которую он должен заплатить за то, что взял. Поэтому он отошел в сторону, сделал шаг назад и позволил другу уйти. Та женщина, Маргарет Картер, Пегги, казалось, была хороша. Великолепная дама с длинными вьющимися темно-рыжими волосами, стройной фигурой и решимостью, столь же яростной и неоспоримой, что и у Стива. По крайней мере, она, вроде бы, оказалась способна увидеть за высоким ростом, грудой мышц и нечеловеческой силой сердце Стива, его амбиции и цели, созвучные ее собственным. И Стив обожал ее, конечно же, обожал. Стив всегда любил женщин, даже если они не испытывали к нему таких же чувств. В тот последний вечер перед отправкой Баки нуждался, просил, и Стив, из чувства верности, незаслуженной преданности, согласился, дал другу то, что он хотел — в качестве прощального подарка близкому человеку, уходящему на войну. Но, замечая, как его лицо озаряется и светится, как маяк, когда Пегги входит в комнату, как его глаза следят за каждым ее движением, Баки начал испытывать стыд за то, что он вообще смел когда-то о таком попросить. Пегги ни от кого не терпела дерьма и являлась таким же жестким и сильным бойцом, как и все, кого Баки когда-либо видел, только в юбке и на каблуках. Она с легкостью могла отбросить все, что ты вздумал швырнуть в нее, перешагнув через тебя, пока ты, пораженный, валялся на полу. Так что, возможно, она была достаточно хороша для Стива (хотя на самом деле, по мнению Баки, никто не мог быть настолько хорош). Не то чтобы это имело значение. Баки почти не обращал внимания на то, как эти двое танцевали друг вокруг друга танго с огромным количеством сложных шагов, но всегда заканчивавшееся тем, что один оказывался в объятиях другого. Потому что что-то происходило, что-то было не так с телом Баки, и это разрывало его на части. Оно постоянно зудело, горело и болело. Его собственные кости словно пузырились под кожей, а мышцы, казалось варились в кипятке. Баки мучили боли и постоянный голод, и он дрожал в постели даже в те ночи, когда не было холодно. Что-то новое, что-то живое поселилось в его плоти, и ничто из того, что он делал, пил или курил, не могло заставить это исчезнуть. Сигареты не успокаивали его так, как раньше, никакое количество выпивки не могло ослабить внезапную повышенную чувствительность органов чувств. Он мог видеть все в темноте, даже в новолуние, когда леса, где базировался лагерь, выглядели абсолютно черными. Он чувствовал малейшие изменения в окружающей среде, изменение ветра или понижение температуры даже на один градус, что било по нервам, но не приносило облегчения. Он мог слышать слабый шелест листьев, тихий шепот, который не должен был уловить ни один человек. Его тело превратилось в бесконечный поток противоречий, и он не знал, что с ними делать. Потому что наряду с болью, ломотой, подергиваниями, которые, казалось, никогда не прекратятся, и голодом, бесконечным-бесконечным голодом, Баки мог делать то, чего никогда не мог раньше. По команде Стива он на долгие часы замирал в полной неподвижности, поджидая цель, а когда делал выстрел и выполнял миссию, поднимался без единой судороги или жалобы со стороны мышц. Он получал изнурительные, смертельные раны, которые должны были, по крайней мере, нанести достаточный ущерб, чтобы его отстранили от службы. Но когда всех остальных осматривали и отправляли лечиться, а Стив заканчивал доклад командованию, Баки смотрел на то, что было рваной ножевой раной в боку или пулевым ранением в бедро, и видел заживающие струпья. Незадолго до его последней миссии в составе Ревущих Коммандос, они с Моритой пошли вперед, разведывая безопасную точку наблюдения. Горный перевал был ледяным и крутым, и напарник оступился и поскользнулся, едва не упав со скалы, где они находились, что могло бы стать причиной его смерти. Баки молниеносно протянул руку и схватил солдата за плечо — и они не упали вместе, Барнс просто потянул и поднял его обратно на край обрыва, так же легко, как поднимают ребенка. Морита долго и удивленно смотрел на него, а затем отряхнулся, пробормотал «Спасибо, сержант» и повернул обратно к тропе, по которой они шли. Никто не замечал миллион мелочей, которых не должно было быть. Баки позаботился о том, чтобы никто не заметил. Стив, наверное, единственный, кто смог бы распознать ложь Баки, но шла война, и ее нужно было выиграть, чего бы это ни стоило, так что внимание Роджерса было направлено совсем на другое. Баки всегда соглашался с ним, используя поощрение как щит, а затем старался переключить Стива на Пегги, когда у них появлялось свободное время. Сам он тогда мог сидеть, делать вид, что курит, притворяться, что напивается, а потом, когда самая сильная дрожь прекращалась, прокладывать себе путь к дополнительным медикаментам и продовольственным пайкам, пока его разум бешено метался, а тело пыталось сжечь его изнутри. Все отлично работало. Ревущие считали его лучшим сержантом из всех, кто у них когда-либо был. Стив проводил время с Пегги, открывая для себя радости, связанные, очевидно, с его новым телом. К сожалению, Баки теперь физически не мог не подслушивать разговоры парочки, если только им не удавалось найти на ночь безопасное убежище с отдельными комнатами. Так было лучше, проще и безопаснее для них обоих. Стив сделал разумный выбор, позволив Баки сохранить еще один секрет, в дополнение к сотням и тысячам, которые он уже хранил. Тело же самого Баки вело себя теперь совсем иначе. Большая часть того, кем он был, исчезла. Член тяжелый и холодный покоился между его ног — ни поглаживания, ни просмотр грязных фотографий, ни отчаянные, задыхающиеся стоны и скрип пружин кровати, доносившиеся из комнаты Стива напротив, не оказывали на него никакого влияния. Его страсть была мертва. Возможно, так выглядело еще одно наказание за его грех. Или за то, что он выжил, когда многие товарищи погибли. Баки был достаточно функционален, чтобы помочиться, но ни на что другое не годился. Очередное изменение в его теле, вновь что-то отнятое. Только впервые в жизни ему не к кому было обратиться, и он остался один на один со своей потерей. Тем временем Ревущие снова выиграли очередную битву, хотя никто даже не надеялся, но блестящий ум Стива и непревзойденная решимость его команды принесли им еще одну невероятную победу. В награду их отозвали в маленькую, но хорошо снабженную деревню в Нормандии на несколько заслуженных дней отдыха перед получением новых приказов. Пегги ждала их по возвращении, она улыбнулась Стиву своей пленительной улыбкой, а затем повела в гостиницу, которую командиры выделили в качестве оперативной базы. Поскольку Роджерс был капитаном, а Пегги — агентом, именно там они должны были расположиться — якобы в разных комнатах. Остальным были предоставлены достаточно хорошие кровати в отеле попроще, но, видя усталость на их лицах, Баки принял решение. Он отвел солдат к зданию с красной дверью. Внутри находился бордель, работники которого, как Баки знал из разговоров с Лайонелом, будут хорошо обращаться со всеми. Позволив парням смеяться, пить и выбирать дам на вечер, сам он последовал за женщиной по имени Клодин в ее комнату. Она была красива — изящное тело едва скрывал атласный зеленый халат, изумрудные глаза сияли, а густые вороные локоны, рассыпались по плечам и спускались ниже талии. Баки смотрел на нее, смотрел и смотрел, смотрел и смотрел — и не чувствовал абсолютно ничего. Он был измотан последним заданием, и, похоже, Стив наконец-то начал подозревать, что с ним что-то может быть не так, поэтому Баки понадобилась уловка. Оказавшись за закрытой дверью ее комнаты, небольшой, но чистой и с мягкой кроватью, Барнс еще раз взглянул на Клодин (ничего, ничего, ничего) и вздохнул, прежде чем спросить: «Сколько за всю ночь?». Она изучала его всего мгновение, ее глаза слегка сузились, прежде чем женщина ответила: «Пятьдесят франков за всю ночь, — все, что вы хотите, но с предоплатой», — и протянула руку. Это были большие деньги, но Баки с готовностью отдал их. Клодин забрала купюры, подошла к двери и открыла ее, чтобы поговорить с мужчиной за дверью (Баки знал, что он там, слышал его тихие шаги по коридору так же, как слышал бы джаз-бэнд за окном). Сержант сел на кровать, развязал и снял ботинки, а затем лег. — Итак, — промурлыкала Клодин, как только деньги были отданы, вернувшись к хитростям своего ремесла. — Что бы вы хотели, чтобы я сделала для вас сегодня вечером, а? — Ничего, — пробормотал Баки, лежа на удивительно чистой кровати. Его голова покоилась на мягкой подушке, слабо пахнущей лавандой. — Просто дай мне поспать. — Ничего? — Она была явно озадачена ответом и смотрела на него еще мгновение, прежде чем снова сузить глаза. — Вы уверены? Вы заплатили кучу денег за мое время, а я очень хороша в своем деле. — Ничего, — повторил Баки, закрывая глаза. — Понятно. Этот тон заставил парня открыть глаза и взглянуть на нее. Клодин все еще смотрела на него, но там, где раньше было вынужденное кокетство, теперь возникло что-то сострадательное и нежное, мягкое, — то, чего не было в его жизни слишком долго. — Хорошо, сержант. Просто закройте глаза и отдыхайте. Дайте мне минутку, я скоро приду. Она вышла из комнаты, а через несколько минут вернулась с двумя дымящимися тарелками с едой и бутылкой вина, все это женщина аккуратно поставила на прикроватный столик. Баки почувствовал запах свежего хлеба, курицы и овощей, насыщенный и пикантный, с землистым пряным ароматом, не похожий ни на что. — Вот, — сказала она, протягивая руку, чтобы помочь Баки сесть, прежде чем передать ему тарелку. — Для вас. Клодин была так добра, Барнса ошеломило ее нежное сострадание, он даже не заметил, что желудок издал голодное урчание. — Спасибо, — прошептал он, взяв вилку. — Не нужно благодарить меня, сержант, — она налила бокал вина и поставила на стол рядом с другой тарелкой. — Вы очень хорошо заплатили мне за ночь отдыха. Теперь ешьте. Вы выглядите слишком голодным. Баки съел всю еду, выпил почти все вино, а затем забрался в кровать. Клодин села в кресло в углу, положила ноги на пуфик и устроилась на ночь с книгой на коленях. Баки заснул под звуки перелистывания страниц, и это была лучшая ночь за последний год и последняя такая за будущие семьдесят пять лет. Когда он проснулся на следующее утро, в окне брезжил рассвет, Клодин все еще сидела в кресле, а у кровати стояла еще одна тарелка с едой: его ждали мягкий сыр, еще теплый хлеб и чашка кофе. После того как Баки все съел и вымыл лицо и руки в тазике у кровати, женщина шагнула вперед и положила руки ему на плечи. — Идите сюда, — произнесла она, поднимаясь на носочки и притягивая его к себе. Баки наклонился и был удивлен, когда она впилась зубами в его шею, сильно укусив, прежде чем отпустить и отойти. Барнс в шоке уставился на нее, схватившись рукой за горло, но Клодин только улыбнулась. — Вы — не единственный мужчина, который пришел сюда, не желая ничего другого, кроме спокойной ночи в постели, пахнущей женщиной, а не войной, — объяснила она. — Но теперь, когда вы спуститесь вниз, ваши сослуживцы увидят эту отметину на шее и подумают, что вы заставляли меня кричать часами напролет. Только мы будем знать, что оба получили еще большее удовольствие. — Спасибо, — снова сказал Баки, чертовски благодарный за ее доброту. Он поднес руку Клодин к своим губам и поцеловал, прежде чем вложить оставшиеся деньги в ее ладонь, а затем повернулся и вышел из комнаты. — Будьте осторожны, сержант, — сказала она ему вслед. — Зима приближается. Постарайтесь согреться и помните, что вас всегда ждут в гости. Ревущие окликнули и по очереди похлопали его по спине, когда он присоединился к ним на улице, поздравляя с хорошо проведенной ночью. Глаза Стива быстро метнулись к следу от красной помады и синяку на горле Баки, он вскинул бровь и просто спросил: «Хорошая ночь, Бак?». — Я с удовольствием рассказал бы тебе все, Стив. — Баки заставил себя вспомнить, как улыбаться кривоватой ухмылкой. — Но джентльмен никогда не целуется и не рассказывает. Итак, в какую дыру нас отправляют дальше? — Ну, раз уж ты спросил… — Стив ответил на ухмылку Баки собственной, приобняв, и потащил за собой, не замечая, как тому приходится бороться с собой, чтобы не вздрагивать от прикосновений. Меньше чем через два месяца Баки упал с поезда, и все страдания, горение и кипение его плоти оказались буквально ничтожными по сравнению с тем, что последовало за этим. Однако каким-то образом он выжил. У него были сломаны все кости, левая рука оторвана и заменена металлической имитацией, созданной и прикрепленной с единственной целью — убивать, ему пришлось пережить три раунда инъекций того, что было похоже на яд самого дьявола, прежде чем те злобные сукины дети были удовлетворены, — и вот, наконец, впервые за семьдесят пять лет он почувствовал, что сумел обжиться в этом теле. Он был сильнее, быстрее, могущественнее, чем когда-либо и чем почти все остальные на планете, за исключением Стива. Иногда Баки задумывался об этом, не желая проверять, но теперь, когда он был сытым и отдохнувшим, ему стало легче, чем раньше и оказалось, что представлять — что же произойдет, если они когда-нибудь действительно выйдут друг против друга без всяких ограничений? — весьма любопытно. Прошло почти два с половиной года с тех пор, как он сбежал, и, если только ГИДРЕ каким-то образом не удастся снова схватить его (а он знал, что такая возможность существует, и никогда, никогда не мог позволить себе забыть об этом), можно было решить, что все закончилось. Что Барнс стал тем, кто он есть, что он понял пределы своего тела, его секреты, и что борьба наконец-то завершилась. Тем не менее, очевидно, ему еще предстояло открыть для себя какие-то воспоминания. И его тело никак не могло покончить с этим. В буквальном смысле. Он получал удовольствие, когда дразнил Стиви, шутя, что может использовать свою левую руку для дрочки или заставить тарелки вибрировать. Это стоило того, чтобы увидеть выражение его лица. Но та живая, центральная, дарящая радость часть жизни не вернулась. Его член оставался свинцовым и безжизненным, не интересуясь ничем и никем вокруг. После некоторых тщательных размышлений Баки решил, что если, после всего, через что он прошел, всего, что с ним сделали, такова цена за свободу и возвращение чувства собственного достоинства, то это более чем справедливый обмен. Он мог дышать, есть то, что хотел, и смеяться со Стиви, — своим лучшим другом, которому каким-то образом тоже удалось пережить ушедший век, — пока они вместе работали над ремонтом своего дома, и этого было более чем достаточно. Это было даже больше, чем он часто был уверен, что заслуживает. А потом Баки приснился первый сон. Тело и разум объединились, чтобы сплести шелковистую паутину размытых образов, которые оставили его одновременно разгоряченным и дезориентированным после пробуждения, не понимающим, что ему показали. Это не был кошмар — просто странная коллекция случайных фигур, не имеющих никакого смысла. Он стряхнул их с себя и спустился вниз, чтобы приготовить себе и Стиви завтрак. Две ночи спустя ему снова приснился сон, но на этот раз образы оказались более четкими: он и Стиви, его собственные руки, обхватившие юное, худощавое тело друга. Тянуться к нему его побуждало что-то отчаянное, — то, чего раньше он не ощущал. Баки все еще находился в замешательстве, сомневался в том, что видел. Он помнил, что хотел Стива, всегда хотел его, но не был уверен, являлся ли сон воспоминанием о чем-то, что произошло на самом деле, или фантазией, возникшей, когда его разум, наконец, отдал последние кусочки того, что когда-то было Джеймсом Бьюкененом Барнсом. Баки по-прежнему не чувствовал ни малейшего желания, ни даже интереса, и ему казалось, что если это действительно воспоминание, то его тело должно как-то отреагировать на него. Но ничего не произошло, хотя, по мнению Баки, после почти года совместной жизни в такой близости, что-то должно было случиться. Он стал наблюдать за Стиви более внимательно, обращая еще больше внимания на все детали его поведения, прежде всего, чтобы убедиться, что с ним все в порядке, что он приходит в себя после последнего отсутствия Баки. Барнс желал быть всегда наготове, чтобы иметь возможность успокоить Стиви, если увидит, что тот дрогнет. Когда Роджерс наконец успокоился и поверил словам Баки, поклявшегося, что больше никогда не уйдет, он продолжил свои наблюдения, сравнивая Стива, которого он помнил по прежним годам, со Стивом нынешним, и добавил к своему исследованию сравнение их тел. Капитан Забвение по-прежнему ничего не замечал. Ну, либо он просто привык к тому, что Баки все время смотрит на него, и свыкся с этим. Что давало Барнсу еще большую свободу в изучении и разглядывании, новую пищу для размышлений, когда нуждался в отвлечении от появляющихся в жизни обязанностей. Он стоял под душем, когда его тело впервые решило присоединиться к разуму. Баки тщательно мыл волосы, вспоминая, как волосы Стиви блестели в лучах позднего зимнего солнца во время утренней пробежки, — мягкие, мерцающие золотом, — как пряди подпрыгивали при движении. Внезапно он ощутил подергивание между ног, незнакомое и почти неприятное. Баки хотел почесаться и потянулся вниз, ожидая обнаружить обычно мягкую и нежную кожу. Но вместо этого пальцы наткнулись на горячую и твердую плоть. Смутившись, он открыл глаза, чтобы посмотреть вниз, и увидел, как та часть, что долгое время не желала возвращаться к жизни, возвышается гордо и высоко, с нетерпением двигаясь навстречу пальцам. Барнс был так потрясен, что вскрикнул, отшатнулся назад, поскользнулся, схватился за занавеску для душа, сдернул ее с перекладины, перевалился через борт ванны и упал на пол, — и теперь пена, стекавшая с волос, жгла ему глаза. «Блять! Дерьмо! Черт! Черт! Бля! Вот же херня!» — ругался он, одновременно пытаясь вытереться, выиграть борьбу с душевой занавеской и выключить воду. Когда ему это наконец удалось и жжение в глазах прекратилось, Баки снова посмотрел себе между ног, но обнаружил, что эрекция исчезла вместе с его достоинством. «Отлично, просто отлично», — пробормотал он про себя, рухнув обратно на покрытый лужами пол ванной комнаты и глядя на душ без занавески. Баки мог представить заголовки газет: «Человека до смерти напугал собственный член». Он никогда не был так счастлив, что Стив занят ежедневным визитом в Башню Мстителей, как в тот день. «Блядь. И это моя жизнь…», — подумал Баки, прежде чем перекатиться на бок и подняться. У него внезапно появилась куча дел, которые нужно было сделать до того, как Стиви вернется домой.***
— Эй, Бак, я вернулся, — позвал его Роджерс позже, когда добрался до дома. — Как прошел день? — Отлично, — пробормотал Баки, сидя за кухонным столом. На самом деле, не было ничего отличного. После того, как он целый час мыл пол в ванной, ему пришлось одеться и поехать в «Home Depot», чтобы купить новые душевые кольца и занавеску. Вот только у них не было той шторки, которую они приобрели изначально, — бледно-голубой с темно-синими полосками. В итоге Баки взял белую с черными полосками. Затем ему пора было бежать домой, выпрямлять карниз, заменять кольца и вешать новую занавеску, пока Стив не вернулся. И все это, недоумевая, что, черт возьми, происходит с его телом, которое болело от синяков на коленях и локтях, полученных при падении. Когда все дела были сделаны, он съел целый пирог, две упаковки мороженого с маслом пекан и теперь пил четвертую чашку мятного чая. После такого дня он, блин, заслужил. — Ты в порядке? — спросил Стив, входя в кухню и глядя на чашку чая в руке Баки. Конечно же, он сразу заметил, поскольку был огромным глупым любопытным ублюдком. — Ага, — повторил Баки, хотя его колени все еще чертовски болели. — Ты уверен, Бак? — допытывался Стив, изменив свой голос так, чтобы он звучал мягче, чем раньше. Он был обеспокоен, встревожен и отложил бы все в своей жизни на потом, если бы Барнс дал хоть малейший намек на то, что ему что-то нужно. Роджерс был таким дурацким ублюдком. Баки вздохнул. — Да, я в порядке. — Баки наконец поднял голову и увидел, что Стив смотрит на него. — Правда, Стиви. Просто напряженный день. Это не описывало и половины, но Барнс собирался унести с собой в могилу все, что произошло сегодня, прежде чем он скажет Стиву хоть слово. — А что насчет тебя? Как прошел твой день? — Нормально, — ответил Роджерс, бросив на него последний пристальный взгляд, прежде чем подойти к кухонным шкафам и заглянуть внутрь. — Эй, а что случилось со всеми пирожными?***
— Бак? — Да? — Что произошло с занавеской в ванной? — Я ее поменял. «После того, как схватился за нее, пока падал, потому что случайно посмотрел вниз и увидел свой первый стояк за семьдесят пять лет» — не стал добавлять Баки. — Почему? — Потому что она была уродливая. «И я никогда больше не вернусь в этот душ до конца своей жизни». — Но ведь ты сам ее выбрал. — Ну да, это было глупо. Я устал смотреть на нее. — Ты уверен, что с тобой все в порядке, Баки? — Абсолютно. Затем Барнс поинтересовался, осталось ли печенье, потому что, если серьезно, он по-прежнему был голоден, и определенно мог бы съесть еще немного прямо сейчас.***
К счастью, Капитан Забвение все еще находился в беспамятстве. После того, как Баки в пятидесятый раз заверил его, что с ним все в порядке, и съел последнее печенье, а также половину целого чизкейка, за которым специально ходил, Стив решил поверить ему на слово и оставил в покое. Точнее после того, как доел оставшуюся половину чизкейка, ублюдок. На следующий день он остался дома, тихо беспокоясь, но ничего не говоря Баки, просто предлагая тихий комфорт своего нахождения рядом. Это было мило со стороны Стиви, но ни в чем таком не было необходимости. Произошло нечто личное, приватное, и что бы ни случилось в итоге, Баки знал, что это не то, чем он когда-либо сможет поделиться со Стивом. Казалось, что это была одноразовая биологическая аномалия, которая вряд ли повторится. Баки тыкал и тыкал в себя, даже брал член в правую руку, но ничего не возникало — ни подергивания, ни покалывания, ни едва уловимых ощущений. Барнс вздохнул, немного покривил душой, но пришел к выводу, что поскольку ему не хуже, чем раньше, он ничего не может сделать, и пора вернуться к другим делам. Однако три дня спустя… Стив окончательно убедился, что все в порядке, и Баки не лгал, когда уверял, что он в норме, так что Роджерс решил провести некоторое время со своими товарищами по команде. В то утро они вдвоем уже ходили на пробежку, но как только Стив уехал, Барнс после позднего утреннего перекуса решил пробежаться еще раз, чтобы ритм движений и стук ног по асфальту помогли ему очистить разум и унять томительное чувство потери, которое он все еще ощущал. Это было не так весело, как бегать со Стивом, который смеялся и дразнил его, пока каждый из них пытался обогнать другого, а Баки обычно не сдавался и не позволял Роджерсу снова выйти вперед. Ему нравилось смотреть, как бегает Стиви, признался он себе, направляясь в спальню. Барнс закрыл за собой дверь, стянул рубашку и снял две цепочки, которые теперь носил на шее, чтобы повесить их на столбик кровати. Стив являл собой мощь и силу, мастерство движений в сочетании с решимостью, его мускулы перекатывались под кожей и… О. Привет. Баки посмотрел вниз из-за внезапного ощущения тепла, исходящее от нижней части тела, и снова увидел свой член, высоко и гордо стоящий. На этот раз он не дернулся и не поскользнулся на скользком полу ванны. Вместо этого он осторожно подошел к кровати и медленно лег, глядя на задравшиеся спортивные штаны, прежде чем осторожно спустить их с бедер. Там, в обрамлении темных кудряшек, высился его член, эрегированный и увеличивающийся с каждой секундой. Баки несколько раз моргнул, чувствуя, как внезапно пульс застучал в ушах, прежде чем протянул правую руку вниз и обхватил его. Член был горячим и твердым, ладонью он ощущал собственное сердцебиение. Когда Баки слегка сжал пальцы, он дернулся в ответ на прикосновение и стал еще тверже, а на самом кончике выступила прозрачная капля. Барнс усилил хватку и… И… И… Все в его теле внезапно взорвалось. Под действием тепла и давления, нервы, дремавшие более трех четвертей века, внезапно проснулись, и в мозгу возникла живая и жестокая обратная связь, представлявшая собой желание, желание, желание и отчаянный голод. Больше не было мыслей ни о Стиве, ни о чем-либо еще, только ошеломляющее, шокирующее удовольствие, радость от ощущения оживающего тела. Баки крепче сжал руку и начал яростно водить ею вверх-вниз, по пульсирующей, раскаленной, ноющей коже, пока не поднялась новая волна, такая же удивительная, как и предыдущая, которая обрушилась на его тело в неудержимом натиске. И тогда, о боже, о боже, о боже, обоже, он кончил, выплескиваясь, изливаясь в руку и на живот, откинув голову назад и чувствуя благодарность и облегчение. Потом Баки перекатился на бок, свернулся калачиком и всхлипывал, всхлипывал, всхлипывал. Потому что не знал, не хотел помнить, но скучал по этому, скучал так чертовски сильно. Он считал эту часть жизни отнятой у него, как и многие другие вещи, забранные у него против воли. А теперь все вернулось к нему, в его тело, и это было так много, слишком много, потому все, что он мог сделать — рыдать, уткнувшись в подушку, пока лужица его собственного семени остывала и высыхала на животе. Баки пролежал так более двух часов, плача и дрожа, пока, наконец, не смог перевести дух и разжать левую руку, которой вцепился в простыни. Прошло еще пятнадцать минут, прежде чем он смог подняться в сидячее положение. А потом еще двадцать минут, прежде чем он смог встать на ноги, чувствуя головокружение и усталость, и, спотыкаясь, отправиться в душ, чтобы вымыться. После этого ему каким-то образом удалось спуститься на кухню, где он съел два куска холодной пиццы, выпил целый контейнер шоколадного молока и доел еще одну упаковку печенья, а потом Баки поднялся к себе в комнату, закрыл дверь и уснул на следующие десять часов с улыбкой на губах.***
— Все нормально, Бак? — спросил Стив, когда он, наконец, вышел из своей спальни чуть позже полуночи, одетый в джинсы и толстовку. — Стиви, ты даже не представляешь, как мне сейчас хорошо, — практически прощебетал Барнс, направляясь к шкафу в прихожей. — Хмммммм, тогда ладно. Когда Баки оглянулся через плечо, Стиви стоял там с очень смущенным выражением лица. Это была прекрасная возможность для поддразнивания, но он был в слишком хорошем настроении, чтобы беспокоиться. Вместо этого Барнс полез в шкаф и достал свою джинсовую куртку. — Куда ты идешь? — В закусочную «Silver», — сказал Баки, просовывая руки в рукава. — Я сейчас так чертовски голоден, что мог бы съесть целую корову, а может и свинью. Поэтому их двойные чизбургеры с беконом буквально манят меня. — Окееей. Бедный Стиви, иногда он был таким тупым, очевидно, что сейчас он пребывал в замешательстве. — Хочешь со мной? — предложил Баки. Потому что, несмотря ни на что, с тех пор, как все это началось, Стив был рядом с ним, как единственный человек, находящийся полностью на его стороне. Он подставлял плечи, делился собственной силой в те моменты, когда Баки не мог удержаться на ногах, без жалоб и умело, не требуя взамен ничего, кроме дружеского участия. За последние два года они разделили друг с другом множество плохих моментов. Барнс считал справедливым делиться и хорошими, даже если он никогда, никогда, никогда не собирался рассказывать Стиву подробности того, что произошло сегодня. Не было никакого способа облегчить ситуацию. «Знаешь, сегодня я подрочил и испытал первый оргазм за семьдесят пять лет, и это было потрясающе. Надеюсь, это случится снова. Давай отпразднуем беконом и молочными коктейлями!». Вряд ли можно было бы завести подобный разговор, не ощущая дикую неловкость. Баки решил, что, если уж на то пошло, важно просто побыть вместе. — Да, конечно. — Стиви начал приходить в себя, обещания жирного бекона было достаточно, чтобы избавить любого мужчину от самовнушенной глупости. — Звучит просто потрясающе. — Ну тогда пойдем, — произнес Баки, пока Роджерс тянулся в шкаф за своей курткой. Стиви как раз начал просовывать руки в рукава, когда Барнс улыбнулся ему. Должно быть, что-то было не так с его выражением лица, потому что Стив слегка дернулся. Но, вероятно, оно оказалось не таким уж и стремным, потому что менее чем через две секунды друг улыбнулся в ответ. — Эй, Стиви, — Баки легонько сжал его шею. — Да, Бак? — спросил Стив со всем очарованием и улыбкой золотого мальчика. — Попробуй догони! — Барнс толкнул Стива в бедро, из-за чего тот врезался шкаф, а затем повернулся и, смеясь, выскочил за дверь. — Ах ты, засранец!***
После этого Баки и его пенис пришли к соглашению. До тех пор пока они воздерживались от того, чтобы пугать друг друга до смерти без всякой причины, их сосуществование было достаточно мирным, причем член делал все, что хотел и когда хотел, а Баки пожинал плоды. Казалось, как только эта часть тела, его «я», наконец, проснулась, организм решил, что ему нужно наверстать упущенное время. В итоге большую часть тех первых недель он провел, запершись в своей комнате или в душе (который он снова безумно полюбил), занимаясь мастурбацией. По крайней мере, один раз по утрам, два раза (а иногда больше), когда мылся, и еще два раза (иногда три) — поздно вечером после того, как ложился спать. Это не считая тех случаев, когда Стива не было дома, когда он сам отдыхал после тренировки или просто — когда ему чертовски хотелось. Сначала все происходило в спешке — быстрыми и яростными движениями руки по члену, Баки подталкивал себя к оргазму настолько быстро, насколько мог. После первых двух недель он признался себе, что слегка опасался, что новый этап не порадует его постоянством, так что теперь решился замедлиться и начать исследовать, заново открывая телесные радости. Он экспериментировал с вещами, которые, как он помнил, нравились ему в прошлом, наслаждаясь большинством из них, но удивляясь, когда обнаруживал, что некоторые больше не привлекают его так же сильно. Баки узнал, что есть кое-что новое, тоже приносящее удовольствие — то, что способно запустить спираль ощущений, вызывающих его искренний смех и удовлетворение. Поэтому он ласкал яйца, меняя хватку и давление, тянул и пощипывал соски, то резкими движениями, то медленными, ровными тяжелыми кругами, смачивая кончики пальцев слюной. Баки водил правой рукой вверх-вниз, вверх-вниз по члену, иногда быстро и грубо, иногда уверенно и медленно, меняя положение, чтобы ощущать пульсацию как можно дольше. Ему нравилось поддразнивание, как выяснилось, так что он откладывал оргазм, будто раскачиваясь взад-вперед, пока не уставал терпеть — тогда с последним вздохом Баки позволял себе сдаться. А потом он открыл для себя смазку. Двадцать первый век действительно был чудесным. Он зашел в аптеку (а аптеки тоже оказались чудесными местами, где можно было найти практически все), чтобы купить кое-что для дома, когда впервые заметил маленькие пластиковые бутылочки на полке рядом с другими товарами, о которых в его молодости даже не шептались, но которые теперь гордо стояли на всеобщем обозрении. Из любопытства Барнс несколько секунд смотрел на них, читая слова Personal Lubricant и Astroglide, гадая, для чего они используются. Покупка маленькой бутылочки, небольшой серфинг в Интернете, — и через три дня Баки снова был в аптеке, покупая бутылочку покрупнее и еще одну поменьше, но другой марки, чтобы понять, какая из них ему больше нравится, потому что, черт возьми, смазка оказалась потрясающим изобретением. В конце концов он попробовал использовать левую руку вместо правой. Прохладный металл ощущался странно гладким на его разгоряченной коже, в отличие от всего, что он когда-либо испытывал. Это было даже приятно. Пока он не обнаружил, что не ошибся, когда дразнил Стива и говорил, что волосы могут застрять между пластинами, поскольку, о боже, когда он отдергивал руку, его лобок обжигал адский огонь. Но Баки также выяснил, что если использовать немного дополнительной смазки и подстригать волосы там, внизу, то все становится не так уж плохо. (Он только надеялся, что Стив никогда не спросит, что он делает с маленькими ножницами из аптечки. Или что Роджерс не использует их сам для той же цели, потому что, серьезно, некоторыми вещами не стоит делиться, независимо от того, насколько близки два человека). Барнс не набрался смелости, чтобы проверить, можно ли заставить пластины вибрировать, пока он мастурбирует, но, возможно, когда-нибудь он сможет увидеть, на что еще способна рука. Правда, оставалось еще много всего, что он мог бы попробовать, поэтому он приберег эксперимент на черный день. И все это, — от каждой новой вещи, которую он открывал для себя, до каждого оргазма, который он получал в результате, — было просто великолепно. С окончательным обретением телесных радостей, что-то в нем, казалось, развернулось в полную мощь, чего сам он вначале не понимал. Баки вдруг осознал себя и свое тело так, как никогда прежде — оно стало полностью и окончательно принадлежать ему, и это изменило все. Барнс обнаружил, что его походка стала более уверенной и как будто соответствовала пульсации крови. Текстуры, запахи и звуки приобрели новую привлекательность. Одни потому, что манили чем-то сладким, другие потому, что тянулись к чему-то в глубине его души, резонировали с его плотью. Он начал замечать окружающих людей, но иначе; если раньше все они классифицировались как потенциальные угрозы, пока не подтверждалось обратное, то теперь Баки обращал внимание на симпатичных женщин и красивых мужчин. Кокетливая улыбка или кошачий взгляд через плечо. Небрежное покачивание бедрами или сильная линия челюсти с щетиной или без. Маленькие детали, бывшие раньше несущественными, приобрели новое значение, поскольку он начал запоминать и понимать тончайшие нюансы флирта и интереса. Баки также понял, что другие тоже начинают замечать его, иногда намеренно наклоняясь к нему, когда он с ними разговаривал, или протягивая руку, чтобы положить на его плечо. Обычно Барнс уходил от них с улыбкой, чтобы не возникало обид, но время от времени решал этого не делать, предпочитая немного пофлиртовать, прежде чем продолжить свой путь. Он заново изучил все сигналы и знаки, понимая, что это было огромной частью его личности до того, как Зимнего солдата всего лишили. Юный Баки всегда был кокетливым и обаятельным. Казалось, что не все это исчезло полностью, и именно потому он обычно обнаруживал дополнительные угощения в своих заказах в кафе или лишний гарнир к блюдам. Он начал экспериментировать, обращая больше внимания на то, что носит и как одевается. Если раньше вся его одежда являлась попыткой замаскироваться, остаться как можно более незаметным, то теперь ему нравилось носить вещи, которые, оставаясь мягкими (это было важно и всегда будет важно для него), прилегали к коже немного сильнее, чем все, что было раньше. Поэтому Баки начал носить джинсы более узкого кроя и облегающие рубашки с длинными рукавами. Он посмотрел на спортивные рубашки, которые можно было надевать как сами по себе, так и поверх чего-то другого, футболки с различными рисунками, солнцезащитные очки, которые были не только практичными, но и стильными, а также различные модели кроссовок и ботинок, присматриваясь к тем, что подходили по размеру, но были разных цветов, сочетающихся с тем, что он надевал в тот или иной день. Перед ним стоял выбор, — замечательный, свободный, прекрасный, — не ошеломляющий его, как случалось вначале, когда Барнс впервые осознал, что выбор действительно существует, а позволяющий исследовать. Он не был небрежен, и все, что выбирал, оказывалось не слишком броским или привлекающим внимание. Баки знал, что так лучше. Он также тщательно запоминал и отслеживал любую реакцию на все, что надевал, чтобы понять, что работает, что нет, а что вызывает слишком сильное удивление. Стиви стал смотреть на него одновременно озадаченно и растерянно. Однако сеньора Перес всегда тепло улыбалась ему, а мистер Юэн предупредил Барнса, чтобы тот держался подальше от его внучки, хотя и сказал это со смехом и положил в пакет лишнюю булочку. Всякий раз, когда Баки выходил на улицу или садился где-нибудь перекусить, он внимательно изучал всех окружающих, ища подсказки, коды и знаки, которые позволили бы ему глубже понять, каковы новые культурные нормы. Похоже, у него это получалось лучше, чем у Стива. Тот отнюдь не был глупым и всегда подмечал даже самые незначительные детали. Но Баки подумал, что, возможно, это потому, что Роджерс всегда фокусировался на несправедливости мира, вместо того чтобы обращать внимание на что-то хорошее. А может, дело было в том, что Стив был заморожен, заперт в собственной ледяной гробнице в течение семидесяти лет, тогда как у Баки были периоды бодрствования, — пусть краткие и спорадические, — в современном мире. Поэтому он замечал изменения, даже если ему никогда не давали времени или шанса на их реальную сознательную обработку. Так что, хотя женщины вроде Пегги Картер считались редкостью в их время, ему не пришлось сталкиваться с тем, что сейчас это все еще так. Мода изменилась, как и сексуальные роли и ожидания. Даже отношение представителей разных культур друг к другу стало иным. Вокруг всегда было и будет полно засранцев; это не изменилось. По-прежнему возникало много проблем, глупых суждений и предрассудков, но Баки считал, что в обществе есть место развитию. В общем, все оказалось лучше, чертовски лучше, чем раньше. Особенно, думал Барнс, сидя и наблюдая, когда дело касалось таких мужчин (и женщин), как он. Баки оказался ошеломлён, когда впервые увидел, как мужчина наклонился и быстро поцеловал идущего рядом с ним парня в губы, после чего тихо попрощался, прямо на улице без стыда и страха. Увидев однажды, Баки стал замечать все больше и больше подобных пар вокруг. Вот две женщины, смеющиеся вместе в Сансет-парке и держащиеся за руки. Подросток, пользующийся помадой и подводкой для глаз и работающий в «Dunkin’ Donuts» на Шестой авеню, который всегда рассказывает коллеге о своем парне, когда Баки заходит туда выпить чашечку кофе. И пожилые мужчины, владельцы обувного магазина на стыке Сансет-парк и Бей-Ридж, которые смотрят друг на друга так, как всегда смотрел отец Баки, когда говорил о жене, а еще у них одинаковые обручальные кольца на руках. Мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, — и никто из них, похоже, не верил, что попадет в ад из-за того, с кем хочет быть. Баки уже давно перестал верить в Бога. Он просто не мог, после того, как его отца убили только за то, что он ходил на работу и старался, чтобы у его семьи была еда на столе. Или после того, как он столько раз смотрел, как Стиви, — золотой, славный, яркий, — с трудом дышит, и знал, что тому больно, хотя никто в мире не заслуживал этого меньше. Он прожил в аду более семидесяти лет, и никто не мог угрожать его душе чем-то худшим, чем то, что сделала с ним ГИДРА. Поэтому у Баки не было бога, и он не исповедовал никакой религии. И не осталось ничего такого, что священник или церковь могли бы провозгласить, над чем бы он не посмеялся. Однако Барнс достаточно читал и видел, чтобы знать, что быть геем — не всегда легко, и что все еще существуют очаги яростной ненависти. Но теперь это не было незаконным, и его больше не могли за это посадить. Были даже люди, как он, которым нравилось делить свое тело и с мужчинами, и с женщинами, бисексуалы — такого слова он не знал в юности. Странный, странный мир, во многих отношениях, зато более подходящий, подумал Баки. Только все это не имело значения, полагал Барнс, если человек, с которым он хотел быть вместе, человек, которого он всегда любил до последней капли крови и биения сердца, еще прежде, чем понял, что означает слово «любовь», не чувствовал того же. Он знал, что Стив любит его, как и раньше. И никогда бы не позволил бы Баки прикоснуться к нему так, как в ночь перед отправкой на фронт, и не преследовал бы его с такой неумолимой решимостью после их битвы в Вашингтоне, пытаясь вернуть домой, если бы что-то не находило в нем такого же глубокого отклика, как в самом Барнсе. Для Стива это были узы братства, солидарности, дружбы, которые он чтил и которым следовал, но для Баки это был бесконечный голод, жар, жажда большего, большего, всегда большего. Он любил Стиви, всегда любил и будет любить до последнего вздоха. Просто другу не нужен был мужчина в качестве партнера, и он никогда, никогда не смог бы полюбить Баки так же. Это не являлось виной Стива. Это просто было так. В жизни Роджерса сейчас не было ни одной женщины, и он ни о ком не упоминал и не проводил ночи, когда не работал с Мстителями, вдали от дома, если только не навещал Уилсона. Но Баки знал, что со временем все изменится. Сейчас он стал сильнее и не нуждался в помощи Стива столь сильно, как всего год назад (хотя Роджерс всегда будет нужен ему в жизни, всегда, всегда, всегда). Однажды появится женщина со стальными яйцами и умом, таким же живым и блестящим, как у самого Капитана. И Баки придется научиться лгать, улыбаться, глотать всю свою горькую ревность, как было с Пегги, и любить Стиви настолько сильно, что отпустить его. Если он действительно любил Стиви, а он действительно, действительно любил, это было единственное, что ему стоило сделать. Баки вздохнул и посмотрел на сигарету, болтавшуюся в его пальцах. Она уже давно догорела, и тени на крыше говорили о том, что позднее утро перешло в середину дня. Стив был в Вашингтоне, навещал Уилсона. Барнсу стало интересно, думал ли Роджерс, что он не заметит, что произошло сразу после того, как Баки спросил его, правда ли между ними что-то было в юности. Самый храбрый человек в мире, но порой невероятно нервный. Возможно, Стив боялся, что после того, как Баки вспомнил, он начнет просить то, чего сам Роджерс не захочет дать. Ему не нужно было беспокоиться. Барнс никогда больше не попросит его о чем-то подобном, хотя что-то в нем всегда будет тосковать, всегда хотеть того, что никогда не станет принадлежать ему. Тем не менее, дом был пуст, задница онемела, и он устал тосковать. Все же ему не стоило оставаться одному. Теперь он это знал. Поэтому с последним вздохом бросил окурок в пустую бутылку «Мальты», которую принес с собой на крышу, поднялся на ноги и направился обратно вниз. Он выбросил бутылку в мусорный бак, принял душ и переоделся. А затем поехал навестить свою семью. Ему нужно было провести некоторое время с матерью.