Лемминги

Больница стояла посреди небольшого диковатого парка за кованой оградой. Когда-то это был купеческий двухэтажный дом, и учреждение получило в наследство тяжёлую виноградную лепнину и огромный полукруглый балкон с балюстрадой. Ими не пользовались, а любовались — даже слегка осыпавшимися и даже в такой пасмурный день, как сегодня. Куда сильнее ветхости здание уродовала белёсая пристройка частного диагностического центра. По центральной аллее, наискось ведущей ко входу, прогуливались старички, сновали родичи пациентов с кульками снеди. Леммингов было не видать. Илья, чтобы не выглядеть неестественно, прогуливался туда-сюда по боковой дорожке, уводившей куда-то за здание к замшелому подсобному сарайчику. Поглядывал то на людей, то на балюстраду, то на разыгравшихся по весне ворон, привлечённых разлапистыми ветками высоких клёнов. Скоро они выведут любопытных воронят, которые, как подрастут, будут смешно прыгать бочком, воюя с котами за колбасные обрезки. На значительный улов он здесь не надеялся. Лечиться в основном приходили пожилые люди и, раз уж добрели до врача, воля в жизни у них присутствовала. Если же кого под руки затащили сюда родственники, это означало внимательный присмотр. То есть ошерстившийся был с одной стороны в относительной безопасности, а с другой — Илья просто не смог бы к нему подступиться. Престарелые лемминги куда чаще встречались на скамеечках во дворах. С дедами-доминошниками несложно было поболтать под предлогом игры, старушки же чаще сбивались в стаи и агрессивным писком отгоняли непрошенного гостя, чтоб не мешал им маршировать накатанным путём. К сожалению, и тех, и других обратить за один раз было невозможно: они ведь отращивали шерсть и зубки десятилетиями. Так уж устроен человек, что к старости живёт накопленным за жизнь. К счастью, это же свойство нередко охраняло пожилых зверьков от окончательного превращения. Больница интересовала Илью другим. Не появится ли тот чёрный тип или его подельники в таком вот месте скопления беспомощных людей? Как-то раз Илья вычитал в одной из книг профессорской библиотеки, что человек от страданий становится особенно внушаемым... Под раскидистыми старыми деревьями было зябко. Илья прошёлся по дорожке дальше вглубь, огибая здание. Главная аллея отсюда просматривалась плохо, зато он обнаружил, что за больницей есть ещё один дворик со скамейками и даже запасной выезд, где сгрудилось несколько «скорых». Дорожка не вела туда, видимо, во дворик попадали с чёрного хода больницы. Зарываясь кроссовками в прелую прошлогоднюю листву, Илья двинулся к этому асфальтовому пятачку, чтобы его исследовать. Дворик переходил в небольшую аллею: кустики, закиданная окурками клумба-чаша, три скамейки под деревьями. Одну из них занимала высохшая старуха в платке. Прямая, как палка, она глядела куда-то вдаль. На другой, сгорбившись, сидела девушка в кожанке. Она сминала в пальцах сигарету, не руки — лапки, их кожа была так темна, будто её выжигали окурками, втирали горячий пепел. Превращения почти нет. Это должно быть несложно. Илья сунул руки в карманы, придав себе непринуждённый вид, подошёл, подсел к девушке. — Что врачи говорят? — спросил он как бы невзначай. — Может, я умру, — сообщила девушка будничным тоном. — Что-нибудь ещё? Так. Стоило бы и сообразить заранее, что в больницах несложного не бывает. Девушка молча роняла табачные крошки на серые джинсы. Илья спросил: — Что случилось? Девушка взглянула на него с прищуром и криво усмехнулась. — Ну вот как тебе сказать. Есть я. А есть такая штука — рак. Самая беда в том, что он не просто убивает, а причиняет боль. Огромную боль. И вот я тут сижу и предвкушаю, как буду угасать, тупеть от опиатов. Перестану соображать, потом опиаты не будут помогать вообще ни в какой дозировке, потом... Неважно. Вот какой смысл в этом всём? В конце я просто перестану быть. — Она повернулась к ошеломлённому Илье. — Почему бы им не сократить мои страдания? Эвтаназией, в смысле. Но не-ет, неэтично, незаконно... — Эвтаназия? — переспросил Илья озадачено. — Не знаю такого слова. — Естественно, не знаешь, — язвительно ответила она. — Откуда тебе знать. Да здесь никто ничего не знает! — вдруг сорвалась она на крик. — Ничего не знают, ничего не могут, а мне мучиться! Илью кольнуло стыдом. Или то был страх? Он украдкой взглянул на тёмные лапки. Хуже им не становилось. Хорошо, можно попытаться продолжить. — Это когда тебя усыпляют, — пояснила наконец девушка. — Точнее, умертвяют. Чтоб не страдал. — Она смяла в кулаке растерзанную сигарету. — Ещё и твари эти каркают, блин. Илья поднял голову. Небо стало совсем низким и тяжёлым, как упавший бархат. Крики мечущихся под ним вороньих стай отдавали торжественностью. Но девушка, видимо, ощущала это как-то совсем иначе. Погоди-ка, что? — В каком смысле, умертвяют? — переспросил он. — В прямом. Вводят отравляющее вещество. Как больной собаке, — тут девушка усмехнулась. — Собаке, значит, этично, а мне — нет. — Но человек же не собака и не лем... вообще не зверь, он особое творение! — возмутился Илья, позабыв про деликатность. Глаза девушки сощурились ещё сильнее. Она повернулась к нему, лицо её было полно отвращения, и тут в их разговор вклинился третий голос. Старуха на соседней скамейке, не меняя позы и продолжая глядеть перед собой, заговорила. — Холёная стала молодёжь... Жить не умеют, помирать своей смертью не хотят. Привыкли тут на всём готовом, даже вода и та из крана сама текёт... Мы со стариком-то моим сколько уж на веку потрудились, повидали. Когда подсобные хозяйства разрешили, мы и курочек завели, и козочку. Утром засветло встанешь, и сразу к козе, тут тебе и молочко парное, густенькое. Вёдрами его таскали. И воду вёдрами из колодца. Когда молодая была, всё-то попервой ладони в мозолях, а куда же без этого? Зато выходишь, ни души кругом, только солнышко встаёт. А тут что? Ну перевезли меня дети, значится, в город. Теперь только мучаюсь на верхотуре-то, летом шпарит, зимой ветрами продувает, а во двор выходишь — опять же, машины, и людей — что мурашей... Бабке тут от скуки раньше срока помереть можно... Девушка-лемминг попыталась перебить, но старуха окатила её презрительным взглядом и продолжила. — Одними машинами пахнет. Ездиют и ездиют... Смердят... На газу готовишь — всё без вкуса и запаха выходит. В деревне, вон, печку натопил, чугунок поставил на ночь — какая каша выходит пахучая, рассыпчатая! Капусточка в дубовой бочке какая! Дети говорят: к медицине поближе, к этой, ринимации. Дескать, если приступ какой, то сразу тебя в ринимацию кладут, трубку в нос сувают и с того света, значится, вытаскивают. А по какому это такому праву они меня будут вытаскивать? Или вот морфий предлагают, я раз согласилась, дура старая, так сидела от него чугунком ушибленная... Молодые люди! Я вам так скажу — потрясла она костлявым пальцем, повернув хмурое лицо, — какая мне смерть отведена, такой и помру. И так прямо из рук работу отбирают, а теперь придумали, как у человека собственную смерть отобрать. Позаменяли печной-то огонь трескучий на синюшную эту горелку, а теперь смерть на другую заменяют. Ишь... Голос старухи угас, как огонёк на спичке. Она вновь застыла, будто забыла о них. — Бред какой, — зашипела девушка. — Все эти разговоры про счастливую деревенскую жизнь, про естественную смерть. Без медицины, видите ли, хорошо! Наверное, лучше, когда дети умирают от холеры, или когда эпидемии косят целые сёла. Да, давайте вернём средние века! — Но согласись, в этом что-то есть, — пробормотал Илья смущённо, косясь на стиснутые лапки девушки. — Грубо, конечно, зато... Хм, искренне. И потом, — вдруг пришло ему в голову, — если бы медики с самого начала одобряли эвтаназию, разве они бы стремились спасать тех, кто кажется безнадёжным? — Какая разница, искренне или нет, если это глупо... Тебе легко говорить! Она умрёт и я умру, а ты останешься, все останутся, а меня совсем не будет, скорей бы уже всё это кончилось... — крик сорвался на всхлипывание. — А я вижу, что ты готова бороться за жизнь, — сказал Илья, потому что действительно это видел: от зверька в ней было совсем мало. Видимо, девушка не смогла с этим согласиться. Молча встав, она швырнула в Илью остатки сигареты и ушла, не оборачиваясь, в здание. Провал. Некоторое время он оглушённо сидел, глядя на захлопнутую дверь. Потом, сообразив, что она может пожаловаться на прилипчивого незнакомца персоналу, соскочил со скамейки и торопливо зашагал к воротам. Илья брёл через незнакомые дворы, даже не глядя вокруг. Всеми мыслями и чувствами он был со своими двумя леммингами: сегодняшним и вчерашним. Он просил о них небо так, будто их страх, растерянность и безверие стали его собственными — с трудом продираясь через эти чувства, как через колючие заросли. Низкая ветка деревца царапнула его по лбу — он едва заметил. Стал накрапывать дождь, залезая за ворот — Илья не поднял его, погружённый в мольбу. Он не заметил и ещё кое-чего — скользкого сомнения, пролезшего в его мысли. До сих пор все проблемы казались решаемыми. Казалось, что теперь-то у него в руках после стольких лет оказался ключ, панацея. Он вышел на широкую улицу, когда начали зажигаться фонари. Их свет был тусклым от ливня. Редкие прохожие спешили укрыться в магазинчиках. Под козырьком ближайшей остановки люди сгрудились, точно нахохлившиеся воробьи. Илья даже не пытался втиснуться — дождался первого попавшегося троллейбуса и сел, не глядя. Всё равно, куда ехать: везде есть чья-нибудь беда. Примостившись у окна в полупустом вагоне, он тоскливо съёжился и уткнулся лбом в гудящее стекло, ослеплённое потоками дождя. По низу потянуло горячим воздухом от печки, и только тут Илья ощутил, насколько промок. В кроссовках хлюпало. Раздосадованный, он попинывал ножку сидения напротив, пока туда не сел какой-то старичок. На сморщенном лице застыла маска недовольства, глаза бесцветные, но — человек... Видно, ему есть ради чего жить, или же... или же... А, собственно, что? Вот девушка, которой недавно поставили диагноз. Вот истощённая умирающая старуха. Почему первую согнула беда, а вторая держится? Где она, грань между человеком и леммингом? В чём она? В душевной силе, или в уровне счастья, или... Если не разобраться, то как противостоять врагу? Задумавшись, Илья проехал нужную остановку. На следующей он выпрыгнул из троллейбуса прямо в глубокую лужу. Он метался по тёмной улице, пока не нашёл, наконец, подходящий переулок, который вскоре привёл его к знакомым дворам, а они — к дому. Что важнее, ужин или горячий душ? А, какое значение это имеет, когда всё так... Нет-нет-нет. Не сейчас. Сначала — греться. Самобичевания — потом, после ужина и отчёта. А правильнее всего будет не поддаваться соблазну и отбросить их вовсе. Мерно постукивали капли с промокшей куртки, вывешенной в коридоре. Укутавшись в два пледа, свой и бабкин, Илья сидел на диване над пустым листком бумаги, грызя карандаш. Так что же отличает бегущего лемминга от живущего человека? Отчаяние? Дурное настроение? Причины, причины... У каждого были свои причины. Но приводили они к одинаковому нежеланию жить. Значит, во всех случаях есть что-то общее. Что? До сих пор Илья об этом не задумывался. Это было попросту не нужно. Улавливать личные черты лемминга — вот, что было самым важным, чтобы вывести из-под шкуры ещё одного человека. Теперь же, с хищниками под боком, этого было слишком мало. Он пытался думать. Пытался вывести общую формулу. Не срасталось! Он вроде бы выхватывал суть, но слишком интуитивно. «Какой же я поверхностный!» — попытался он подстегнуть себя, но мысль ускользала, норовила вернуться к сегодняшнему объекту. Чёрная сгорбленная фигурка в кожанке, разговоры о медицинском самоубийстве... На что же это похоже... Уж не тот ли странный тип побывал там раньше Ильи и надоумил её? Вполне возможно! Как бы там ни было, работа с данным экземпляром не доведена до конца. Надо вернуться туда. После того, как он растревожил девушку своим вмешательством... От стыда у Ильи закололо в животе. Она его, наверное, ненавидит.