Лемминги

И тут всё встало на свои места. Это плетёный купол: весь мир, вся культура, которую общество наматывает вокруг себя. Высказанное словами рождает нить, по которой настоящий или выдуманный смысл пробрасывается от человека к человеку, снова и снова. Пока не опутает всех вокруг. Да что там, когда сам о чём-то рассуждаешь, то наматываешь на себя личный кокон, ближе которого не может быть ничего. Чем он толще, тем сложнее понять других. Личный... Меховой покров?! Волнуясь, Илья заходил по проходу, не глядя вокруг, не замечая резкого запаха мыла и порошков. Вот оно, вот объяснение, почему лемминги так глухи ко всем прямым указаниям на их изменённость. Идея отторжения жизни становится частью их персонального мира. Она прошивает его, она так близка, вот она уже кажется самой правильной. Мортидо поражает миры, как моль — шерстяные клубки, и помогает лишь замена этих смысловых нитей противоположными. Заговорить с леммингом на языке его проблем и тайных страданий — но голосом серебристо звенящим, чтобы позволить живой силе внедриться, подорвать кокон изнутри. Так? Ох, как это сложно. Личный меховой покров. Быть может, леммингова шкурка, которую видит Илья — и есть понятийный кокон, в котором разрослась идея самоуничтожения. Потакая тяге к небытию, человек наращивает на себе мертвенные смыслы, будто шерсть. Хорошо, а что такое обрыв, притягивающий леммингов? Может, когда личный мир человека целиком посвящён отторжению жизни — внутри кокона разверзается дыра, и... Страшно. На Илью как холодом повеяло. Он потёр ладонью лоб, который уже начал гореть от напряжения. Нет, это дикая мысль. Бездна — не отдельная сущность, верно? Она не обладает волей, чтобы возникать или исчезать, она - просто влекущее состояние небытия. Подобное к подобному. Так? Если считать Бездну разумным существом, сразу получалось бы, что небытие, желая воплотиться, сознательно охотится на людей... Как хищник. Нет, нет, это слишком. Бред, полная глупость. Можно ещё вот как представить, думал он, в третий раз проходя мимо стеллажей с гелями и шампунями. Вот модель: огромная пластиковая сфера, в котором сидят не хомячки — люди. Каждый топочет, как придётся, но стремятся они в целом к одному и тому же... Счастью, или... В общем, шар кое-как движется, но тут внутри появляются эти несчастные, озверевшие. Несется лавина рыжих спинок, мелькают лапки, сообщая шару одно-единственное известное леммингу направление. Всё катится в пропасть. Прочие обитатели пластика вынужденно берут тот же курс, потому что нутро шара — их единственная правда. Игрушка человечества превращается в ловушку. Поражённый собственными выводами, Илья резко развернулся. Раздался тяжёлый стук, как будто действительно упало ядро. Настолько синхронно с мыслями, что Илья шарахнулся в сторону, тут же посыпалось мелкое, тогда он наконец очнулся. Тьфу ты! Всего лишь сумкой сшиб бутылку жидкого мыла с полки. Зацепил дозатор в этой теснотище, наверное. Всё ли цело? Илья бросился собирать товар с пола, но замер: над ним стоял охранник. Старик осматривал Илью с ног до головы, будто нашкодившего школьника. Особенно его заинтересовала сумка, выпуклая от книг. — Сумочку, пожалуйста, раскройте, — потребовал он. — Не проблема, — буркнул Илья, подымаясь и запихивая бутылку на полку. — Видите? Книги. Вообще не ваш ассортимент. Вдруг он вспомнил, как боялась Полина, что о её контркультурных интересах узнают посторонние. Он потянул сумку из цепких пальцев и захлопнул крышку. — Почему не наш, там в зале есть похожие книги. — Рука охранника легла на рацию. — Пойдёмте на рамочку, молодой человек. — Пойдёмте, — согласился Илья как можно спокойнее, но сам внутренне дрогнул. Рамки супермаркетов имели манеру пищать, когда им вздумается. Сейчас вообще не до того! Мир в опасности, а его, единственного, кто знает об этом, подвергают дурацким досмотрам! В итоге рамка безропотно выпустила его из магазина, но дрожь под ложечкой не рассосалась. Его заметили в странной ситуации — значит, на сегодня дежурству в этом районе конец. Илья быстрым шагом дошёл до выхода из здания. У дверей никто не толпился, на цветном бетоне пола растеклись грязные лужицы, а снаружи шёл ливень. Илья оперся на стену у двери, уставив невидящий взгляд на посеревшую улицу. Ему было тошно — не из-за охранника, а из-за того, о чём он все эти дни старался не думать. В соседнем городе девятнадцать дыр разверзлось одновременно. Взорвались связи между людьми, событиями, возможностями. Один шаг, мгновение — исчезли тысячи вариантов будущего для сотен близких или незнакомцев. Тысячи нитей судьбы вынуты из ткани, и корчится людское полотно, безуспешно залатывая раны. У кого-то не окажется друга, который должен был через пару лет появиться. Кто-то не встретит любовь всей жизни — она не дошла до нужного места и года. Не хватит специалиста, не передастся опыт, не подсядет случайный попутчик. Такой вот эффект бабочки. Вместо чего угодно, плохого или хорошего — ничто. Что, если это повторится? Раз, другой, третий — пока не станет неотъемлемой частью людского мира? Слоган известной станции донёсся из ближайшей лавки: «...радио. Всё будет хорошо». Илья, отогнув пальцем ворот водолазки, перевёл дыхание. Что-то подкинет ему на этот раз чужой приёмник? Он высунулся из-за угла и разглядел его — китайский, на аккумуляторе, с фонарём на боку. Наконец, потянулось тихое: «И такси и ноль-три, все готовы к атаке; и дома в серебре от дождя заблестят, затанцуют устало...». Безжизненный тембр горчил, как увядшие листья. «Выбил окна рассвет — ночь не стала короче». Это купол тянулся к Илье пластмассовыми нитями. Да гори ты огнём, пластмасса! Забыв о дожде, он оттолкнулся от стены и распахнул дверь. Музыка, духота, лишнее внимание — всё осталось позади. Дождь звонко бил по козырьку, тормошил землю на клумбах, а та просыпалась, потягивалась ростками. Городской воздух набухал ирисами, розами, гарью машин, далёким запахом сварки. Редкие прохожие метались вдоль проезжей части, уворачивались от поднятых автомобилями всплесков, стремились нырнуть кто в маршрутку, кто в проулок. Над высоткой мелькнул обрывок молнии — блестящая жилка. Случайные брызги охлаждали лоб, дотрагивались до кончиков пальцев, но не проникали в горячую грудь. Вот чему Илья принадлежал, а не плоской реальности картинок и слоганов. Здесь разливалась драгоценная звонкость, она затекала равно в ложбины у корней деревьев и под крыши зданий, где ютились птицы. И дело было вовсе не в ливне. Выходя из-под защиты козырька, он крепко прижал сумку к животу. Он пытался накрыть её полой куртки, уберечь от воды. Ладонь ощутила у дна нечто округлое, совсем по форме не схожее с картонными корешками. Это его удивило. Сунув другую руку внутрь, Илья нащупал в самой глубине сумки то, чего вроде бы туда не клал. Он потащил. Да, зонт. Откуда? Впрочем, действительно... Кажется, утром, нет, вечером. А что весь день проходил с ним, не замечая — так зонт небольшой, утонул в подкладке сумки, придавился книгами. Неважно. В конце концов, с Ильёй такое уже бывало за последние полгода не раз. Всё нужное словно само оказывалось под рукой. Он раскрыл над собой зонт — собственный тканевый купол. Отсёк непогоду, двинулся сквозь водную занавесь. Нельзя, наверное, винить окружающих в пристрастии к окукливанию, тем более — леммингов. Они же не планируют глобальную катастрофу, бедняги, им хватает трагедии собственного существования. О грустный, неуправляемый мирок посреди бескрайнего мира... Ладно. Не надо никакого «гори оно огнём», там же всё-таки внутри люди. Дорожку в рытвинах залило водой, раскиданный кругом мусор намок, из-под прибитого дождём пакета на газоне безжизненно торчало измятое голубиное крыло. Ветер трепал уголок рекламного плаката на фонарном столбе. Кто-то жирными линиями изобразил глаз на лбу белокурой певицы. Рисунок размыло, чернила подтекали, словно из переполненной чаши. Петляя среди луж, Илья двигался к остановке, а волокна мортидо тянулись следом, вились по улицам, лезли под ноги. Внимание сжималось в точку, цепляясь за фрагменты улицы. Память вспучивалась образами прошлых тревожных находок. Кожанка хищника, крепкие подошвы. Что конкретно тот говорил? Надо было сразу записать. Профессор записал бы. Птичьи тельца, надписи на стенах, строки из журнала «Танатос», строки из ксерокопий. Да Илья помыслить не мог, что все эти отдельные выбросы чьего-то дурного настроения можно уложить в систему. Возможно, в нитяной карте Титарева был-таки практический смысл. На остановке он понял, что ливень утихает. Над шоссе солнечный просвет разорвал тучи прямолинейным торжеством. Дома он на всякий случай разложил книги раскрытыми по кухонному столу, чтобы выпарить сырость. Квартира за его отсутствие настыла, Илья, ёжась в подмокшей одежде, зажёг газ и начал варить себе снедь из вчерашних покупок. Он был голоден и не хотел по невнимательности сжечь ещё один обед, но следить за кипением гречки было скучно. Скучнее даже, чем предисловия, которые он в любых книгах пролистывал из привычки. Поэтому сейчас Илья, отвлекаясь от созерцания кастрюли, машинально поглядывал на буквенное полотно первых страниц. Вполглаза прожевал исторические сведения, открыл дальше — а дальше шло обращение автора. Нудятина. Какой прок, например, с такого: «Эта книга посвящается древним...». Гм, опять древности, опять история... Хотя... Чего?! «Темному Ангелу всего, что выделяется и гниет, Богу Разложения, Богу Будущего, что едет верхом на шепчущем южном ветре, Богу Лихорадок и Чумы. Всем писателям, и художникам, и практикующим магию, через которых являются эти духи.» Озадаченный, Илья повертел страницы туда-сюда. Действительно не часть выдуманного повествования, а эпиграф, авторская речь. Всего пару часов назад он видел за текстом слабого грызуна в игрушечном шарике, слепленном из образов. А мордочка-то оскалилась навстречу. Да, обернулась пастью хищника. Магия, тот тип в берцах что-то говорил про магию! Вот, значит, как — хищники тоже создают словесные миры. Значит, все эти странные андерграундные распечатки, малотиражные сборники о зле, выплеснувшемся в общественное сознание — могут быть работой хищников. Он же читал! Читал сквозь пальцы, нехотя, думая о том, что лемминги разные, теорию о них не составить... Лемминги разные, но бездна, в которую они летят, едина. Профессор-то был прав, что собирал эти свидетельства. Абсолютно прав. Илья уронил книгу обратно на стол, метнулся к плите, погасил конфорку — ну его, этот обед, не до того сейчас. Зацепив плечом дверной косяк, вылетел в коридор, к телефону. Непривычно тяжёлая трубка ухала прерывистыми гудками так долго, что Илье стало казаться — это стук из-под рёбер отдаётся в проводах. Только бы Евгений Витальевич ответил, думал он, но в глубине души надеялся, что гудки не оборвутся. Наконец в трубке щёлкнуло. — Евгений Витальевич, я должен признаться вам в одной ошибке, — заговорил Илья после короткого приветствия. — Хм? — Я... Очень невнимательно изучал все те книги, которыми вы меня снабжали. Честно говоря, они казались бесполезными. Я думал, это вроде всех этих боевиков по телевизору. Просто средство для разжигания крови. Для эмоций. В трубке кашлянули. — Ну что ж ты так, Илья! Они, на мой взгляд, действительно важны для изучения. Было бы неплохо, если бы ты впредь побольше прислушивался. Это ведь не ради меня, а ради дела, и кому, как не тебе знать его важность. Всё-таки мои соображения подкреплены определённым опытом. Ты согласен? ...Алло? — Да, — Илья наконец отозвался. — Да, слушаю вас. Ему хотелось положить трубку как можно скорее. — Я ведь уже говорил тебе: литература — не просто развлечение, она содержит знания. Художественные произведения покажут тебе такие случаи, такие связи между идеями, событиями, характерами, каких ты — при всём уважении к твоей работе! — не найдёшь на улицах. Между прочим, ещё Достоевский писал: «Человек до безумия любит страдание» — уж тебе-то эти слова должны быть понятны. Что ж, позволь тогда узнать, что же привело тебя к пониманию ошибки? — Ознакомился со всяким контркультурным чтивом, вот сам и убедился. Расскажу, Евгений Витальевич. У меня тут мысли кое-какие насчёт того, как это всё работает. Ну, в смысле, откуда берутся лемминги и зачем они хищникам. Одного не понимаю: если книги контркультурные, как это они в обычном магазине продаются? — В этом-то весь мрак ситуации, Илья. Приходи, если возможно, прямо завтра. Мне тоже есть, что рассказать. Разговор завершился. Илья стоял в полутёмном коридоре. За окном вздрагивал дождь, то бурный, то едва слышимый. В другое время он был бы рад дождю, рад отдыху, который несла непогода, он смаковал бы дождь с чашкой горячего чая, отделённый стеклом от промозглого ветра. От ветра и всех тех неприятностей, в которые со всех лап кидаются лемминги. Вот он сидит дома — сытый, согретый, не способный ничего изменить, когда сама окружающая среда становится враждебной для тех, для слабых. Когда на их головы проливается зло из переполненной чаши, как выразился — кто, собственно? Хищник? Всё равно Илье казалось невероятным, что есть связь. Человек в дешёвых берцах — и авторы книг, издаваемые, узнаваемые. Совершенно разные уровни. Ладно, профессор разберётся, это его стихия. Дело Ильи — оберегать леммингов, а как? Если их атакуют в книгах и песнях, рекламе и граффити... Впрочем, кое-что он сделать всё же мог. *** Когда икона очутилась в его руках, он привычным умственным движением собрался вокруг единственной цели, как перелётная птица, чей клюв даже в шторм направлен к берегу тепла и гнёзд. Полностью отдавая себе отчёт в том, кто он такой, перед Кем стоит и открывает сердце, о ком рассказывает. Прочее бледнело: бытовые заботы, неуверенность в будущем, страх перед неясным противником — всё это на время переставало существовать. Он становился цельным комком упрямой заботы, доверия и надежды. Об этом шептало его дыхание, об этом стучал тёплый ритм в жилках артерий. Словно вся жизнь до сих пор была ради этого момента — и так каждый раз. Каждый раз он делал усилие, стряхивая с себя липкие остатки повседневности. Так было и сейчас. Но на последнем шаге между размытостью по мыслям и цельностью Илья вдруг перестал понимать, ради кого так старается. Ради этих потребителей, которым важно, что там на обёртках шампуней, а не в собственной душе? Или для тех, кого развлекают истории разломанных судеб, где воспет упадок? Тех самых, которые покатятся вслед за леммингами просто потому, что своим собственным направлением не обладают? В людях столько сил, чтобы цвести, столько способностей, а они даже не стремятся вернуть себе благородство. Тьфу, что за мысли... Как будто если оставить их без помощи, они исправятся или мир станет чище. Даже если некоторые из них безнадёжно невнимательны, это не повод считать их вредителями, ненавидеть и всё такое. Так, логикой, он иссушил последнюю кляксу, и когда первые слова слетели с губ, Илья сострадал всем, кого встретил сегодня и ранее, от всей души желая, чтоб они познали то же Чудо, к Которому он сейчас обращался: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины...» Слова падали жемчужинами, наполняясь искренностью. Искрясь. «Отче наш... Да приидет Царствие — Твое.» Пусть суетный пластиковый шар однажды рассыпется, как сон. Очнутся сердца и обрадуются, увидев, что нет больше нехватки любви, а значит — ни вражды, ни страха на изобильных полях, на яшмовых площадях. «И не введи — нас — во искушение...» Избавь каждого запутанного от пут, каждого на ложном пути останови, яви красоту Своей неширокой дороги. «Но избави — нас — от лукавого.» Чтобы не пили из переполненной чаши горький мрак — страстно, словно нет вина медовей. Чтобы хищника не считали пастырем, чтобы не звали и не приветствовали его в песнях и надписях. Те девятнадцать теперь даже шанса не имеют узнать, что взаправду есть она — радость непогрешимая. Так пусть же шанс получат сотни других. Среди тысяч прочих направлений пусть появится ещё одно — узкий, но подлинный путь, который Илья испытал на себе. Казалось, что небо плачет вместе с его сердцем. На грани той собранности, в которой чистый смысл теряет всякую форму, Илья пообещал себе никогда не забывать об этом чувстве.