Лемминги

Его тело — чёрное с рыжим пятно, слегка замыленное цензурой, чтоб не напугать чернь. Одинокое тело, замёрзшее, покинутое своим господином. «Вероятно, ещё одна жертва загадочного группового самоубийства… Приезжий… Никакого телефона, никаких улик» …Никаких улик, повторял Кобра, бродя вокруг выдохшегося Зря-Чьего, который сидел на полу, безостановочно прокручивая в пальцах бусины в бородке. Промятое кресло заняли двое знакомых Кобры и Енле — девчонка по имени Диез Ирае, в фиолетовой шляпе и с багровой помадой на губах, а с ней её парень. Я избегала на них смотреть, потому что они постоянно сосали из одной бутылки «Кулер», словно чернь подзаборная, и вставляли нелепые слова соболезнований. Мы собрались у Кобры дома, в съёмной комнатушке коммуналки. В коридоре переругивались, за стеной играло чьё-то радио, и вдруг — до мурашек по коже — песня: «Голос мой, не кричи — лучше тебе не знать, как пустота звучит…» Телефон не нашли. Енле не просто так перестал откликаться, а выкинул аппарат или разбил. Значит, он был готов к тому, что умрёт? Или просто взбесился? Или… Кобра ходил кругами, повторяя: — Я же ему говорил, что добровольная смерть не для нас, а для черни, хоть медленная порошковая, хоть любая другая, наша роль наслаждаться этим крахом и гниением, петь и танцевать, я же ему говорил… — Слышьте, а разве служителю смерти не полагается иммунитет или чёта такое? — спросил невпопад парень с кресла. Ирае пихнула его в бок, чтобы заткнулся. — Лисик не мог себя убить, — проговорила я совсем негромко, но Кобра услышал и остановился. — Думаешь? — Уверена. Больше похоже на то, что он просто хотел выйти из игры. Телефон он выкинул, наверное, чтобы мы не названивали. — Тогда что это… Несчастный случай? Зря-Чей перестал теребить косу. Повисло молчание. Только радио играло за стенкой, да парень Ирае булькал пойлом, не врубаясь в ужас момента. — Несчастный случай, — повторила я. — Ему очень, очень сильно не повезло. Вот тогда Зря-Чей поднялся с пола, бессвязно на нас наорал и, шарахнув дверью, исчез. Через некоторое время Ирае скомкано произнесла несколько жалостливых фраз, после чего они с парнем тоже ушли. Отправились, типа, в общагу универа, чтобы через коменданта оповестить родителей Енле. Его семью! Бред! Да, конечно, у него нормальные родаки, абсолютно всё позволяли — не то, что мне. Однако… Настоящей семьёй Енле были мы. Ничего она не понимает, эта Ирае, как бы ни пыталась казаться одной из нас. Если бы поняла, ей бы резко не до бытовухи стало — так чудовищна истина, приоткрытая мной. С Лисиком не мог произойти несчастный случай, в принципе не мог. До сих пор сам Фатум, создавая полезные делу вероятности, оберегал нас. Зря-Чей лучше всех в этом разбирается, он моментально всё понял. Фатум попросту убил нашего бедного, смешного, хитроокого Енле. Убил, когда тот решил действовать по-настоящему своевольно. «Наша воля есть воля самой Бездны», говорил когда-то Глеб. Прав он был, но прав наоборот. Мы вели себя так, будто величайшая сила поддерживает наши затеи и безумства, но на самом деле она желала одного: чтоб мы безумствовали для неё. Наша собственная воля нафиг не сдалась Бездне. Мы думали, что Фатум, создавая удачные декорации, раскрывает наши личности в совершенстве. Но если Бездне плевать на нашу волю, то плевать и на личность. Я так наслаждалась ролью! Думала, что моя роль — и есть подлинная я! Стыдно, будто обокрали в троллейбусе. Мы доверяли тебе, Праматерь, у нас никого не было ближе и важнее тебя. У нас по-прежнему не остаётся никого, кроме тебя, убийца. Иной дороги, кроме Фатума — нет. Где теперь Зря-Чей, я не знаю, ему не дозвониться и не дописаться. Фиолетовую Шляпу с её унылым приятелем я тоже больше не видела, но об этих скучать не буду. В других городах ещё много наших: Алиса, Непознаваемый, Эфа Дабойя, далеко на севере — Ёшкин, ну и всякие там разные кадры. Ни с кем из них наш глазастый шаман больше не связывался. Я презираю Зря-Чьего теперь: он струсил, да ещё ни словом не обмолвился нашим соратникам о том, что перед Бездной слаб каждый. Он так воспевал любовь к ней, но боится признать, что ответной любви не существует. Выходит, изо всей стаи только я целиком понимаю, что произошло. В эфире моих подписок — траурная тишина, никто не постит своих стихов и песен, только обрывчатые: «ужас…» «страшно.пусто.очень» «Это тот парень, который у нас на осенней ролёвке играл Маэглина? Ну и ну… Весёлый такой…» «нет слов, только //холод//» Я не плачу. Просто в грудь как будто забили осиновый кол. У меня болит желание увидеть хоть одно новое словечко, написанное Лисовой рукой. Холод, да. Я хожу из дома в школу, а из школы — домой, мясные мешки кругом, с ними всё равно надо что-то делать, потому что так хочет Бездна… Или потому что… Короче, я сама просто не знаю, как ещё на них реагировать. Вот они, вытащили пиджачные тушки из автомобиля, пялятся на торговый центр. Двое приятелей, но связь их — кожная, не нутряная, как у нас. Один из них — слаб. Даже блестящими ботинками с острыми носами не скрыть. Я бы, может, хотела пройти мимо, но дурманит запах добычи, кружит голову завихрение Фатума: этот должен встретить свой конец. Неподалёку от места, где встал их чёрный «мерс» — газетная будка. Я останавливаюсь перед витриной с журналами, но только делаю вид, что разглядываю обложки. Искоса слежу за двумя. — Сейчас по пивандрию, тут в подвале такой паб есть — ни в какую Ирландию ехать не надо. Единственный в городе! — трещит приятель моей жертвы. — Ну и куда мы заехали? Дыра дырой. Сейчас вина бы. — Слабак осматривается, трогает душно застёгнутый ворот. — Единственный, не понимаешь! Аутентика. — Что это даёт? На пальцах блестят перстни. Небритость лица. Зрачки блуждают. Я отлипаю от стекла, чтобы зацепить взгляд жертвы своим взглядом исподлобья. Будь ты хоть дважды мажор, твою душонку от меня не спрятать. Она подобна ребёнку, эта душа, что выглядывает из глазниц. Мальчик заблудился. Обниму его, словно старшая сестрёнка, вынырну перед ним, как русалка из-под моста. Запомни, душа: мост. Не бойся, маленький, я ненавижу лишь плоти твоей стену, лишь её готова рвать зубами, насыщаясь, а тебя… Тебя постараюсь полюбить. Так, как умел любить вас Лисик. Так он чувствовал Фатум: сочувственно мы спасаем людей от жизни, приводя их к вечному. Теперь это знание во мне, будто в наследство. Нарочито медленно прохожу мимо, осыпая его сухими звуками браслетных бубенцов. Внутреннее таинство свершилось за доли секунды. Я ухожу, зная: он пойдёт за мной. Когда настанет нужный день, он придёт туда, где я буду танцевать, вздымая руки. Вот так, раз за разом, я смотрю в глаза нужным незнакомцам, я стучу бубенцами и пою песню, дома встаю у окна и желаю всем смертным их главного удела. Но каждую минуту вспоминаю Лисика и не понимаю: ради чего? Я гордилась своей мистической властью, её красотой потусторонней — а всё было дешёвкой, как мои браслеты из лавки бижутерии. Тоже мне, сверхсущество… Любой из нас может погибнуть нелепой, незапланированной смертью, оказывается! Так почему я не в силах остановиться? Потому что не могу выключить звуки пустоты, что ведут мою душу в пляс. Те самые, которые пробудили меня, напели о моих сверхъестественных силах. Нет, не слышимые ушами, это скорее амплитуды смысла, родственного каждому хищнику. Мы наполнены иным смыслом, чем люди. Зря-Чей как-то называл его по-особому — ну, античеловеческий Логос, что ли. Любил он рассуждать о таком, всякую мифологию подводить под наше дело. Да мы и сами чувствовали себя восставшими божествами. «Холод», пишут соратники в сети. Но почему меня охватывает прежний жар, когда я делаю угодное Бездне, откуда приходит старая страсть — проливать ради Неё кровь сердца? Зная, что Она казнила самого славного, самого тонкого из нас, я продолжаю вытанцовывать нить Фатума. Всё так же легко и стремительно, будто слюдяные крылья стрекочут за спиной. «Абонент находится вне зоны действительности», — с горечью шепчу я, раз за разом пролистывая эсэмэски от Енле. Только ту, последнюю не трогаю. Вновь задаюсь вопросом: неужели ты нашёл способ ускользнуть от власти Бездны, Лис? Ведь в тот вечер — я никому этого не рассказала — замерший Фатум не мог нащупать твоих ног, чтобы обвить их и поймать. «Uhodi». Никаких улик — значит, не нашли при нём ни телефона, ни заветной губной гармошки. «Uhodi». Я открываю, наконец, это последнее сообщение. Что он хотел сказать? Послать нас всех подальше, или… Докручиваю до конца, замирая от предчувствия — и осиновый кол будто провернули в груди: «…uhodi i ty» Так он хотел, чтобы я тоже… Я возненавидеть его была готова за это сообщение, а он… Поздно, милый Лисик, я не смогу. Куда мне бежать? Даже вернуться в людское скотство уже кажется вариантом, хотя это деградация и гибель души — но что-то же останется? Как-то же люди осознают себя. После всего, что было, слиться с чернью омерзительно, да только подохнуть ещё омерзительнее. Развитие через смерть? А где гарантия, что Бездна не солгала и в этом? Но я не сумею сбежать, вот в чём штука. Бездна со мной расправится так же быстро, как с тобой, Лисик. Поздно, я не могу перестать служить ей. Куда бы я ни пошла, чем бы ни занялась — внутри моей головы личинки упиваются гниением. Я знаю, как звучит пустота: на дне, в дымящемся мраке, лисьи морды скрежещут зубами. Я бы всё отдала, только бы не слышать их! Не слышать!