Семь раз когда Юра говорил с Костей на башкирском и один раз, когда Костя решил узнать перевод

Костя Холодное злое нечто закипало в груди, растекаясь по венам медленным, но губительным ядом. Сначала было больно, потом страшно, потом стало никак. Вернее, тупая, ноющая боль под ребрами, кажется на месте, где должно было быть сердце, осталась, но она стала такой незначительной и ,скорее, раздражающей, что Екатеринбург её практически не замечал. Город Бесов пожирал сам себя, он тонул и захлебывался в своих же пороках, постепенно, медленно умертвляя остатки гордости и чести. Косте казалось, что его больше не существует, вернее, он есть, но как тело, бездушное тело — труп, выброшенный на солнечный свет и оставленный незаметно разлагаться. То, что называли «душой», было нагло вырвано из грудной клетки, а взамен ей никто ничего не предложил. Так и осталась зияющая черная дыра, которую заполняло лишь желание мести. Кому? Неважно. Хотелось уничтожить всё. В себе или в других… Его боялись, его ненавидели, его презирали. И ему это нравилось. Так было проще. Проще оправдывать себя за саморазрушение. Ведь какой смысл оставаться «нормальным», если никто не запрещает ему быть таким. Даже Московский уже махнул на него рукой, глядя на деяния Уралова сквозь пальцы. Никто не держал его над пропастью… Никто, кроме Юры. Юра. Юра. Юрочка. Юра. Татищев. Татищев Юра. Сука. Сука. Сука. Сука. Почему он остался? Зачем? Какой смысл был в его нахождении рядом? Для чего он приехал? Разве ему не мерзко? Хотел посмеяться? Посмотреть на то, как Костя убивает себя сам? Было что-то другое. Дружба? Её не существует, по крайней мере, ни тогда, когда один пытается уничтожить другого.

Вино и сигареты — это всё, что нам осталось

Душить друг друга в ванной и снимать свою усталость

Мой сон — твои объятья, а мой космос — гематома

Впечатай меня в стену, чтобы я осталась дома.

Костя пытался его уничтожить. Сделать так, чтобы в его дырявую башку наконец пришла хотя-бы одна здравая мысль о том, что нужно как можно скорее убираться из его жизни, пока не стало слишком поздно. Да, Уралов мог просто выкинуть его из дома и не впускать больше никогда. Но что-то в грудной клетке не давало просто так отпустить парня. Вся его натура протестовала этому. Ему хотелось, чертовски хотелось, чтобы Юра был рядом. С ним было спокойнее. С Юрой пустота заполнялась. Костя знал, что если Татищев уйдет, он окончательно сойдет с ума. В нем не останется ничего человеческого. Но рядом с Костей было опасно. Защитить Татищева от других не проблема, но как защитить его от самого себя? А ведь защитить надо было! Юра ему друг, но хотелось его далеко не как друга. И это было уже далеко не то светлое и теплое чувство, которое он испытывал к нему около года назад. Это была похоть. Животная похоть. Хотелось взять, отыметь и избить. Хотелось оставить фиолетовые засосы на бледной шее. Хотелось. И он знал, что рано или поздно его «хотелки» воплотятся в жизнь. Поэтому Костя старался сделать так, чтобы он сам ушел. Но Юра будто не понимал его. Или не хотел понимать?

Мой страх — поцелуй, а в груди двенадцать пуль

Пустит корни сквозь меня вишня

Мой магнитофон я поставлю на балкон

Пусть другие люди нас: слышат, видят, ненавидят

Это случилось. — Какого чёрта, Юра… Бледные дрожащие пальцы держали шприц над взбухшей веной, готовясь ввести белый яд. Костя посмотрел на Юру, силясь найти в глазах хоть что-то, что опровергнет его догадки, но пустой взгляд, в котором осталось лишь какое-то обреченное смирение, был пуст. Героин. Он должен был забрать шприц. Должен был обнять и сказать хотя-бы банальное «всё будет хорошо…» Но Костя сделал нечто ужасное. Он ударил. Ещё раз и ещё. Это было мерзко. Но ничего сделать с собой он не мог, будто в нем и правда был бес, которого разозлило, что его кукла ломает себя сама. — Я… — мерзко, как же ему было мерзко от самого себя. — Ты должен уйти. — Мин китһәм, һин ҡалмаясаҡһың. Мин һинең йәшәгәнеңде теләйем, — тихо прошептал Юра, а после улыбнулся, сплевывая остатки крови…

Снег вдруг в комнате, босиком на потолке

Ненаглядная моя прелесть — бей мне по лицу

Я уж точно заслужу кровь вкуснее красных вин —

Веришь, знаешь, любишь