Семь раз когда Юра говорил с Костей на башкирском и один раз, когда Костя решил узнать перевод

Юра Он знал, что где-то там, его Костя ещё жив. Он читал это в легком сожалении, иногда вспыхивающем в его глазах. И как-бы Уралов не старался убедить Юру в обратном, Татищев был ему нужен. Нужен тогда, когда тот вскакивал с кровати из-за очередного ночного кошмара, чтобы погладить по спине и нашептать утешающие слова, которые к утру Костя не вспомнит. Нужен тогда, когда единственным выходом злобы, окутавшей город из-за людских пороков, было население, над собой или над кем-то, чтобы стать тем самым кем-то и остудить точку кипения. Нужен тогда, когда Уралов забывал о элементарных базовых потребностях, чтобы приготовить еду или убедить поспать хотя-бы пару часов. Нужен тогда, когда от одиночества ему хотелось лезть на стенку, чтобы просто быть рядом. Девяностые — трудное время, которое Уралову просто нужно перетерпеть с кем-то. И этим кем-то вызвался быть Юра. Он ведь терпеливый, он переживет любую боль, тем более ради своего Кости. Называть Костю «своим» было одновременно и мерзко, и до безобразия легко. Мужчине любить мужчину — мерзко и противоестественно. Так не должно быть в природе. По всем законам животного размножения -любовь может быть только между особями разного пола. Но как тогда его угораздило влюбиться в Костю? То, что он чувствовал по отношению к нему, к сожалению, не было дружбой, или братской преданностью — это была настоящая, искренняя любовь. Последнее сомнение в этом развеяла цветочная болезнь. Потому что блять не может развиться болезнь «непринятых сердец» у того, чье сердце не занято любовью. Как это мерзко. Мерзко. Мерзко. Он мерзкий. Неправильный. Урод. Поломанная особь. Мерзко. Мерзко. И до тошноты ненавистно. Помогал ли он Кости из личной выгоды? Наверное. Эта корыстная цель быть рядом с объектом воздыхания часто вспыхивала в его чёртовом, глупом сердце. Хотя… Это скорее была какая-то изощренная форма мазохизма. Ибо чем больше и ближе он с ним находился, тем чаще и дольше были приступы кровавого кашля, тем сильнее расцветали в его поганых легких цветы. Это казалось правильным, за преступлением следовало наказание. Такими темпами цветы вскоре сменятся кустами, и тогда он наконец получит долгожданное искупление, Костя наконец освободится от него и заведет нормальную девушку, например, Аню. А пока, он готов вырывать цветы из запястий, готов кашлять ими, травмируя трахею, готов просто быть рядом, хоть это и самоубийство, просто медленное. Возможно, Юре было интересно, насколько сильно он сможет себя растерзать.

Спать с тобой — это самоубийство

Самый быстрый способ покончить с жизнью

Ты мне в самых страшных кошмарах снился

В общем, спать с тобой — самоубийство

— Костя… Юру пугал стеклянный взгляд напротив. Такой взгляд у Кости бывает, когда его вновь переклинивает на фоне эмоциональных переживаний. — Стрелка не удалась? Опять какие-то проблемы из-за Московского? Наркота? Кость… Не молчи. Тебе чем-то помочь? Мне просто промолчать? Уралов молча и стремительно сокращал расстояние, заставляя Юру отступать назад, пока его зад не уперся в письменный стол. После он буквально навалился над Татищевым, хватая за руки, чтобы ему не удалось сбежать. — Почему ты не ушел? Скажи, разве мало поводов я дал тебе, чтобы уйти? — от обычно непьющего Кости несло водкой как от бомжа. — Выгнать так просто я тебя не могу. А выгонять не за что. Ты ведь такой идеальный. И еду приготовишь, и вещички погладишь, и посуду помоешь, даже труп спрячешь без лишних вопросов! Такой преданный и идеальный… Знаешь, чего я хочу на самом деле от тебя?.. Влажный язык прошелся по бледной шее, заставляя цветы, застрявшие в горле, раскрыться. После, горячие губы оставили на ней пару смачных засосов. Самым ужасным в этой ситуации было то, что Юре нравилось. Не было мерзко. Вернее, не было мерзко от того, что его целует Костя. Мерзко было от осознания, что им нагло пользуются. — Я не хочу, чтобы ты ушел, но моя дверь всегда открыта, — он целует тело, синяки, вены. — В тебе столько боли. Ты пытаешься быть спасением утопающего, не замечая, что тоже идешь ко дну. За это я тебя не понимаю и лю… — Костя не договаривает. Юра скрючивается посреди диалога от страшного кашля (оказалось, что на самом деле Екат держал его не сильно, давая возможность вырваться при желании, которого у того не было). Ему трудно держаться на двух ногах, трудно дышать, у него едва получается заглатывать обратно колючие бутоны алых роз. Он не должен знать. — …ра? Юр! — Татищев едва фокусирует взгляд на Косте. Неужели… Он беспокоится? Беспокоится о нем? У него глюки из-за недостатка кислорода? Этот взгляд… Это как будто тот самый Костя, что был три года назад. — Ало, Данис… Помнишь, ты рассказывал, что опиумом можно лечить цветы? — Юр? Зачем тебе эта информация? Юр… — Просто скажи, да или нет? — Не лечить. Глушить, Юр. Он помогает, но на короткий срок. В конце-концов, человек останется с ханахаки и зависимостью. Мне стоит за тебя волноваться? — Нет. — Что и следовало ожидать. Ты взрослый мальчик, но мой номер до сих пор у тебя.

Ты говорил мне: «не бойся ничего

Я тебя защитил от других людей, что зло

Ну и тебя никому в этом мире не отдам

Одним вечером ведь я тебя обижу сам»

Холодно. Очень холодно. Кажется он промерз уже до костей. Он цеплялся пальцами за рукава толстовки, силясь сохранить хотя-бы малую часть тепла, что было бессмысленно. У него чёртова ломака, и, о, как иронично, от неё не спасет никакая толстовка. Хотя иронично не это. Иронично в этом всём - логика Уралова. Два дня назад говорил, мол, «иди куда хочешь», а сегодня приковал наручниками к батарее. Оригинально, Костя! Твои поступки так и пышут логикой! Юра устало прикрыл глаза, стараясь не обращать внимание на очередную судорогу. Очень хотелось либо вштыриться, либо умереть. Одно из двух. Он больше склонялся к второму, но, с учётом его ситуации, первый вариант был наиболее вероятен на ближайшее будущее. Что только не происходило за эти три дня. Он кричал, содрогался в истерике, харкал кровью и желчью, пытался вывернуть запястье. В моменты, когда боль становилась невыносимой, он бился головой о батарею до потери сознания. Способ спорный, но действенный. Но самое смешное, что после этого ему стало ещё хуже. Ибо стало никак. В какой-то момент озноб и дрожь отошли на второй план. Вошел Костя. — Ешь, — он подтолкнул к нему тарелку с куриным супом. — Я не хочу, — ответил Юра севшим голосом. — А мне плевать, что ты хочешь, а что нет, — он закинул голову Татищева кверху, насильно вливая бульон в горло. Юра им давился, его тошнило, и он позорно плакал, пока снова не потерял сознания.

Всё что лечил, то ты сам и разодрал

Не хотел прекращать, пока слез не увидал

Но знаю я, что твоя подружка смерть

На моей стороне, проиграешь ты теперь

Ему не нужно знать о том, сколько раз за это время Костя просил у него прощения, о том, как он оттирал его бессознательное тело от запекшейся крови, о том, с какой болью пришлось столкнуться Уралову, когда тот бился в истерике, требуя очередную дозу. Это не важно.