Второй шанс

Алукард безумно любил плащи. Для услады глаз или нужды, данный предмет обязан был присутствовать в его гардеробе, потому как имел особую важность. Каждый свой облик вампир обязывал себя украшать этим предметом одежды или его вариацией. За почти что шесть сотен лет он успел скопить внутри своего существа минимум пять штук. Из настоящих плащей это были сероватый походный из теплой шерсти с алым подбоем, невероятно широкий и удобный, и красный, цвета крови, бархатный, со стоячим воротником для защиты шеи от ветра, в котором Алукард щеголял до пленения Ван Хеллсингом. Плащ был спасением в любой ситуации: он хорошо держал тепло зимой, защищал от зноя летом, от влаги во время дождя. В него можно было удобно завернуться полностью и прикорнуть где-нибудь в тени одинокого дерева, или, в случае падения с лошади, внезапно бросить в лицо врагу и спасти свою жизнь. Для возлюбленной госпожи он оторвал от сердца самый простой и теплый — свой походный плащ из шерсти с алым подбоем. Этому круглому, невероятно огромному куску ткани было чуть более, чем пятьсот пятьдесят лет. Благодаря заботливому хозяину и его изменчивой природе, он сохранился в первозданном виде. Даже запах имел соответствующий реальному, такой, будто его только что снял с плеч высокий и сильный мужчина. Впрочем, не вся ткань пахла одинаково. У горловины мирно покоился букет телесных человеческих ароматов: волос и влажной сальной кожи. Далее, ближе к середине ткань пропитана была стойким запахом металла и пыли, а подол ядрено отдавал конским потом. — Ты не думал постирать свой плащ? — расслабленно поинтересовалась госпожа, сидя на завернутом в плотный чехол гробу. Перед ней был небольшой костер, над которым, на зацепленной за палку полукруглой проволочке, висела легкая алюминиевая кружечка с чистой водой. С момента прохождения Бистрицы госпожа была укутана в его походный плащ. Лететь до гор было достаточно прохладно, а пребывать в них, на высоте почти в километр, еще холоднее. Импровизированный лагерь Алукард расположил на ровном уступе отвесной скалы, защищенном от ветра с двух сторон густыми зарослями бука. Была ранняя ночь. Интегре привал после длительного полета на руках был просто необходим. Вид открывался потрясающий. Плотный воздух сероватой дымкой скрывал низины, природа вокруг цвела и пахла. Едва ли Интегра могла припомнить день, когда могла дышать так же свободно. Даже курить не хотелось. К сожалению, солнце успело быстро закатиться за горизонт, и единственным источником света стал костер. Для выращенной в тепличных условиях Интегры это была первая ночевка на природе. Алукард предложил ей потрапезничать, и, завернувшись в его плащ, спокойно прикорнуть прямо на крышке гроба, пока он будет всю ночь бодрствовать, держа пламя, чтобы она не замерзла насмерть. — Зачем? — спокойно спросил вампир, сидя рядом. — Выглядит он вполне сносно. Из-за отсутствия снаряжения в его руках была импровизированная плоская ложка из ровного древесного среза. Он неспеша занимался непривычным в глазах госпожи делом — перетирал на древесном срезе свежие листья черной смородины и кроваво-красные ягоды молодого боярышника — все, что смог найти на высоких склонах. — Он пахнет, — с небольшой претензией в голосе уточнила леди и прикрыла нос горловиной плаща. — Да. Я вижу, тебе нравится эта крохотная особенность. Закончив, он аккуратно опустил листья и ягоды в закипающую воду, помешал. Интегра сделала вид, что просто грела холодный нос. На деле — не могла оторваться от ворота, настолько сильно телесный запах ее пленил. Она даже представить себе не могла, что ее ручное чудовище могло иметь такой невообразимый аромат. Ей в принципе не приходилось никогда нюхать своего вампира. — От подола разит лошадью. Сомневаюсь, что этот запах приятен. — Вспотел серьезно перед смертью конь, — ответил Алукард, не видя никакой проблемы, и, порывшись в ее крохотном сером рюкзачке, вытащил пачку печенья — единственное, чем она могла в данный момент полакомиться. Суп из брикета варить было не в чем (в распоряжении была только алюминиевая кружка), дичь на палочке без приправ, которые также остались в исчезнувшей в самолете сумке, оставила бы самое паршивое впечатление. — В тот черный день я его основательно пришпорил, думал, он легкие выплюнет и падет замертво, или с седла скинет. Но нет, выстоял, нес своего всадника до самого конца. А конец был близок. Предательская стрела пробила шею, полилась кровь. Он успел с ранением пересечь три широких луга, прежде чем последние силы его покинули. Опустился на колени, и, только я успел с него вскочить, завалился на бок, забился в агонии. Мне бежать было бесполезно, да и некуда. Кругом предатели, да враги. Не скажу, сколько лучников тогда держали меня на прицеле с растянутой до подбородка тетивой, не считал. Враг не торопился подходить. Я взял своего коня под уздцы и крепко держал обеими руками голову, пока тот не перестал двигаться и дышать. Муки, к счастью, были коротки. Хороший был жеребец, ласковый, верный. Это был наш с ним последний бой. После — на рассвете — мне отрубили голову. Вампир хмуро завис, глядя на танцующее пламя, поминал старого друга. Связь между всадником и скакуном была очень сильна. Этому жеребцу повезло выжить, дождаться своего всадника из заточения в венгерской тюрьме и оказать последнюю услугу. Его верность и вера была истинна и непоколебима. Ни одно животное никогда не могло предать своего человека. — Как его звали? — аккуратно поинтересовалась Интегра. — Fum — Дым, по-твоему. Алукард напряженно вздохнул, подбросил в костер еще дров, пошевелил прогоревшие угли. Пламя наконец-то разгорелось достаточно, чтобы начать греть воздух вокруг. Вода в кружке забурлила. Он отвлекся от мыслей, и, не жалея пальцев, снял ее за раскаленную проволочку с огня, подул на воду, сбивая клубящийся пар в сторону госпожи. От воды шел приятный травяной аромат. В отсутствии домашнего чая вампир радовал ее только тем, что мог собрать на склонах (в середине мая лакомств было не так много). Поставив кружку на землю, подальше от ног, чтобы дать немного остыть, он разогнулся в исходное положение. Неожиданно ледяной руки коснулась теплая тонкая кисть. Леди хотела по-человечески выразить соболезнования по поводу утраты верного друга. Теперь, когда они с чудовищем условились прожить оставшиеся дни вместе, она стала чувствовать за него большую ответственность как госпожа, друг, и даже что-то большее. — Раньше ты никогда не рассказывал таких грустных историй о себе. — Вся моя жизнь и посмертие — сплошная грустная история. — Расскажи о том, как ты был человеком. Чудовище горько ухмыльнулось, тихонечко зашуршало упаковкой печенья, и, раскрыв, подало госпоже одну маленькую круглую печенюшку с клубничной глазурью. Сладость сразу же исчезла в голодном рту, приятно растаяла на языке. — Я никогда не был человеком. И, казалось бы, все было при мне, так что возьми да будь! Сердце билось, кожа была теплой, душа все еще могла рассчитывать на спасение. Но, ты ведь уже знаешь, что человечность может совершенно не зависеть природы. Иногда люди — те еще чудовища. Так вот, я всегда был чудовищем. Безрассудные жестокость и месть захватили меня всего, без остатка, начиная с тринадцати лет. — За что ты мстил? — Прежде всего, за семью — жестоко убитых отца и брата, за поруганную честь, за самого себя. Мне было лет восемнадцать, когда я впервые захватил валашский престол. Вот, думал я, все самое омерзительное — пройдено, будущее было впереди, передо мной, на раскрытых ладонях. Как я ошибался — все закружилось, завертелось в безумной пляске интриг и междоусобиц, войн, сражений то с венграми, то с османами, то со своими, то с самим собой… Кровь лилась рекой! Жизнь пролетела очень быстро, глазом даже моргнуть не успел. Впервые я понял это, стоя на коленях, когда увидел тень топора, занесенного над моей головой. Как же безумно тогда хотелось жить… Он потер шею сзади свободной рукой, будто проверяя ее целостность (каждая клеточка хорошо помнила боль, доставленную острым холодным лезвием). Пошуршав в пластиковой упаковке, он подал голодной госпоже еще одну печенюшку. Та быстро стащила с его ладони круглое угощение, и, разделив на две части, слизала сладкий крем. — Но мой путь на этом не был окончен, — через паузу продолжил вампир. В горле от неприятных воспоминаний сформировался небольшой ком. — Получив «второй шанс», вдоволь поскитавшись по миру, теперь я принадлежу тебе. Наконец мое внутреннее чудовище перестало терзать меня, и, победив смерть, смогло выбраться наружу. Вампиризм мне к лицу, как считаешь? Леди строго кивнула, стараясь держать лицо невозмутимым. В награду за невербальный комплимент Алукард подал ей свое травяное варево, слишком мягкое по сравнению с привычным английским чаем. Оно чем-то напомнило ей шиповник. — Теперь твоя очередь изливать душу. — С чего это?! — искренне возмутилась леди. Вампир протянул ей еще одну печенюшку, на этот раз раскрытую кремом наверх, как она любила. — Мы теперь вместе, а потому между нами не может быть секретов. Я бы хотел узнать, почему у моей возлюбленной госпожи за душой никого нет — ни супруга, ни детей. Зная тебя, ты в первую голову озаботилась бы исполнением долга перед человечеством и собственным родом. У чудовища всегда должен быть хозяин. Ей, живущей всю жизнь под чутким надзором традиционного закостенелого высокоморального британского общества, представленного сплошь мужчинами, а чаще всего стариками, было невыносимо трудно даже просто почувствовать себя женщиной. Она старалась уподобляться им, чтобы не выдавать слабину и соответствовать представлениям о главе семейства и организации, поэтому ей пришлось пожертвовать собственным детством, юностью, зрелостью, природной чувственностью, способностью открыто сопереживать и мечтать о чем-то, кроме вездесущей работы. Все это заменила нередко излишняя жестокость, мужественность в самом порочном ее понимании, стальные нервы, непоколебимый внутренний стержень, словом, все, что ценили друг в друге мужчины. В конце концов, сделав из себя достойнейшего члена британского общества, она добилась к себе настоящего уважения. Ее как мог воспитывал Уолтер, как мог любил, и предавал тоже. Он нанимал ей самых лучших извергов в учителя, говорил, какой ей следовало быть. И она стала. После, когда приспичило искать партнера, чтобы исполнить долг перед родом и человечеством, ее уже не могли воспринимать как женщину. Интегра угрюмо стащила с ладони лакомство и, запив его душистым отваром, честно ответила, ни капли не стесняясь очень неудобной, бившей по самолюбию правды о себе. — Больно люта я была для мужчин. Никто не мог спокойно провести наедине со мной более четверти часа. — О! Значит, я иду на рекорд, — Алукард азартно сверкнул глазами в ее сторону и развел руками в воздухе. — Когда будешь хоронить мой прах, напиши эпитафию: «Он провел с ней наедине неделю и умер от счастья». В ответ вампиру тут же прилетел сильный подзатыльник. Леди немного промахнулась из-за отсутствия левого глаза, попала ладонью по шляпе снизу. Та, слетев с головы, рухнула прямо в костер, вспыхнула. Алукард разразился громким хохотом и получил еще один подзатыльник, на этот раз, по голове. — Хватит ржать! — рявкнула она, распыляясь от гнева. — Хочешь знать, что шептали обо мне злые языки, пока ты пребывал, черт знает, где?! «Сэр Интеграл Хеллсинг — гордость рано почившего отца». А после: «Сэр Интеграл Хеллсинг — изувеченное будущее Британии». И, наконец, сейчас: «Сэр Интеграл Хеллсинг — женщина, не исполнившая долг перед собственным родом». Я — последняя из Хеллсингов. Честно, я пыталась: искала себе пассию, перебирала варианты, встречалась с мужчинами, говорила с ними... А затем мне стукнуло тридцать, и на голову свалился нешуточный диагноз… Для тебя наверное уже не секрет, что я… Я не способна иметь детей. «Провыбиралась». Она грубо потерла голыми пальцами (перчатки были порваны) свой нос, который посмел в ответ на эмоции предательски зачесаться внутри. — Вот, сейчас мне пятьдесят два, большая часть жизни уже за плечами, и что я имею? Ни-че-го, кроме пышного букета хронических болезней и расшатанных нервов. Ни сердечного друга, ни детей, ни верных последователей. Хотя нет, последователи есть, но они ни на толику не понимают, чем мы, Хеллсинги, занимаемся. Организация умрет вместе со мной. Что тогда будет делать Британия — понятия не имею. Скорее всего, прогнется под Ватикан. Они и так вовсю зубы скалят, радуясь тому, что я скоро лягу в могилу, кану в Лету, и никто не вспомнит о том, что такая вообще когда-либо ходила по земле. — Я буду помнить, — подал голос вампир и протянул ей лакомство на раскрытой ладони. Леди сурово шмыгнула носом и машинально сунула угощение за щеку, запила отваром. Плакать она себе не позволяла, но глаз все равно пришлось насухо вытереть пальцами. — Ты опоздал, Алукард. Я уже доживаю, мне недолго осталось, и тебе тоже. — Глупости, — возразил он и серьезно спросил. — Хочешь, сбежим? Леди округлила глаз. — Куда? — Сюда. Будем жить здесь, в этих непроходимых горах, вместе, вдали от паршивого общества с их скверными нравами. Вдали от всего загнивающего человечества. От всех, кто когда-либо приносил нам боль. Поверь, Интегра, они смогут прожить и без нас. А если не смогут, то и черт с ними. Есть ли нам дело до тех, кто нас ненавидит? Останься со мной. Представь: только ты и я. Мы будем жить вместе, в моем замке вон за теми могучими скалами. Вместе встречать рассветы и закаты и нежно любить каждый день и каждую ночь. В этих девственных лесах, госпожа, ты сможешь найти таких диковинных зверей и птиц, до которых еще не дотянулась алчущая смерти человеческая рука. Я покажу тебе все: и тайные рощи, и стремительные, рокочущие, полные рыбы горные реки, и влажные недра земли, и небо, глубокое, словно колодец без дна. Здесь, в тысячах миль от твоего родного дома, кишащего недругами, тишина и полноценность. Здесь до тебя не доберется никто — ни правительство со своей диктатурой, ни католики, ни даже ненавистные лицемеры. Я спрячу тебя от всех, только останься со мной в моей крохотной обители за непроходимым лесом — моем родном доме, и, клянусь, ты не найдешь никого, кто бы обходился с тобой так же ласково и нежно, как я. Возникла небольшая тяжелая пауза, прерываемая только треском костра. — Ты с ума сошел, — строго заключила Интегра. — Я не могу оставить свой долг перед человечеством, и, очертя голову, кинуться к тебе в распростертые объятия. Ты думай, что вообще предлагаешь. Я — Хеллсинг. Вампир протянул ей последнюю печеньку, и, скомкав упаковку, кинул в огонь. Пламя разгорелось легким синим огоньком, повалил небольшой дым. — Хеллсинг, — тяжело вздохнул Алукард. — Я служу твоему роду четвертое поколение, и, будь уверена, знаю вас, как самого себя. Хочу заметить, вы претерпели сильные изменения начиная от вашего самого старого, известного мне предка. Абрахам, мой первый хозяин, был настоящим чудовищем, не меньшим, чем я. Три его сына были точными копиями отца, а уже твой отец и Ричард разительно отличались. Быть может, в этих изменениях виноват был я, не знаю. Артур по началу пытался во всем, кроме распутного образа жизни, подражать отцу. Даже запер меня в подвале на 20 лет. А затем я увидел плоды его трудов — тебя, и понял, что такой ангел в принципе не мог быть воспитан извергом. Ты отличаешься от всех Хеллсингов, кого я знал. И, поверь мне, это к лучшему. Путь от чудовища до настоящего человека тернист и долог. Я нескончаемо рад, что знаю тебя. Никто до тебя не смог приручить меня пряником. Леди смущенно стащила с его руки последнее угощение, и, запив остатками отвара, отложила кружку на траву, подальше от ног. — Какие странные у тебя комплименты — сказать, что я не похожа на своих предков. Еще скажи, что, водясь с тобой — род свой предаю. Алукард хищно ухмыльнулся. Ни один предок не одобрил бы ее поведения. На Интегру, будь жив хоть один из предшественников, навесили ярлык предательницы. С чудовищем не позволялось обращаться как с равным, и вообще, как с существом, имеющим чувства, стремления и прошлое. Для Хеллсингов вампир был не более чем капризным оружием массового поражения, у которого следовало стереть остатки личности, чтобы он, полностью позабыв себя настоящего, наконец перестал сопротивляться. Высшим признаком его закабаленности стал облик девочки, созданный по приказу Артура. В руки Интегре Алукард попал в виде еле видимой тени прежнего себя, а она, не зная, как себя вести, стала невольно возвращать его к цельному и совершенному виду. Однажды она своевольно пробудила его днем, и, вручив в руку рапиру, заставила подняться за собой в тренировочный зал. — Я много читала о тебе, Алукард. Ты — не тот, кем кажешься. В исторических хрониках написано, что ты был выдающимся воеводой и наверняка умел держать в руках меч. Так вот, научи меня сражаться. Ты, как никто другой, это умеешь. Мне не интересны уроки мастеров спорта. Я хочу научиться реально защищать свою жизнь. В тот момент вампир не понял, о ком она вела речи. Обрывки далеких воспоминаний о прошлой жизни были намертво заперты на низших уровнях печати. Старый профессор хорошо позаботился о том, чтобы чудовище было послушным и ничего не помнило о себе. Снимать печать даже до третьего уровня категорически запрещалось. Но, до леди это негласное правило дошло слишком поздно. Она нашла дневники отца, в которых это правило было указано, только лет в 17 (не без помощи Алукарда). К тому моменту вампир, воссоединившись с памятью, уже успел четыре года как основательно присесть ей на уши с захватывающими рассказами о себе. В конце концов, во время катастрофы в Лондоне, со снятием печати до нулевого уровня, Алукард обрел полную целостность с самим собой, за что был госпоже безмерно благодарен. — Ты поступаешь, как настоящий человек. Это для тебя, госпожа, самое важное. Как бы восприняли твое поведение родственники — дело десятое. Вражда, охватывающая оба наших племени, естественна и вечна. Но, если вдруг случится так, что между охотником и добычей возникнет взаимное чувство любви и доверия, жизнь станет только лучше. По крайней мере, для охотника и добычи. — Говоря об охотнике, ты меня имел в виду или себя? — хмуро уточнила она. Вампир тихо беззлобно засмеялся. Из костра к его подошвам потекла тоненькая струйка крови — все, что осталось от выгоревшей дотла шляпы. — Хочешь перед сном развлечься по-особенному, моя дорогая? Леди недоверчиво покосилась на свое чудовище, которое опять, как и всегда в ее присутствии, фонтанировало энергией и безумными идеями. — Что у тебя на уме? Алукард поднялся на ноги, и, скоро потянувшись, чтобы восстановить кровоток в затекших конечностях и спине, опустился перед своей леди на одно колено и протянул ей ладонь. — Не желает ли моя возлюбленная госпожа пуститься в пляс? — Танцевать? — переспросила Интегра, не веря своим ушам, и, растерявшись, честно ответила. — Я не умею. — Я научу, — добро подхватил вампир. — Все очень просто. Представь: ты, я и музыка в наших сердцах. — Научишь… Будет так же, как с фехтованием — с пинком в грудную клетку? — Нет. В танце не предусмотрена борьба за жизнь, — Алукард игриво подмигнул ей и выжидающе шевельнул пальцами на ладони. Леди колебалась. С одной стороны в предложении чудовища не было ничего пошлого и греховного, если, конечно, он не склонял ее к эротическим танцам. С другой — даже после того, как они условились сосуществовать до смерти «вместе», дистанция меж ними продолжала соблюдаться, хотя нарушаться стала уже гораздо чаще. — Чур без пошлостей, — строго наказала она и, как королева, подала чудовищу руку. Оба поднялись на ноги. Алукард тут же отвел госпожу от костра чуть-чуть подальше, на ровную, покрытую редким мхом поверхность. — А насчет пинка — прости. Я всего лишь хотел показать, что настоящий бой никогда не бывает благородным и на равных. — Я тебя тогда уделала! — хвастливо подхватила она. — Да, — довольно согласился вампир, — кинула в меня маску, сломала колено, и, запрыгнув сверху, вонзила клинок в горло. М-м… Воистину, моя возлюбленная леди — лучшая во всей Британии. Я тобой горжусь. Только вместо маски эффективнее было бы использовать плащ. — Мы не в 15-м веке, чтобы носить плащи, — смутившись от лестных слов, буркнула леди. — А жаль, ведь они такие удобные. Итак, вернемся к танцу. — Что будем танцевать? Твое народное? Алукард обошел госпожу кругом, и, оглядев с головы до пят, хитро прищурил один глаз. — Нет, от народного у тебя ноги заболят. Может что-то современное? Впрочем, культура танца в современности оставляет желать лучшего. Ничего не имею против модерна, но парными пластическими импровизациями Дункан¹¹ лучше со всей страстью заняться в теплой постели, а не в горах. Надо что-нибудь простое и благородное. Павана! Слышала о таком танце? Он зародился, кажется, где-то в Италии, в эпоху Возрождения. Двудольный размер, легкие позы, простота и достоинство. Придворный танец-шествие. Леди с неприкрытым сарказмом закивала, соглашаясь с каждым его предложением, а затем, когда поток слов прекратился, спросила с явной претензией. — Мы с тобой не особо придворно выглядим, не считаешь? Брючный костюм немного не сочетается с Ренессансом. — Это дело поправимое, — не видя никакой проблемы подхватил вампир, и, решив использовать собственный походный плащ в качестве материи, начал чудить: снял с брюк пояс, и, свернув длинную мягкую ткань в нескольких местах, подхватил у леди на поясе. Получилось что-то вроде женского сюрко¹² с длинным шлейфом. — Ну вот и благородная леди. Интегра смущенно прыснула. — Тебе не кажется, что мы занимаемся ерундой? Нам столько лет, Алукард, а мы танцевать собрались. — Ты скоро умрешь, — Алукард блаженно ухмыльнулся и неспеша пошел к костру, подобно пламени, распаляясь сильнее с каждым произнесенным предложением, — и я с тобой уже не потанцую. Хватит корчить из себя взрослую. Балуйся и радуйся, пока душа еще едина с телом. В Раю так уже не развлечешься. Там все чинно, благородно — ангелы, молитвы, Господь — скукотища! В Аду тоже не весело — там все страдают и грустят, да и Сатана вряд ли умеет играть на лютне. В твоей чопроной стране, милая моя, похожей на Рай и Ад одновременно, тоже баловство под запретом. А здесь — нет. В этих величественных горах, сокрытых кромешной тьмой, тебя только бесконечность неба увидит. Но взор бесконечности, полной звезд, ласков. Она любит и принимает нас, детей ночи. Всех, какими бы мы ни были. Она примет и тебя, дорогая, как собственную кровную дочь. Доверься ей и сотвори то, чего жаждет душа твоя. Живое сердце затрепетало в груди. Из-за высокого яркого пламени, обогнув костер, к ней, будто сойдя с картин, уверенной поступью вместо слуги вышел мертвый господарь. Два перстня блеснули на бледной левой кисти. Первый, полностью золотой, с крылатым змеем, кусающим собственный хвост — на безымянном пальце, второй, с небольшим голубым камушком — на мизинце. С голой бледной кисти взгляд леди судорожно перекинулся на ноги, облаченные в кожаные сапоги темного оттенка с крепкой шнуровкой на икре, и, минуя портки, застыл на узком черном котарди¹³ с доброй дюжиной петель и обшитых тканью пуговиц. Поверх него тело покрывал алый бархатный кафтан с короткими рукавами, подбитый изнутри мехом. Подхватывалось все это великолепие на талии широким, богато расшитым поясом. Добравшись взглядом до непокрытой головы и усатого бледного лика, она узнала в мертвом господаре свое ручное чудовище. Увиденное лишило ее дара речи. — Достаточно «придворно» выгляжу? Прикид, конечно, подревнее Ренессанса, но, как говорится, на кладбище и вампир за живого сгодится, — бледные губы растянулись в широкой улыбке, обнажив клыки, а густые усы растянулись вместе с губами. — Ты позер, Алукард! — выдавила из себя Интегра и закрыла пылающее краской лицо обеими ладонями. Когда вампир явился ей, закованный в холодный металл тридцать лет назад, ее сердце невольно затрепетало так же отчаянно, но леди умела скрывать свои эмоции. Да и не до восторга было в тот момент. — Да ладно тебе, госпожа, смущаться. В пятнадцатом веке так все ходили. К тому же, я не пастух какой-нибудь. Я принял наиболее подходящий для танца вид. Ты же знаешь — природа немертвых изменчива. Свою я нащупал не сразу. С этим была веселенькая история: как-то раз, по «молодости», я случайно обратился стаей летучих мышей, а потом, около недели, искал себя по всей горной цепи, пытаясь собраться воедино. Из-за тонких ладоней донесся, прерываемый полным смущения хохотом, протяжный девичий стон. Интегра глубоко вдохнула и замерла, попытавшись успокоиться, и мысленно назвала свой страх. «Мой вампир. Просто приоделся покраше. И все такое…» — И все такое, — утробно прогудел Алукард у ее левого уха. Леди убрала ладони от лица, и, к своему удивлению, ничего не увидела. Перед глазами было темно. Спустя мгновение она сложилась, как карточный домик, завалившись в сторону. Вампир успел подхватить ее под голову и ноги, как ребенка. Несчастная, объятая большим впечатлением, опять забыла, как дышать. — Ce dracu¹⁴?! — ощетинившись, вскрикнул он, и, машинально сменив праздный вид на привычный, уложил ее на гроб, припал ухом к груди. Сердце трепетало невпопад. Дыхание, к счастью, возобновилось, но было достаточно поверхностным, как у спящей. Отстранившись, вампир снял с ее пояса ремень и, обжигая пальцы о серебряный крест, развязал на шее галстук. Освободившись от мешающей одежды, леди вздохнула полной грудью. Вслед за ней облегченно вздохнул и немертвый. — Жива… Как же несовершенны Твои творения, Господь. Прожив так долго, не перестаю удивляться тому, насколько жестока Твоя игра, которую смертные называют «жизнью». Ты впускаешь их в полный опасностей мир и наблюдаешь свысока. Кто ослушается слова Твоего и совершит грех себе в усладу — отправится гореть в Аду, а кто паинькой будет, себе во вред — назад вернется, под твое крыло. Жестока и бессмысленна Твоя вселенная. Почему людям нельзя просто жить так, как они хотят и не испытывать себя, если жизнь — это дар, а не наказание? Вот произойдет Страшный Суд, рассудишь Ты, кто достоин Тебя, а кто нет, и дальше что? Ради чего все это сотворено было? Не иначе, как ради собственной услады. Судя по всему, мы с Тобой, Господь, не сильно отличаемся, раз ты тоже любишь наблюдать за тем, как Твои творения страдают. — Ты опять с Богом говоришь? — слабо подала голос леди, не двигаясь с места. Алукард навис над ней, опершись обеими ладонями по обе стороны от ее головы. — Ты как? — Хреново, — устало вздохнула она. Перед глазами все плыло, голова немного кружилась, а на корне языка было какое-то неприятное тошнотворное ощущение. — Прости, не думал, что реакция может быть такой бурной. — Жить буду вроде. Мне уже не двадцать два года, Алукард. Каждый сосуд в моем теле претерпел некоторое изменение, учти это в следующий раз, когда захочешь произвести необыкновенное впечатление. — Хорошо. Я рад, что ты решила не умирать и поприсутствовать еще чуть-чуть на этом свете. Она прищурила глаз, и, с большим трудом сконцентрировав взгляд на белом, точно бумага, лике того, кто тоже когда-то решил не умирать, слабо улыбнулась и прошептала. — Это взаимно.