Второй шанс

В утренней благодати, прерываемой только еле слышимым щебетом птиц, послышался крик петуха. Утреннее, еще прохладное солнце проникло лучами в хижину через щели старых оконных занавесок, заиграло на деревянном полу и стенах диковинными узорами. Леди завозилась на мягкой двойной перине, и, с удовольствием подавшись бедрами в сторону, перевернулась с живота на спину. Вокруг ее горла обвились, точно шерстяные нити сотканного шарфа, собственные волосы. Жар ночи еще не успел оставить пробуждающееся тело. Она приоткрыла глаз, огляделась не трогаясь с места. Любопытный взгляд скользнул по высокому деревянному потолку на стену и остановился у залитого солнцем окна. Как же скоро наступило утро! Она совершенно не заметила, как заснула под протяжный ночной плач одинокой флейты. Вставать с рассветом под крик живого будильника было в новинку. Это было то самое утро, когда она могла себе позволить понежиться в постели подольше, не думая ни о работе, ни о встречах, запланированных на вечер, ни о дворецком, каждое утро приносящим ей в постель ароматный кофе и распечатанную свежую прессу. Да, Чарльз был среди крохотного списка людей, имеющих право входить в хозяйскую спальню и видеть госпожу в ночной рубашке, с растрепанными волосами и немытым с ночи лицом. Словом, он мог застать ее в самом что ни есть подлинном, уязвимом и нежном человеческом виде. После его ухода она обычно, допив кофе и дочитав газету, отправлялась в ванную, и, через час приведя в идеальное состояние свое тело, заковывала его в строгий брючный костюм, словно в латы, и выходила в свет, будучи уже совершенно другим человеком. Леди еще раз потянулась, и, протерев глаз, на ощупь нашла спрятанную у стены круглую оправу и кожаную повязку. На душе было светло и отчего-то радостно. Сев на согнутые колени, она решила мысленно предаться привычной утренней молитве, а после, закончив, нежно вздохнув, легко спрыгнула с печи, как оказалось, прямо на гроб. Ее ручное чудовище, должно быть, для ее же удобства, пододвинуло свое последнее пристанище ближе, чтобы она, проснувшись, могла тихонечко спуститься, наступив на него ногой, как на ступеньку. На деле получилось иначе: она спрыгнула, громко ударив обеими ступнями прямо по крышке. К счастью, древесина была прочна и тверда, и не пострадала от ее действий, но внутри недовольно завозился хозяин. По звуку, перевернувшись с живота на спину, он легко одной рукой приоткрыл вверх крышку, и, не двигаясь, оглядел комнату через щель. Леди спустилась босыми ногами на чистый пол. — Прости, я не хотела тебя будить, — виновато прошептала она, и, согнувшись к самым коленям, заглянула в щель. Седые волосы мило упали на ступни. Из тьмы гроба на нее уставились две сонные алые точки. — Я уже давно не сплю, — спокойно ответил Алукард, — слушаю истошные вопли этого пернатого. Хорошо, зараза, орет. Надо было его вчера на суп пустить. Я хотел бы покемарить еще хотя бы полчасика. Поздно лег. — Дать тебе беруши? Он придвинулся к самой щели, так, что попадающие через нее лучи смогли осветить часть лица. Щурящийся и оскалившийся от противного света, он бы напугал кого угодно, кроме госпожи. Увидев его перекошенное нежеланным пробуждением лицо, леди улыбнулась. Полный утренней небрежности вид возлюбленной ему тоже пришелся по душе. Особенно было приятно видеть, как длинная хозяйская рубаха, не заправленная в штаны, кончиками свисала вниз, в одном месте собиралась красивыми складочками, а в другом туго обтягивала стройное женское тело. — Лучше ляг со мной, — ласково прошептал он. — Я спрячу лицо в твоем нежном теле и забуду обо всем на свете. Интегра замялась, не зная, что ответить на такое странное предложение. — Быть может, в другой раз… — смущенно выдавила она и разогнулась, чтобы поскорее оставить его в покое. Внезапно из щели высунулась бледная кисть с перстнем на безымянном пальце, крепко схватила ее за ближайшую икру. — Прежде, чем ты уйдешь, хочу кое-что тебе поведать. Чтобы ты не возилась с колодцем (наверняка либо ведро неполное наберешь, либо держать шест забудешь), я приготовил тебе воду для умывания. Она стоит в ведре на крыльце. Как умоешься — вылей во двор и оставь. И еще кое-что… — его рука, отпустив, приятно огладила стопу. — Не ходи босиком — можешь поранить ноги. В походе, в отсутствии лошади, уж поверь мне, они — наше все. Не сможешь ходить — умрешь. Они всегда должны быть в чистоте и здоровье. Пожалуйста, береги их. — Ладно… — невольно согласилась леди, и он, отпустив ее, скрылся в последнем пристанище. Одевшись, она вышла из хижины. Было около пяти часов утра. Непрогретый воздух изобиловал утренней влагой. Она образовывала густой белесый туман в низинах двух нераспаханных огромных полей, выглядывающих из-за забора. Могучих скал из-за тумана не было видно совсем. Но это было ненадолго. Скоро солнце выкатится достаточно, чтобы начать согревать землю, и он растает, оставив на нежных листьях растений живительную влагу. Вокруг хижины, за деревянной оградой, торчали полукругом острые колья из молодых обрезанных деревьев, метра по три каждый. Леди насчитала штук восемнадцать, измазанных в засохшей крови на половину длины. Все они были освобождены от плоти жертв. На некоторых развевались, как флаги, чьи-то вещи. У их оснований, вбитых в землю сильной мужской рукой, лежало по крохотной горстке праха. Легкий утренний ветер уже успел немного разнести его по окрестностям. Совсем скоро от бывших немертвых совсем ничего не останется. Интегра подошла к ограде, к ближайшему из воткнутых кольев. Хотелось рассмотреть поближе оставленную ее ручным чудовищем страшную композицию. Ночью оно, должно быть, всласть попировало. За спиной лязгнуло металлическое ведро. Следом послышалось небольшое пыхтение и цоканье. Леди обернулась. Из хлева, прихрамывая на ногу, показалась старуха в белом платке, с жестяным ведром в руках. Следом за ней на веревке, завязанной за небольшой рог, величаво, как королева, вышла корова черной масти с белыми сапожками, хвостом и звездочкой во лбу. Увидев новое, незнакомое лицо, она встала, и, выпучив глаза, тревожно замычала. — Bună dimineața!¹⁹ — с насмешливой улыбкой бросила старуха гостье, и, поставив ведро в сторону, возвратилась к оцепеневшей буренке, погладила по нежной шее. Леди быстро полезла в карман брюк, снова включила переводчик, засунула в ухо беспроводной наушник. — Доброе утро, говорю! — смекнув фишку, добро повторила женщина, вывела корову на привычное место дойки, склонилась сбоку, чтобы привязать к ноге сильный хвост. — Непонятливая ты у нас, девица, оно и видно. Ну ладно, это дело наживное, не хитрое — язык выучить. Ну, подойди, что столбом стоишь. Коровы, поди, не видела живой никогда? Руку ей дай, пущай тебя понюхает. Обласканная буренка стояла смирно, недоверчиво сверля незнакомку взглядом. Когда та попробовала подойти, забила копытом и испуганно замычала на всю деревню. — Э! — вскрикнула старуха. — С той стороны не ходи — лягнет, без головы останешься! Что я тогда нечистому твоему скажу? Убила корова твою девицу? Ага, он мне сразу голову оторвет и себе за косу на шею повесит, как медальон какой-нибудь. Видывала этой ночью, как он пировал. Я таких сильных, как он, никогда не встречала. Одно слово — Дракула. Она поманила гостью с другой стороны, и, как только та подошла, тайком протянула ей небольшой кусочек тыквы и отошла за табуретом. Ее Величество, корова, владычица широких полей, двинулась, учуяв лакомство, ткнулась влажным широким носом леди в рубаху, поерзав в поисках, попробовала на зуб кобуру пистолета. Интегра ошарашенно подняла обе руки, лакомство выпало из ладони на землю. Животина тут же склонилась, чтобы слизать его с травы, удовлетворенно захрустела. Голова у коровы была большая и крепкая, боднет — и можно было смело гроб заказывать. Носился бы Алукард в таком случае с двумя гробами за плечами по своим девственным лесам, широким горным рекам, да величавым скалам, матерясь на всех языках мира. — Ну вот, другое дело. Вот и познакомились, — довольно заключила старуха, и, присев на табурет около вымени, поставив под него ведро, принялась его мыть теплой влажной тряпкой. — Солидный у тебя жених. Интегра не сразу поняла, кого она имела в виду, а поняв, запротестовала, жестом выражая недовольство. Женщина лукаво ухмыльнулась ее несмышлености, прыснула немного молока, обтерла им корове четыре соска, чтобы руки лучше скользили, и, умело схватив первую пару, принялась быстро сдаивать в ведро. — Да брось, смирись. Он тебя украл из дому — так все мужчины делают, а такого, как он, еще поискать надо. Слышала, как вчера щебетал на крыше? Взял мужа моего инструмент, да как заиграл! Как старался! Все для тебя одной, чтобы ты на него внимание обратила и сердцем полюбила поскорее. Без любви жизнь невмоготу, а посмертие — так уж подавно. Как думаешь ты, отчего носферату никак с собой покончить не могут, а все живут, и живут столетиями? Смерти боятся? Нет. Всякой твари нужна пара, даже если тварь эта — не Божье создание. Любовь, девица, ее они ищут. И не какую-то там, а ту, от которой сердце мертвое забьется. — Разве не грех любить мертвеца? — воспроизвела леди на местном языке через динамик телефона. Женщина не сразу поняла, откуда пошел звук, и кто говорил с ней странным металлическим голосом, но решила ответить. — С каких это пор любовь грехом стала? Да даже если и мертвеца: от него Бог отвернулся, так получается, что раскаяние, да любовь искренняя, сердечная, и есть для него единственный путь к спасению. Помолись о нем Деве Пресвятой, Богородице, быть может она смилуется. Дева Пречистая всем прощает, даже тем, кто, как твой, потерял всякую надежду. Интегра хотела было возразить, сказав, что не сможет совершить молитву Деве. Протестантская церковь не почитала ни ее, ни иных святых. — Любовь — дар божий, — уверенно и спокойно продолжила женщина, — и дан он всякому: и человеку, и мертвецу, и грешнику, и праведнику. Ты, ежели что такое к нему ощущаешь, не бойся, замаливать это не надо. Жалко конечно, что брак нельзя заключить: ни один священник на такое не согласится никогда. Старуха остановилась. Корова вопросительно повернула к хозяйке массивную голову. Поведение очевидно выходило за рамки привычного. Женщина с сильной тревогой обратила взор кофейных живых глаз к своей гостье. — Прежде, чем пойдешь в лес с нечистым своим, раскайся, коли в чем была грешна, — очень серьезно, вполголоса заговорила она, — да помолись Богу за спасение души своей. Ибо сказочка эта, о жизни с мертвецом, бывает только с плохим концом. Умереть тебе придется ради него. Из тени за спиной госпожи бесшумно материализовался Граф. Корова испуганно мотнула головой, затопала ногами, чуть не разлив надоенное. Леди машинально отступила назад. Ей на плечи тут же опустилась бледная ладонь. В рассветных лучах сверкнул перстень на безымянном пальце. Ее ручное чудовище, мягко самортизировав крутой манёвр, сверкнуло глазами в сторону скотины, моментально заставило ее успокоиться. — Черта помяни — и он появится, — буркнула старуха, и, как ни в чем не бывало, отвернулась к корове, снова задергала за соски. — Ну ты, старуха, даешь, — с откровенной претензией загудел Алукард чуть выше хозяйской головы. — Надеюсь, не предлагала моей леди ее доить? Негоже это для нее, не твоего она сословия. — Ах, это леди, — не поднимая на вампира головы затараторила женщина. — То-то думаю, что ж она безрукая такая: ни готовить не умеет, ни за скотиной ухаживать, даже воду ты сам для нее носишь. Ты с далеких земель себе в дом ее волочишь знамо для чего. Не сердись, быть может, пущай попробует? Я быстро научу. Авось коровку заведете. Так будет тебя каждый вечер молочком угощать. — Бред не неси. Она не прислуга мне, — напряженно выдохнул Алукард, и, взяв госпожу под руку, отвел к хижине. Мельком оглядевшись по сторонам, он объял леди внимательным взглядом и легко ухмыльнулся. Его прелестница имела совершенно растрепанный вид. Прошло всего три дня, волосы уже начинали скатываться в сальные пучки, рубаха, пускай и была заправлена в привычные брюки с высокой посадкой, выглядела совершенно небрежно из-за обилия складок. Ее срочно необходимо было сменить или выстирать, как и брюки, и приятное телу белье, за это время успевшее вобрать в себя сладостные ароматы женского тела. Самым потрясающим среди них был запах девственного лона. С каждым днем, в отсутствии как таковой возможности помыться, он становился сильнее. Алукард тихонечко вобрал носом воздуха чуть больше, чем требовалось для имитации дыхания, только затем, чтобы насладиться этим ароматом, а затем, отпустив полу длинного плаща, протянул своей леди между двух пальцев плотный кусок согнутой бумаги, будто письмо. — Приходил человек, велел передать тебе. Лично в руки. — Мне? Человек? Мы в хреновой глуши. Какие люди здесь? Вампир игриво пожал плечами. Леди с умным видом, несмотря на растрепанность, приняла письмо, раскрыла. На посеревшей от времени бумаге, больше напоминавшей кусок ткани, засохшей кровью были красиво выведены слова. «Моя дорогая леди, добро пожаловать в Карпаты. С нетерпением ожидаю Вашего скорого прибытия в мою скромную обитель. Надеюсь, сегодня вы хорошо выспались. На столе в хижине вас будет ожидать завтрак. Не пренебрегайте им, путь будет достаточно долог и труден. К сожалению, на данный момент я нищ, и не могу послать сопроводить вас никого, кроме самого себя. Верю, что смогу составить Вам приятную компанию. Сейчас вам предстоит, позавтракав, дойти до последнего места стоянки. Ожидаю, что мой проклятый лес будет к Вам благосклонен, и, вместо кошмара, подарит взору дивные виды. До скорой встречи в замке.

Ваш Дракула».

Оторвавшись от букв, Интегра ошарашенно подняла взгляд. Ее слуги, минуту назад стоявшего практически вплотную, нигде не было.

***

Мучительно протянулся целый день. Непроходимый лес будто специально водил за нос, отправляя бродить кругами по одним и тем же неизменным, безумно красивым пейзажам. Госпожа так воодушевилась от письма, что летела вперед слуги, точно ее кто-то неведомый звал. В начале пути, правда, еще не понимая законов, она пыталась ориентироваться на компас (стрелка на котором ходила ходуном, показывая север, где ей вздумается) и карту на экране телефона, пыталась ловить не существующую сеть, делать засечки на деревьях, запоминать окружение. Но, когда пейзаж повторился раз в пятидесятый, она наконец плюнула на эту затею, и, спрятав все, включая гаджет в карман, пошла, куда глаза глядят. Спустя полдня ходьбы, оба наконец безнадежно заблудились, и лес, перестав водить кругами, открыл им верный путь до замка. К заходу солнца оба успели прибыть к небольшой, покрытой мягким мхом поляне, выходившей к глубокой горной реке, с обеих сторон окаймленной, точно драгоценный браслет, круглым галечником. Выйдя на поляну первым и заключив, что она ничуть не изменилась с момента последнего посещения, вампир опустил массивный гроб в толстом чехле на мягкий мох. — Здесь? — воодушевленно спросила Интегра, легко располагая неподалеку от гроба серый рюкзак, и с удовольствием растянулась, подняв руки вверх и сомкнув их в замок. — Здесь. Обойдемся сегодня без костра, не будем тревожить мертвых, что скажешь? — он довольно ухмыльнулся, обнажив правый клык. — Сегодня полнолуние, будет довольно светло. Сможешь хоть на толику почувствовать себя жительницей ночи. — Мертвых? Тут кроме тебя обитает кто-то еще? Закончив с разминкой, леди величаво обошла поляну и остановилась меж двух толстых древесных стволов, образующих небольшой проход к тропинке, ведущей до самой реки. Солнце уже успело закатиться за величественные горы, но луна еще не начала ласкать остывающую землю серебряным светом. Поляну и окрестности мало помалу поглощала густая тьма. — Нет. Но земля эта, уж поверь мне, полна старых костей и воспоминаний, не всегда приятных. Сегодня, думаю, мы станем свидетелями их краткого явления. Я выкашивал род людской на этой земле и в жизни, и в посмертии. Мою обитель не раз штурмовали целые небольшие армии. Не один лишь Ван Хеллсинг хотел срубить голову с моих плеч. Поверь, охотников было предостаточно. Теперь они все здесь. Кости их спят в сырой земле, а сами они, сраженные и униженные, душами пребывали много веков во мне. Эх, жалко. Такое войско потерял! А все из жадности… — Радует, что ты способен признавать собственные ошибки. — Ты не злишься на меня? — Злиться? Из-за чего? Что ты нагло бросил меня на целых тридцать лет? Нет, что ты, все в порядке, — с откровенной претензией в голосе, не оборачиваясь, бросила Интегра, и, достав телефон, принялась фотографировать виды. — Можешь продолжать исчезать. Только в следующий раз я тебя дожидаться не буду. — Я больше не исчезну, — он бесшумно подошел сзади, заглянул сверху. — Что это ты делаешь? Леди от неожиданности резко дернулась вперед, выронила телефон. Алукард успел подхватить его у самой земли, разогнувшись, внимательно поглядел в экран. К сожалению, за мельтешением матрицы практически ничего не было видно. Госпожа раздраженно вырвала гаджет из его рук. — Фотографирую, — она косо глянула на чудовище, и, отойдя на пару шагов к реке, направила на него камеру. — Стой там. Замри. Нет, выйди ко мне на свет. Если это можно светом назвать… Как же быстро здесь темнеет. — Зачем тебе это? Она сделала пару фотографий в полный рост. Пришлось потрудиться, чтобы чудовище вошло в кадр полностью, включая небольшой шлейф бархатного плаща. Выбрав лучшую из всех и удалив остальные, леди дала фотографии название: «Мой Дракула на пути домой. 17.05.30». — Хочу, чтобы увиденное осталось не только в чувствах. Цветущий лес, горный поток, отвесные скалы. Такую красоту я больше нигде не увижу. Мы выполним миссию и вернемся домой. И все. Привет, родной Лондон с едким запахом гари, вечным ревом автомагистралей и засвеченным небом. Привычный труд, бумаги, тяжелые вечерние встречи, насущные дела. Вот, что ждет меня. Признаться честно, за эти три дня я практически не вспоминаю о работе. Это… странно. Никто не звонит, не пишет, не ест мне мозги по бухгалтерии или иным вопросам, капитан не терроризирует с неверно оформленными отчетами, Чарльз… — Чарльз? — тут же подхватил вампир. — Он подкармливает меня темным шоколадом. — Как понять, подкармливает? Насильно? — Ну… — многозначительно протянула леди, и, приблизившись к чудовищу, сделала несколько крупных планов в 3/4. — Он всегда подкладывает к утреннему кофе крохотную дольку шоколада. Я его об этом никогда не прошу. Оставлять ее на блюдце нетронутой часто бывает очень сложно. Алукард очень недобро посмотрел в кадр. — Мне кажется, ты из тех, кто точно умеет сказать «нет». Здесь скрытый смысл какой-то есть? Или быть может, твое трепетное сердце уже до меня было занято мужчиной с шекспировским взглядом? Леди ошарашенно оторвалась от съемки, опустила гаджет. — Это что, ревность? — Чудище с зелеными глазами, Глумящееся над своей добычей.²⁰ — Безрассудство — представлять меня с ним! — Ровно такое же безрассудство — представлять тебя со мной. Так что шансы 50 на 50… Молилась ли ты на ночь, госпожа? — Да ты сдурел! — вскипая от возмущения вскрикнула она. Алукард медленно растянулся в широкой ухмылке. — Шу-чу. — Идиот! Он легко выхватил гаджет из ее рук, и, разблокировав, слепо сделав пару фотографий, вернул обратно. — Держи. Это тебе на память. Обе фотографии оказались сняты на фронтальную камеру. Вампир по слепости перед технологиями не увидел, что наделал своих портретов. На обеих запечатлелась улыбающаяся во все зубы довольная бледная морда. Леди невольно ухмыльнулась, и, выбрав лучшую, подписала: «Мой идиот впервые взял в руки телефон. 17.05.30». — Пойдем, хватит дурака валять. Поможешь мне с одним крохотным дельцем, — задорно загудел вампир и пересек поляну. Присев к гробу, зашуршал молнией, чтобы освободить от чехла. Леди удивленно обернулась на чудовище. — Дельцем? Что ты хочешь? — Чехольчик помоги снять. — А сам что? Устал? Изнемог? — Нет. Просто хочу, чтобы ты помогла мне, вот и все. — Странный ты, — подметила она, и, опустившись на корточки у изголовья, схватилась за ткань. — То дело из рук выхватываешь, то работать заставляешь. Алукард легко приподнял гроб, словно тот был из картона. Леди в несколько грубых рывков стянула шершавую ткань. — Я у тебя из рук выхватываю дело, которое ты точно справить не сможешь. А работать заставляю затем, что нравишься ты мне, и хочется внимания твоего побольше получить. Вместе, значит, и в огонь, и в воду, и в горе, и в радости, и в труде, и в праздности. Так вот, мне трудно. Скажем… пятка на левой ноге болит. Интегра легко улыбнулась, невольно представив, как чудовище после очередного задания, сев в кресло в своем подвале, стянув с ноги тяжелый ботфорт и освободив ступню от портянки, мяло бы в ладони больную бледную пятку. — Ты — мертвец. У тебя в принципе ничего, кроме души, болеть не может. — Души и сердца, — добро поправил он, и, перехватив у госпожи ткань чехла, легко свернув в рулон, опустил около изголовья. — Раньше болела. Я в 8 лет славно с лошади шлепнулся. Думал, прихрамывать всю жизнь буду. Вся боль волшебным образом улетучилась после того, как меня смерть кровью напоила. Вот такое чудесное исцеление для нечудесного человека. — Исцеление? — охотно подхватила леди и невольно задумалась о собственном изувеченном теле. За тридцать лет оно претерпело слишком много неприятных изменений. Потерянный в схватке с Монтаной левый глаз и разрушившиеся из-за курения зубы были самыми видимыми потерями. — Поведай, что еще тебе, зараженному, подарила костлявая? Алукард объял госпожу внимательным взглядом, и, довольно ухмыльнувшись, предложил ей жестом взять себя под руку. — Прогуляемся вдоль речной долины перед сном, не против? А я тебе поведаю все, что сердце твое пожелает. Леди удовлетворенно приняла предложение, и, взяв слугу под руку, скованную узким рукавом сюртука, отправилась на прогулку. Алукард вывел ее по тропиночке к реке нежно бирюзового оттенка. Река, сходя с высоких пиков, стелилась с запада на восток, прорезая могучие горы и по пути волоча и перетирая по дну громадные твердые глыбы. К лесной долине перед самым замком она затихала, выплескивая на берега отполированные временем и трудом круглые речные камни. Река была глубока и коварна. С виду поток ее казался неторопливым, гладь безмятежной, но глубина скрывала большие острые камни и перемолотые кости. Нередко заблудившиеся путники, в надежде переплыть безмятежную речушку, отдавались ей в ледяные объятия и находили последний приют на дне. Госпожа огляделась по сторонам. Вид открывался потрясающий: глубокое широкое небо сверкало первыми робкими звездами. Они, колеблясь, отражались в горном потоке, а он утекал вперед, скрываясь за пышным хвойным лесом, уходящим вверх к объятым вечерним туманом крутым скалам. — Госпожа решила примерить на себя обличье зараженной? — лукаво скосив на возлюбленную взгляд, спросил вампир. — Нет, просто интересно. Хочу знать, насколько сильно новое обличье тебе жить помогло. — Жить… — горько ухмыльнулся он. — Мне это слово чуждо, госпожа. Касаемо себя в данном ключе я бы предпочел иное слово. Расскажу тебе сказочку о себе, а ты реши, жил я или мучился. Однажды ночью ко мне в покои через окно пробрался убийца. Ему не повезло, я был далеко не легкой добычей, мой человечий сон был чуток, а под подушкой всегда лежал кинжал, ровно как у тебя сейчас пистолет. Этот человек, прежде чем я его зарезал, как паршивую свинью, успел оттяпать мне два пальца. Алукард согнул на левой руке три пальца и показал госпоже мизинец и безымянный, увенчанный перстнем. — Тогда я оставил труп на полу, выбросил отрезанные пальцы в окно, и, перевязав конечность, лег досыпать, чтобы утром понаблюдать за тем, кто первым осмелится зайти ко мне, чтобы проверить и объявить о моей кончине. Этот человек должен был быть связан с убийцей. Каково было мое удивление утром, когда после сладкого во всех отношениях пробуждения, сняв пропитанную кровью повязку с руки, я обнаружил отрезанные пальцы на прежнем месте. Леди тихо ахнула. — Исцеление старых травм, регенерация новых. Пока что ничего мучительного, — заметила она. — Ты слушай, слушай, это еще далеко не конец, — мрачно продолжил он. — Как же сильно в то утро хотелось кого-нибудь убить… Тогда ко мне все же зашел подосланный человек — слуга, парень шестнадцати лет. Долго раскалывать мальчишку не пришлось. Он практически сразу выдал мне все, что я хотел узнать: имена заговорщиков, кто заплатил, и далее, вверх по цепочке. Меня объял такой невероятный гнев, что я прикончил его на месте. Я схватил его за шею и сжал с такой дьявольской силой, что кожа лопнула в нескольких местах. Кричать он не смог — от связок в таком месиве мало что оставалось. Помню, как его трясло, как он хлюпал, пытаясь сделать вдох, как вцепился из последних сил мне в голову и вырвал клок волос. Он умирал в страшных муках, а я прильнул к сочащейся ране и жадно пил его жизнь, точно воду из колодца — настолько невыносима была жажда… Кровь стала для меня слаще душистых вин и желаннее человеческой пищи. Около недели после этого я не мог даже куска хлеба взять в рот. Откушу, начну жевать, и меня сразу выворачивать наизнанку начинает, точно сейчас. Вкуса никакого не чувствую, один лишь тлен на языке. Решил подождать немного, чтобы само прошло как-нибудь, исхудал, осунулся настолько, что Илона, вторая супруга, узнавать перестала. Свои в замке забегали, нашли лекаря, который меня смог в чувства привести. Травами сладкими отпаивал, помогло, жив остался, ненадолго, правда. Эта история уже после заключения случилась, можно сказать, перед самой смертью. Весь последний год после этого я был уже совсем плох, на ладан, можно сказать, дышал. Если бы не люди с их припарками, да травами, умер бы с голоду. Тридцать три года заражения не прошли бесследно. Перед последним военным походом я всякую ночь не мог заснуть. Смыкал веки только с криком петуха и спал до обеда. Просыпался разбитый, изнемогший и злой. Страшно злой. Ночами бродил по замку, и, подходя к чьей-нибудь двери, прислонялся лицом и дышал, облизываясь. Чудилось мне, будто за нею пир настоящий был устроен. Пир, на который меня не позвали. Знаешь ли ты, что было за всеми этими дверьми? — Люди? — напряженно спросила она. — Люди, — горько подтвердил вампир. — Дети. Супруга. Слуги. Постояльцы. Их телесные ароматы терзали меня ночами. Мы спали порознь. С супругой я совсем ложе не делил. Знал про себя, что мог увечье нанести или попросить о чем дурном, кощунственном. Или даже укусить до крови. Она, проницательная, как только я смел заявиться, звала меня Дьяволом и гнала в шею. Верно делала. Хоть жива осталась, не то, что первая… Ей жизнь со мной настолько невмоготу была, что Ад стал слаще. Белладонны яд выпила. Нашел ее на утро, холодную и бледную… все глаза выплакал. Точно спящая в ложе лежала, а в руках крохотный пузырек… Бледный лик исказился легким оскалом. От неприятных воспоминаний больно засвербило в носу. Оба остановились. Леди осторожно высвободила руку, и, встав напротив требовательно вопросила. — Невмоготу… Что ты делал с ней? Алукард потер глаза и раздраженно шмыгнул носом, посмевшим от сильных переживаний наполниться влагой. — Страшные вещи. — Бил? Насиловал? — Нет. Хуже. — Говори, что конкретно, — недобро потребовала Интегра. Вампир объял госпожу тревожным взглядом, и, испустив очень тяжелый вздох, решил рассказать самую темную правду о себе. — Я… заставлял ее делить ложе с другими мужчинами. Мы шесть лет пытались, а она никак не могла нормально от меня отяжелеть. Восемь выкидышей. Мне нужен был наследник. Сейчас вы, люди, все, как один, впились бы мне в глотку, но тогда время было другое, нравы были иные и мораль совершенно своя. Это, впрочем, ни капли не оправдывает моих перед ней преступлений… Послушай, прежде чем делать вывод. Леди натужно сложила руки ладонь в ладонь. — Рассказывай. — То было суровое, страшное для женщин время. У всякой аристократки было всего два пути — замуж или в монастырь. В то время, если не в монастырь, никто, как ты, в девках не сидел, работы не делал, потому как не было для женщин благородных никакой работы, кроме самой трудной и опасной. Иным монастырь был слаще брака, потому как выдавали замуж только по расчету. Родители договаривались меж собой или с женихом, затем били по рукам, и все — двое у алтаря, в руках по свече, над головами Господь, да Дева Пресвятая — не отвертишься. Не было такого, чтобы женщина, под венец пойдя, отказ давала. Хорошо было, если муж был добрый да заботливый, понимающий, да не стращающий по мелочам. Худо, если такой, как я попадался, лихой... В общем, зажили мы, дети не получались у нас. Она сильно сокрушалась, что не могла родить, предо мной долг исполнить, но я знал — проблема не в ней была, а во мне. Всякий раз, когда наступала беременность, она чахла, точно садовая роза без воды. Бледная ходила, практически не вставала с постели — сил не было совсем. У меня сердце разрывалось. Не мог я на нее спокойно смотреть. К сожалению, время тогда неспокойное было. Меня очень часто не бывало рядом. Впрочем, мое простое присутствие вряд ли могло помочь. Лекари не помогали, что я-то мог сделать? В конце концов, организм не выдерживал и освобождал ее от бремени. Я, видя, как она мучается, решил больше не пытаться. Так прожили мы с ней шесть лет. По стране слух пошел паршивый, да за края страны вылез. В то время правителя выбирали собранием, престол по наследству не передавался. Выбирали из потомков предка моего, Бесараба Великого. Вот только сильно разрослось бесарабово племя, много в нем было лжецов, лицемеров да клятвопреступников. Много было слабых духом. Выродиться оно успело славно. Тогда я пораскинул мозгами, и к выводу пришел, что чистота крови не так важна была, как верное воспитание. Нужен был мне наследник, чтобы страшное дело отца мог продолжить. С улицы дитя взять было нельзя, еще больший слух такое деяние породило бы. За своего такое дитя точно не сошло бы. Тогда я придумал страшный план найти человека, на себя похожего, здорового, да крепкого, чтобы помог мне с этим страшным делом. Однажды повелел я супруге искупаться и к вечеру готовой быть меня встречать. Она удивилась сильно — знала, что я любил по-другому и после мытья никогда, кроме первой ночи, не заявлялся к ней. Явился я, взял гребень, и, сев сзади, принялся расчесывать ей волосы. Они, как сейчас помню, такие мягкие были, душистые… Она спросила меня, не охладел ли сердцем я к ней? Зачем вымыться и надушиться заставил? И я сказал: «Сегодня придет человек к тебе. Ты вместе разделишь ложе с ним, а я в сторонке подожду пока». Сказал, что страшный грех измены, но, поскольку принуждаю, я на себя беру. Она протестовала. Но все свершилось. С первой ночи понесла. Человека я зарезал, потому как знал, что тайны люди не хранят, а у мертвецов сухой язык — им трудно будет шевелить. Беременность легка была, и роды тоже. Помню, как держал ее при родах, и она мне чуть не выломала кисть. А после — держал мальчишку в белой простыне, чертовски на нее похожего. От счастья в слезах глядел на него, а сам невольно думал, как ладно было бы эту кровь, что при родах излилась, языком собрать. — О Боже… — Это еще не конец истории, — возразил вампир, и, раздраженно шмыгнув носом продолжил. — Не спалось мне в эту ночь, ломало от запаха крови, точно одержимого. Пробрался я к ней в покои тенью, разбудил, и, булавочку протянув, попросил палец уколоть. С тех самых пор каждую ночь являлся, как дома был. Она следы моих присутствий под платьем прятала, да отдыхала, как я на войну очередную уезжал. А на войне мне было хорошо! Лишь там мог сердцем и душой отдохнуть. Там я был свободен, словно ветер в поле! Кровь лилась рекой. Не ведал я жажды на поле брани и чувствовал себя отлично, будто был рожден каких-то пару дней назад… Старался я с тех пор, насколько возможно, дома избегать, чтобы супругу не мучить, и самому не мучиться. Приезжал лишь, если на то необходимость была. Летом 1462-го года, славно кровь пустив османскую, я вынужден был бежать в Венгрию. Там меня поймали и упекли в темницу на двенадцать лет. Семья, естественно, была со мной. В первый же год заключения случилось горе великое. Сын мой желанный, супругой обласканный, умер зимою. От скверной болезни умер. От простуды, госпожа. Алукард резко отвернулся, грубо проехался тыльной стороной ладони по щеке и продолжил. — Я места себе не находил. Являлся всякую ночь к супруге, умолял успокоить себя да дать хотя бы капельку одну желанной жидкости. Жажда была невыносима. Много лет мне не давала покоя мысль, что дело мое так и не будет продолжено. Одной ночью явился к ней я и снова заставил себе изменить. На этот раз, в темнице, это сделать было очень сложно. Но все получилось. Супруга меня возненавидела. Вторая беременность была тяжелой. Роды — еще тяжелее. Ребенок ножками вперед шел. Она чудом выжить смогла, много потеряла крови. Родила. А я, обезумевший, ночью снова к ней все с той же просьбой. Требовал плоть порезать, спать не давал. Она меня как огня бояться стала. Сказала, еще раз заставлю грех на душу брать — в омут бросится. И я больше не заставлял. Вот только ей все равно уже было. Одной ночью мы простились с ней. Она, как помню, в эту ночь отчего-то особенно нежна ко мне была. Я подумал, простила может. Улыбалась, руками ласкала, разговаривала со мной долго… К расставанию поцеловала меня в лоб, точно покойника, и утром саму ее я, холодную, так же целовал. — Ты любил ее? — вонзилось словно нож в спину. — Любил, — выдержав большую паузу, прошептал Алукард, стараясь держать себя в руках. — Искренне, с самого первого дня. Любил, но был слишком слаб, чтобы быть для нее человеком. Интегра мужественно выслушала откровение. По окончании, обратила на чудовище полный искреннего непонимания взгляд. Алукард замер. Она требовательно протянула вперед раскрытую ладонь. — Дай закурить. Он машинально достал из внутреннего кармана сюртука маленький кожаный портсигар. Она выхватила его из рук, и, закусив в зубах вчерашнюю недокуренную сигару, угрюмо задымила. Алукард заметил, как от сильного нервного напряжения еле-еле подрагивали кончики ее пальцев. Интегра наивно полагала, что не имела иллюзий по поводу чудовища. Он всегда вел себя как самонадеянная, исторгнутая Преисподней тварь, эгоистично преследующая только собственные интересы. Смертные были для него не более чем обезличенными крошками хлеба, которые следовало собрать в рот и не задумываясь проглотить. О любви Алукард ранее никогда не рассказывал, и она считала, что он попросту не способен был на такие высокие чувства. Тогда его от этой скверной правды хотелось искренне пожалеть. Но теперь, когда он стал делать недвусмысленные намеки и даже в открытую признаваться в нежном чувстве, леди искренне поверила в то, что чудовища, тоже способны любить. Ее чудовище никогда не лгало. В ее голове непорочно выстроился образ верного и внимательного партнера, коим Алукард казался с самой первой встречи в подвале. Он никогда не позволял себе быть с ней грубым и жестоким. Была ли причиной его поведения печать и страх перед Хеллсингами, или это был истиный порыв черной души — леди не знала. Ей очень хотелось надеяться, что хотя бы по отношению к близким он не был абсолютным злом. Но она даже представить не могла, насколько ее единственное родное существо в прошлом могло быть омерзительно. Правда о первом браке, больше похожем на извращенную адскую пытку, поставила под огромное сомнение все крохотные положительные представления о нем. Интегра делала скидку на то, что история происходила в дремучем 15-м веке, но страшные преступления за давностью лет не истекали, и люди никогда не менялись. Ужасный воевода, ставящий собственные интересы превыше жизни возлюбленной женщины, не сильно отличался от родного чудовища, обладающего ровно такой же эгоистичной натурой. И леди, опрометчиво хранившая имя этого чудовища в своем сердце, могла стать следующей жертвой. Она отошла к самой воде, и, сунув портсигар в карман брюк, мрачно взглянула на колышущуюся гладь. На ней, черной от отсутствия света, легко блестели звезды и рыжая полная луна, только-только выкатившаяся из-за далеких гор. Цвела и благоухала легкими ароматами воды и весенних лесных цветов тихая спокойная ночь. Окружение предрасполагало к романтике, но на душе было гадко. Внезапно свободной кисти робко коснулись холодные пальцы. Интегра резко одернула руку. — Не трогай. — Я противен стал тебе? — опасливо спросил вампир. — Со мной ты также будешь обращаться? Любовь, говоришь — самое человечное, что ты способен испытывать? — она напряженно втянула в рот горький дымок, и, выпустив, тяжело добавила. — Мне горько признавать, но ты находишься в огромном заблуждении насчет любви, Алукард. Вряд ли ты когда-нибудь любил. — Это не так, — активно запротестовал он. — То были дела давно минувших дней, с тех пор я… — Изменился? — с претензией вопросила леди, предполагая очевидное. — Вильгельмину Мюррей своей гнилой кровью напоил тоже из любви? Обрек бедную на муки вечные в Аду. Хороша любовь твоя. Вампир изумленно округлил глаза. — Это не я обрек ее на муки адские, а твой паршивый предок. — Да? И от мужа увел тоже мой предок? И Люси Вестенра Абрахам вместо тебя погубил? Алукард ощетинился, гневно скрипнул зубами. — Если бы не он, жил бы я счастливо в краю своем с Миной вместе до скончания веков, и про скверную страну твою не вспомнил бы! По бледной щеке резко прилетела болезненная пощечина. — Не смей оскорблять мою семью и мою страну, — сквозь зубы прошипела госпожа. — Оскорбилась? А меня, значит, за существо без чувств считать можно? Он горько ухмыльнулся, оскалив зубы, и очень зло взглянул в глаза возлюбленной. — Скажу я тебе горькую правду, милая. Вы, Хеллсинги, и мне, и себе жизнь сломали, печатью обрекли на вечное присутствие в обществе друг друга. Всего одну лишь душеньку человечью уступить мне пожалели. Теперь поколение за поколением пожинаете плоды своей величайшей глупости. Ну что, славно вам живется со мной, Дьяволом? Интегра потеряла дар речи, и, не сдерживая силы, влепила обнаглевшему слуге еще одну пощечину. Бледные губы окрасились в алый, по подбородку потекла небольшая влажная струйка. — Вот еще правда: всех вас, кроме тебя одной, я во младенчестве проклял, дабы, искушенные властью моей, перегрызли вы глотки друг другу. Из профессора все жизненные соки выпил, да старшего сына его зубами загрыз, деда твоего до инфаркта довел, Артура развратил настолько, что стал он для Ричарда ненавистен, и тот, взбунтовавшись, явился, чтобы организацию оторбрать и тебя, милая, убить. Всех вас, кроме тебя одной, я со свету сжил. Стоила ли жизнь одной желанной женщины ваших жизней? Глупцы! — Довольно! — яростно рявкнула Интегра. — Катись к чертям собачьим! Дремучий лес тревожно зашелестел. Вампир растянулся в хищной улыбке и утробно засмеялся. — Куда, возлюбленная моя? Проклятый лес кругом. Некуда мне катиться, все черти здесь пируют уж давно. А самый главный — пред тобой. Да и не могу я от тебя укатиться никуда. Мы, вроде как, помолвлены уже печатью. Спасибо предку твоему. Такого ангела мне подарил! Бледный лик резко дернулся от еще одной пощечины и тут же разразился еще большим хохотом. На теплой кисти остался влажный кровавый отпечаток. Леди взглянула на родное чудовище с настоящей ненавистью. — Исчезни! Исчезни, мать твою, как тридцать лет назад. Лучше бы ты не возвращался на этот свет! Алукард замолк. Насмешливая улыбка медленно исчезла с бледного лица. — Мне жаль, что я с тобой знакома, — зло добавила она. — Пошел вон. Оба замолчали, пожирая друг друга взглядом. Вампир напряженно поджал губы. — Вот, как, значит… Жаль, что знакома? Ясно. — Уматывай. — А вот мне ни капли не жаль, — сдавленно прошептал он и не двинулся с места. Леди расстегнула пиджак и схватилась за висевший на боку пистолет. — Ладно, — отрезал Алукард. — Я уйду. Но ты об этом пожалеешь. Он нехотя обратился туманом. Сильный холодный ветер, возникнув из ниоткуда, подхватил его и унес далеко за острые пики сосен. Проклятый лес гневно зашелестел. Леди постояла еще немного на берегу, ожидая возможного возвращения своего чудовища. Но вампир не вернулся. Тогда, преисполнившись горечи от ссоры, она твердым шагом вернулась в импровизированный лагерь, чтобы как-то провести в одиночестве остаток вечера и приготовиться ко сну.