Amygdala: triptych

      (четыре года назад)

             Когда я вернулся домой с выставки, то все еще оставался под большим впечатлением от увиденного. Не каждый день сталкиваешься с вещами, которым не можешь найти объяснение. Я впервые ощутил на себе синдром Стендаля и никогда бы не подумал, что он проявится именно так. Я погрузился в себя и плюхнулся в кресло, закинул ногу на ногу и глубоко задумался, пытаясь вернуться в реальность и разобраться в том, что вообще произошло.       Я самым случайным образом попал в музей, забрел на выставку известного в узких кругах художника, даже поговорил с ним и испытал что-то… Ранее неведанное для себя, глядя на его картины. Да кто поверит вообще в такие совпадения? Эти плавящиеся часы все еще стояли у меня перед глазами, и я ощущал жар на кончиках своих пальцев, отчего мне постоянно хотелось непроизвольно растереть их о ткань своих брюк, смахивая наваждение. Я уставился в одну точку, перед моими глазами стояли обрывки сегодняшнего дня. Часы, контрастирующие со стенами музея, толпа и этот художник в своей странной беретке.       — Как же там его звали? — я отвлекся от образов, что плыли передо мной, и нашарил небольшой клочок бумаги в кармане пиджака. Внимательно оглядел его и попытался расправить смятый уголок. Пробежался взглядом по буквам. — Ким Тэхен.       Я хмыкнул сам себе и отложил приглашение в сторону. Пожалуй, это была очень странная и отчего-то волнительная встреча. Наверное, это неудивительно: испытывать нечто подобное, когда сталкиваешься с чем-то непонятным, неизвестным, неизведанным. Встреча, которая могла привнести в мою жизнь все что угодно — возможно, нечто новое.       Я сделал себе кофе и сел за стол, впрочем, так и не дотронувшись до кружки. Он взбудоражил меня, вызвал во мне какое-то детское любопытство. Кто он такой? Почему нарисовал эти часы? Я покусал губы и достал телефон из кармана в попытках найти что-то о нем в интернете, но данных было совсем негусто. На сайте музея нашлась информация о том, что его выставка временная, и еще несколько его работ. Задумчиво листая изображения, иногда приближая и разглядывая их внимательнее, я не заметил, что иногда переставал дышать — в таком восторге и восхищении я был от того, что видел перед собой, и буквально мечтал о том, чтобы увидеть эту красоту вживую.       Тэхен рисовал ночные пейзажи и марины, делал на серой бумаге наброски всего, что видел, однако меня особенно впечатлили его архитектурные раскадровки, выполненные пером. Не было никакой вычурности и замысловатости, однако в этом и крылся его профессионализм. Я отметил довольно простой штрих, его способность сводить общее к частному; картинка была очень упрощена, но выглядела при этом весьма впечатляюще и внушительно. Статуи и арки не имели никаких проработанных деталей — лишь очертания, будто бы небрежные, — но я мог представить, сколько кроется трудов за тем, чтобы все это выглядело в конечном итоге так, словно он не прилагал никаких сил и делал все играючи. Были целые планы соборов в Мадриде и Милане, итальянские площади, проработанные до мельчайших домов, городские зарисовки с разных ракурсов, похожие скорее на планы. Выглядело все это очень масштабно в моих глазах, однако, вглядываясь внимательнее, я понял, что он может нарисовать дом всего парой движений, четко передавая форму и структуру, при этом не зацикливаясь на ненужных деталях. Он отмечал все, что имело важность, и я прослеживал, чему он уделял особое внимание. Купол Санты-Марии-дель-Фьоре во Флоренции с разных точек такой небрежный, но, несомненно, читается очень явно. У него был особый стиль, очень запоминающийся. Я изучал одно изображение за другим и не заметил, как его наброски захватили меня куда больше полноценных полотен.       Создавалось впечатление, что Тэхен очень образованный человек, много где побывавший при этом. Я был далек от его мира, но даже при этом было понятно, что он действительно профессионал. Он уже нашел свой стиль и умел пользоваться многими инструментами, чтобы лишь подчеркнуть профессионализм и показать все свои навыки в лучшем свете. Я читал интервью многих творцов на досуге: зачастую те признавались, что долго шли к тому, чтобы найти себя, быть непохожими на остальных, чтобы, взглянув на работу, можно было сразу понять, чья она, кому принадлежит, определить почерк. «Так удивительно», — рассуждал я, — «обучение все проходят одинаковое, лишь для того, чтобы потом выцепить из этого нечто свое, искать новые стили, пробовать, пытаться, бороться с разочарованием, что опять получается скучно, однотипно, такое уже было».       Я выдохнул и отложил телефон, так и не притронувшись к кофе. Поймал себя на мысли, что хочу встретиться с ним еще раз, расспросить его поподробнее, если такая возможность вообще представится. В конце концов, он же сам меня пригласил, так что почему бы и нет? Мне было интересно прикоснуться к той, чуждой для меня, части мира, потому что я совершенно не соприкасался с творчеством: это не мое и у меня не получалось.       Тэхен меня очень взбудоражил, и я вдруг поймал себя на том, что не могу найти себе места: он поглотил все мои мысли и приводил меня в восторг. Мне захотелось погулять по тем местам, что он изображал, влезть в его шкуру и попробовать понять его чувства. Он интриговал меня, интересовал, и я не мог спрятать улыбку. По коже поползли мурашки, заставившие меня вздрогнуть и вернуться в реальность. Я практически не помнил, как он выглядел, — никаких значительных деталей, — но его образ прочно засел в моей голове. То монументальное спокойствие, которое от него исходило, можно было небрежно описать парой движений, в которых заключалась бы вся суть. Я сел за стол и растер виски, закрывая глаза и фокусируясь на своих эмоциях.       Я старался воспроизвести нашу встречу детально. Как только я его почувствовал, что-то ёкнуло, и я не мог этого отрицать. Это как потерянный брат-близнец, с которым сразу же ощущаешь какую-то связь, однако я не мог понять, какого она рода. Он немного выше меня, на нем был вельветовый пиджак, и я практически мог ощутить текстуру ткани на кончиках своих пальцев. Я закусил губу. Горящие плывущие часы перед моими глазами, его вкрадчивые замечания, блуждающая улыбка в уголках губ, совершенно пронзительные, горящие глаза. Чего он ждал, заговорив со мной? Почему он это сделал? Почему выбрал именно меня из всей толпы? Потому что я не знал, что он автор, потому что не признал в нем создателя и не стал рассыпаться в комплиментах? Неужели он просто захотел с кем-то пообщаться? Я был достаточно в сознании, чтобы четко понимать: эта встреча ещё аукнется, и мне не терпится узнать, какой след она оставит в будущем. Это было чеховское ружье, и я ждал в предвкушении, когда же оно выстрелит и все прояснится.       — Да я спятил, видимо, — усмехнулся я, цокая языком сам на себя. Какой глупый и самонадеянный.       Я поймал себя на щекочущем чувстве, будто бы попал в какое-то закрытое сообщество, куда мало кого пускают, а он самовольно взял и приоткрыл для меня дверцу, словно зная, что я не смогу сдержать своего любопытства. Меня напугало то обилие ощущений, испытанное к нему в моменте. Интрига. Предвкушение. Желание непонятно чего и непонятно откуда родившееся, потому что я все еще не мог собрать его целостный образ в голове и ориентировался только на свои ощущения касательно него.       Загадочный, немногословный, вкрадчивый, пробирающийся под кожу и вызывающий сомнительное доверие. Это мог быть всего лишь его образ, роль, которую он играет на публике: сострадательный к публике художник, помогающий болезным. Я вспомнил его глаза, в которых отражался огонь, и мне показалось, что температура в комнате резко понизилась на несколько градусов. Я поежился. Наверное, я просто остался под большим впечатлением от его картин, от всей ситуации, что со мной случилась, наверняка просто еще в шоке от всего произошедшего там, на выставке, и не разделяю свой восторг, не могу отделить творчество от автора и не понимаю, что из этого возбуждает меня в большей степени и вызывает во мне такую эмоциональную смесь.       Все сводилось к одному — он. Я уже твердо решил, что хочу встретиться снова и попробовать разгадать его, приблизиться к истине хотя бы на какую-то крошечную долю. Взъерошив волосы, я пошел в ванную, умылся холодной водой и отправился спать.       Однако эти ощущения не проходили ни через день, ни через неделю, ни через месяц. Я томился в ожидании нашей встречи, и чем больше времени шло, тем чаще прокручивал в голове наш короткий диалог, сверяя свои ощущения с теми, что были тогда и что я испытывал сейчас. Увлечение им стало похоже на наваждение, от которого я не мог избавиться. Спасала работа, когда я погружался целиком, не отвлекаясь на все ненужное — а всю информацию о нем я считал именно таковой и злился на себя за это. Наша встреча неожиданно выбила меня из колеи, и перед сном я делал несколько глубоких выдохов, чтобы успокоить бьющееся сердце. Как только память воссоздавала его образ, на меня смотрели пожирающие глаза, в которых играл огонь. Он был похож на суккуба, что крадет себе людские сердца. Голова кружилась от долгих мыслей, и я заставлял себя больше спать и работать, чтобы меньше о нем думать. Я казался себе рыбой, что беспомощно барахтается в сетях, в которые ее уже поймали. Открываю и закрываю рот, не произнося по итогу ни одного слова, лишь бешено бегают оголтелые глаза, анализируя ситуацию. Я очень быстро в нем утонул: в этой встрече, своих мыслях и воспоминаниях. Мой мозг додумывал картину и подкидывал в память каждую случайно брошенную им фразу в самый неподходящий момент, отчего я снова злился.       — Да кто ты такой, черт возьми, демон! — ругался я на себя вечером в кабинете, не спеша собираться домой. Наедине с собой его становилось еще больше, и я старался вытеснить его из памяти так сильно, как только мог, однако все работало против меня.       Меня как будто бы ударило током, пронзило насквозь, и я не мог избавиться от чувства, что все это что-то значит, не закончится одной встречей, и я не мог до конца понять: чего я вообще от него хочу? Что было в нем такого, что не могло меня отпустить вот уже столько времени? Голова болела. Я выпил таблетку.        Снова и снова я пытался проанализировать случившееся. Его ожившая картина, текущие пламенные часы, похожие на лаву, ощущение его присутствия рядом, едва уловимый аромат дымного парфюма, почти осязаемое касание плеча, когда он стоял со мной и смотрел на свое творение. Я выругался и встряхнул головой, выдохнув с надутыми щеками. Это просто сводило с ума, и моментами казалось, что я не доживу до нашей встречи, чокнусь и попаду в психушку, куда мне и место. Это было просто невыносимо, но я ждал того момента, когда смогу снова его увидеть, потому что надеялся разобраться во всем, что навалилось, найти ответ на вопрос: «Почему наша встреча не выходит у меня из головы и чем он меня так зацепил?». Я напоминал себе девчонку — еще чуть-чуть и пойду гадать на цветках.       Я грезил о том, что после нашей встречи выдохну и все это пройдет, меня осенит, что он обычный человек и я просто сам себе все придумал и сам же страдаю от этих чувств. Мне почудилось, что Тэхен бы посмеялся над моей глупостью. Это все было так странно для меня, так ново. Я считал себя умным, проницательным, а он обыграл меня на раз-два, даже особо не постаравшись, и я так легко попался в ловушку собственного разума. Господи, как же меня раздражала его незабываемость! Даже если он дьявол, умный, хитрый, звенящий цепями, я не хотел так просто отдавать ему свою душу и намеревался упрямиться до последнего. Меня пробило дрожью. Я осаждал себя реальностью и приводил в чувство, работал, заканчивал и снова думал о нем. Он испытывал меня, не иначе, а я не мог понять, что же делает его таким особенным? Он затеял между нами смертельный танец, от которого разило опасностью, но пока что я соглашался, потому что это не пройдет само по себе, и я хотел поговорить с ним, чтобы расставить для себя все точки и успокоиться. Я слишком хорошо себя знал. Так прошел еще один месяц.       Я смотрел на приглашение почти постоянно и считал дни. Я выучил наизусть его почерк и ждал с нетерпением, обкусав себе все губы. В день «икс» я проснулся и поверить не мог, что наконец-то сегодня все прояснится. Во мне не было сомнений, что он меня найдет и что-то случится. Я лишь молился о том, чтобы это что-то не разрушило меня еще сильнее. Я прокручивал в голове наш возможный диалог, осознавая, что в этом нет никакого смысла, потому что при виде его все пойдет по-другому. Тэхен не казался мне тем человеком, который привык следовать чьим-то сценариям. Он себе на уме, как кошка, фривольно гуляющая сама по себе. Я не понимал, дело в нем или в наваждении, окутавшем меня? Я чувствовал себя пьяным, но снова хотел ощутить себя особенным, прикоснуться к тому миру, где я никогда не был.       Я надел простую белую рубашку, брюки и поправил волосы. Нервно выдохнул, застегнул пуговицу у горла, передумал, снова ее расстегнул, злясь на себя и скрипя зубами. Придурок. Хуже девчонки-подростка, что собирается на свидание. Я шел получить ответы на свои вопросы, а не вязнуть в этом еще дальше. Дело ведь вот в чем: нельзя вести войну в одного, всегда должна быть вторая сторона, чтобы прояснить условия, нельзя вести разговоры с вымышленной проекцией человека в своей голове — это может привести к ошибочным выводам и надумываниям. Мне это совершенно не требовалось, я хотел делать выводы, исходя из своих наблюдений, непосредственно общаясь с создателем хаоса в моей голове. Хаос. Что ж, очень ему подходит. Скользнув по своему отражению в зеркале, я плюнул и отправился на выход, словив такси.       Музей никогда не казался мне таким большим и внушительным. Я нервно оглядел его и поразился той силе, которое несло это здание. Мысленно я попросил у него одолжить мне немного смелости сегодня, кивнул себе и отправился на вход.       — Добрый день, чем могу помочь? — приветливо поинтересовалась молодая кассирша, на что я улыбнулся и протянул билет.       — Здравствуйте. Меня пригласили, — коротко ответил я, демонстрируя весьма помятое приглашение. Она поклонилась и жестом пригласила меня войти внутрь.       Я сжал руки в кулаки, тут же себя одернув и расслабив пальцы. В галерее оказалось людно: народа было еще больше, чем в прошлый раз. Я огляделся, пробегаясь глазами по залу, и увидел его в самом центре событий. Тэхен напомнил мне камушек, брошенный в воду: куда ни кинь, вся рябь на водной глади пойдет из одной точки. Он что-то рассказывал о своих картинах, а я замер, сконцентрировав все свое внимание на нем. Светлые волосы прикрывала кожаная кепка. На нем был ярко-красный вырвиглазный пиджак, под которым виднелась светлая рубашка, накинутая на водолазку. Довольно многослойно, но, казалось, его это не беспокоит. Он чувствовал себя королем положения, и никто не смел перечить его чувству стиля. Я был весь сосредоточен на нем, впитывал каждый его жест, каждое его слово, провожал глазами каждое движение кистей. Разглядывал так же внимательно, как и его картины, не приближаясь ближе и позорно наблюдая лишь издалека, не находя в себе смелости подойти. Он поднял свои глаза, оглядел публику и остановился на мне, совсем незаметно улыбнувшись уголками губ и прикрыв глаза. Я видел в этом жесте: «Я знал, что так все и будет». Да будь ты проклят.       — Прошу вас, наслаждайтесь выставкой, — улыбнулся он и растворился где-то в толпе. Мне это показалось ненатуральным.       Я стоял, ошарашенный, пытался перевести дыхание. Мир стал ядовито-неоновым. Я прикрыл глаза и воспроизводил в памяти увиденное только что. Я смог лучше его разглядеть: в прошлый раз мне это едва удалось. Мягкие черты лица, линия челюсти и переносицы, разные веки. Все это создавало тот обманчивый образ, который в нем видели, но я почему-то был уверен, что все это неспроста и не стоит верить тому, что перед глазами. Теплый образ, который он всем демонстрировал, нес в себе огромную разрушающую силу, что читалась в его глазах. Я лишь не понимал: почему больше никто этого не видел? Почему же все вокруг, очарованные им, наивно думали, что айсберг совсем не имеет никаких скрытых под водой уровней? Я усмехнулся и потер переносицу двумя пальцами: у меня начинала болеть голова.       — Что, все так плохо?       Я остановился, как вкопанный, оторвал пальцы, открыл глаза и обернулся. Он стоял рядом, скрестив руки на груди. Я пробежался по нему и оценил позу: не хочет разговаривать, закрытый человек, однако взгляд прямой, прямо в душу, в упор, требовательный. Эта привычка считывать невербально людей по горячим следам появилась у меня из-за работы: мы уделяли этому много внимания. Скажи мне, а я подумаю, что именно следует тебе сказать, и отвечу то, что посчитаю нужным для твоего знания. Я выдавил из себя улыбку и коротко поклонился, следуя правилам приличия в обществе.       — Добрый день, господин Ким.       — Даже так? — усмехнулся он, поправив гвоздик в своем ухе. Я коротко скользнул глазами: либо симпатизирует мне, либо хочет высказаться, и я должен заткнуться. — Оставьте это.       Я учтиво кивнул и старался смотреть на него так спокойно, как только мог. Пульс отдавался по всему телу: в запястья, виски, глаза. Казалось, я внезапно почувствовал те части себя, которые никогда до этого не ощущал. Коротко улыбнулся. Меня так достала вся эта ситуация и собственная нерешительность, что на какой-то момент захотелось придушить его или… Сделать что-то другое, чтобы утереть ему нос.       — Все замечательно, мне понравилась Ваша речь. Я не успел еще осмотреться, только прибыл.       — Вы выглядели довольно шокированно, — подметил он. Я мысленно отвесил себе смачного тумака. Если я себя не вижу, это не значит, что и другие тоже! Я же не ребенок, чтобы прятаться с головой под одеяло, оставив ноги снаружи и надеясь, что меня не заметят. Я прислушался к себе и не ощущал никаких эмоций с его стороны — ни напряжения, ни чего бы то еще ни было — однако рядом с ним перехватывало дыхание, хотелось смотреть на него, разглядывать, изучить все малейшие изменения на его лице, уметь его читать. Я выдохнул.       — Да, не каждый день слышишь, как восходящая звезда говорит нечто таким тоном.       — Каким же? — спросил он, делая шаг вперед. Я остался стоять на месте, не сводя с него глаз. Мне не понравилось, что он столько спрашивает: в голове зудело, что все это неспроста и он совершенно точно что-то хочет от меня. Истина где-то маячила перед глазами, а я никак не мог за нее ухватиться. Привыкший опираться на логику, я растерялся, будто бы меня ударили по голове.       — Тоном, которому нельзя не верить или сопротивляться. Как у заклинателя змей.       — Очень интересное сравнение, — улыбнулся он. Мне почудилось, что это было искренне, отчего я расслабился и почувствовал, как ушло напряжение из плеч. Я не знал, чего он ждал от нашего разговора. Да и сам не понимал, чего от него хочу.       — Хотите снова услышать мое мнение? — спросил я с ноткой самодовольства. Это было нагло, где-то я ловил себя на ощущении, что могу перейти ту грань дозволенного, когда он перестанет быть любезным и хорошим и все его обманчивые мягкие черты резко исчезнут. Вокруг него плясало семь чертей, и мне бы крайне не хотелось их злить. Не покидало чувство, что с ним нельзя расслабляться и следует держать ухо востро, иначе запутаюсь в этой сети еще сильнее.       — Почему же Вы пришли? Мне показалось, что Вы не слишком горели желанием и довольно скептично отнеслись к моему предложению, — он поднял бровь, осматривая холл небрежным жестом. Не доверяет, скептик.       — Отчего же у Вас сложилось такое мнение? — искренне поинтересовался я, пытаясь проследить взглядом туда же, куда он смотрел. — Я принял Ваше предложение с удовольствием. Для меня это большой подарок, хотя, признаюсь, я был удивлен. Я очень люблю искусство и интересовался Вашими архитектурными зарисовками на досуге. Они меня очень впечатлили.       — Правда? Чем же?       Я задумался и прикрыл глаза. Его близкое присутствие пьянило меня и лишало возможности мыслить нормально. Я сомневался, что это вообще возможно. Он дурманил меня и сбивал с толку своей неоднозначностью.       — Их красота в лаконичности. Я поражался тому, как в несколько линий Вы способны передать масштаб и точность изображаемой формы. Все Ваши работы легко читаются, но сделаны с нарочитой небрежностью. В этом есть какая-то изысканность, и я уверен, что нужен большой навык для того, чтобы изобразить так точно всю композицию, не доходя до всех деталей. Меня поразило это. Больше всего впечатлили наброски Санты-Марии-дель-Фьоре, очень понравился читаемый купол в Вашей манере исполнения. — Я остановился и дал себе выдохнуть. Что-то в нем заставляло меня чувствовать опасность, будто он мог сбросить свой образ в любой момент и разорвать меня, не моргнув и глазом. Я засунул руки в карманы брюк, разглядывая одну из его работ. — Я задумывался о том, что Вы чувствовали, когда писали работы, и захотелось прогуляться по тем местам, где Вы побывали, чтобы глубже погрузиться и прочувствовать. Мне кажется, Вы большой профессионал.       Я замолчал и слушал стук сердца, что закладывал мне уши. Не мог отделаться от ощущения, что сболтнул много лишнего. Я заламывал пальцы в карманах брюк и не мог набраться смелости, чтобы взглянуть на него. Он тоже молчал, и я даже не знал, ушел он или нет, но боковым зрением не замечал никаких изменений в движениях. Где-то там толпились люди, но его фигура в этом красном пиджаке оставалась в моем поле зрения. Я глубоко вдохнул, прикрыв глаза, и распахнул их, повернувшись к нему. Он смотрел на меня, только на меня, будто бы рядом больше не было совершенно никого. Спокойно, немного исподлобья, совершенно серьезно: в его взгляде не читалось никакой мягкости и теплоты, лишь пронизывающая острота. Он больше не казался мне милым и приветливым художником с флером загадочности, я чувствовал, что за ним стоит нечто большее, какая-то огромная сила, которая заставляла меня замирать в панике. Он мог меняться по щелчку пальца, и я только недоумевал, как никто этого не замечал? Возможно, это со мной что-то не так?       — Простите, возможно, я сказал лишнего, — тихо выдохнул я, не выдержав.       — С чего Вы так решили? — холодно спросил он. — Я такого не говорил. О чем Вы думаете сейчас?       — Думаю, что за человек мог нарисовать такое, — откровенно признался я в надежде, что сквозь гул людей он не услышит. Но он слышал все.       — Куда же подевалась вся Ваша смелость, Юнги? Вы не показались мне человеком, который будет стоять и что-то бубнить себе под нос.       Я выпрямился, поднимая голову, и сжал зубы. Улыбнулся, не разжимая челюсть, и посмотрел ему в глаза, на дне которых видел плещущийся огонь.       — Всего лишь соблюдаю правила приличия, господин Ким.       — Мне казалось, Вас это не очень волнует, — поднял он бровь.       — Ключевое в Вашей фразе — «казалось», — стойко возразил я, не желая сдаваться. Он, кажется, остался доволен.       — Так и к какому выводу пришли? Что за человек мог нарисовать такое?       — Вас и правда интересует мое мнение?       — Я люблю общаться с аудиторией. Это позволяет создать верный имидж.       — Я тоже так думаю, — улыбнулся я, как довольный кот. — Вы кажетесь очень мягким человеком, но все это лишь «верный имидж», как Вы сами выразились, для привлечения аудитории. Всю Вашу натуру выдают полотна.       — Что не так с моей натурой?       — Я пока не могу дать ответа на этот вопрос, так как сам нахожусь в поисках, — ответил я, почувствовав себя увереннее в его присутствии. — А Вы задаете мне слишком много вопросов. Отвечать вопросом на вопрос — проявление дурного тона, господин Ким.       — Я рад, что Вы пришли, — улыбнулся он, снова усыпляя мою бдительность. Я кивнул.       — Я же не мог отказать звезде. Хотелось бы осмотреться, с Вашего позволения. — этот разговор начинал меня душить. Он будет задавать еще больше вопросов, а я не хотел бы выпалить лишнего в порыве эмоций, находясь под сильным впечатлением.       — Как закончите, сообщите охраннику на выходе из залы, он проводит Вас.       Я ничего не понял. Этот разговор только запутал меня еще больше и не принес никакого ожидаемого результата. Я расслабился и ушел вглубь, ощущая, что мне стало гораздо легче дышать. С ним как будто нужно постоянно находиться начеку и держать себя в руках, даже если он не добивается того эффекта и всячески пытается создать тот самый «верный образ». Зачем он ему нужен, я совершенно не понимал. Ким Тэхен не казался мне человеком, что заботился о собственной репутации, но я не спешил делать преждевременные выводы, желая соединить все кусочки воедино.       Что я о нем думаю? Я действительно не знал ответа на этот вопрос, и к настоящему моменту совершенно перестал понимать себя. Мне было нечего ему сказать. И ничего не осталось, кроме как применить его тактику против него же. Как будто бы не хватало данных, требовалось больше информации, чтобы соединить воедино все то, что я думаю о нем. Начнем с малого, с того, что мне понятно и доступно. Мне определенно нравились его картины. Они были написаны в совершенно разных стилях, он не боялся экспериментов, потому что был очень хорош. Осматривая галерею, я то и дело задерживался то у одной, то у другой работы, внимательно вглядываясь и изучая. Я боялся, что меня снова накроет синдромом Стендаля, но, наверное, я был слишком погружен в мысли, чтобы проникнуться всем своим нутром. Тем не менее, он снова меня впечатлил. Его выставка на этот раз напоминала некий ренессанс корейской живописи «Минхва» времен династии Чосон . Традиционно изображения «минхва» создавались неизвестными странствующими художниками для простых людей, жаждущих больше свободы в реальной жизни. Такие изображения обычно размещались в домах, чтобы защитить владельцев от злых духов. Главные элементы корейской народной живописи: тигр, дракон, птицы, цветы и десять символов долголетия: солнце, облака, горы, вода, ели, черепахи, олени, журавли, персики и «растение вечной молодости».       Картины написаны по канонам того времени: на шелке или тонкой бумаге. Главную роль играют линии, четкие, яркие, а не мазки и живописный переход цвета. Это даже было похоже в какой-то степени на декоративную живопись, где нет цели передать действительность как можно натуральнее, что было характерно для Европы. Основные цвета: черный для того, чтобы наложить тени, и зеленый для насыщенности изображения. Оттенки нежные, но ясные. Работы были написаны совсем разными техниками: тут нашлась и акварель, и черно-белая живопись тушью, и хромолитография.       Несомненно, я чувствовал явные нотки китайского искусства, но оно и неудивительно, ведь Корея долгое время находилась под влиянием этого государства. По итогу культура Китая проникла во многие отрасли жизни, в том числе и в живопись.       Я любил корейскую живопись за ее особенный шарм и символизм, который я так же явно считал в его переосмысленных работах, скорее вдохновленных шедеврами того времени. В эпоху Чосона буддизм ослабил свои позиции, но по-прежнему ценился, в жанровых картинах была включены буддийская иконография, такая как орхидеи, цветы сливы и хризантемы, бамбук и узлы — символы удачи — их еще называют «четыре благородных господина». Это конфуцианские символы, которые характеризуют главные качества ученого. Дело в том, что в то время в Корее начало распространяться конфуцианство, поэтому некоторые символы перешли в буддизм. Цветы сливы — храбрость, орхидея — изысканность, хризантема — плодотворная жизнь, а бамбук — целостность.       Я увидел квадриптих тушью, который был посвящен этим символам. Смелые линии завораживали меня. Несмотря на использование только черного цвета, у него потрясающе получалось передать глубину теней и текстуру изображаемого объекта. Ветка орхидеи была грубовата, но все это нивелировалось едва заметными прожилками в тонких лепестках, отчего создавалось ощущение, будто бы цветы купаются в лучах солнца. Бамбук словно был описан одним размашистым движением кисти, без цели показать детали, лишь очертить форму. Он сделал упор на листья, которые, опять же, словно смягчали грубость и жесткость этого растения. Я улыбнулся, разглядывая очертания гор: все так в его манере. Внимание смещено с главных объектов, все направлено на детали. Главное становится второстепенным, а незначительное выходит на первый план. Красота в деталях, которые мы упускаем из виду, которые мы привыкли не замечать в погоне за чем-то глобальным, а эти мелочи и дают то самое ощущение жизни, счастья, радости, которого не хватает. Какой смысл в великой цели, если путь к ней тернист и не приносит никакого удовольствия? Дорога к цели — это тоже часть пути. Замечательная философия.       Пейзажи отражали красоту реальной природы, а не выдуманной, как это было раньше. Это называлось «истинный взгляд». Кроме того, я отмечал не только природу, но и сцены из жизни простых людей. Я выцепил взглядом предложение из сопровождающей записки: «…Так, существует современный стиль, где пишут тушью или с помощью графики, он называется "соянхва", и традиционный стиль, который называется "тоъянхва"». Вот как, ухмыльнулся я. Он решил пойти дальше.       Я улыбнулся и продолжил разглядывать картины. Видел изысканные лотосы, великолепных птиц и карпов. Что же за человек мог это написать? Я остановился и задумался, нахмурившись. И правда, какое же у меня было мнение о нем? Он меня интриговал, волновал, задавал вопросы, будто бы зная, что я не смогу дать ответы. Я ждал этой встречи, чтобы понять, что я испытываю к нему, а я словно только сильнее запутывался. Тэхен смущал меня, внушая обманчивое чувство близости, на которое я почти велся. Он подначивает меня, словно пытаясь сблизиться, но я не знаю, насколько это ощущение основательно и стоит ли ему поверить. Навык работы в полиции бил набатом, что не стоит этого делать, и пока я был склонен доверять себе. Голова заболела. Как же все стало сложно.       Я снова взглянул на его работы, смелые мазки на том, что должно иметь важность, совершенно непроработанные, и детали, которые выходят на первый план. Черная цветовая гамма контрастирует с яркими зелеными и розовыми. Я прищурился и задумался, что бы это могло значить. Не верить тому, что на поверхности? Я и так не верю. Очевидное размыто, значит стоит углубиться в детали. Он не сделал ничего плохого, только как будто бы интересуется мной из-за жалости и того инцидента? Я постучал подушечкой пальца по губам. Детали — то, что имеет значение, но информации слишком мало. Мне нужно было понять, как он ведет себя в повседневной жизни, что представляет его «обычное» существование, чтобы определить, что для него типично, а что нет. Тогда я смогу отделить зерна от плевел. Я ничего о нем не знаю, поэтому не могу судить, насколько его поведение вписывается в его «нормальную» модель. Я прикусил кончик ногтя, размышляя, что за игру он затеял. Меня не покидало чувство, что ему что-то надо от меня.       — Господин Мин, — я оглянулся, как будто меня застали врасплох. Это был охранник. — Прошу Вас, пройдите за мной.       Я не стал ничего говорить и пошел за ним следом, сухо кивнув. Он завел меня через парадные залы в коридор, где было достаточно темно. Я различал вдали свет, исходящий от небольшого окна, и отметил кучу полотен, что взгромоздились у стен, делая в голове еще несколько пометок. Подсобные помещения музея — никогда тут не был. Я остановился и попытался вглядеться, но было слишком темно. Его присутствие я почувствовал сразу же, но очень постарался держать себя в руках.       — Зачем Вы сюда меня позвали? — спросил я, не оборачиваясь, прекрасно зная, что он уже тут.       — Хотел показать кое-что и попросить Вашего мнения, — по-деловому отозвался он. — Кто я такой, чтобы Вам что-то советовать? — я был искренне удивлен.       Он без лишних разговоров прошел дальше, зажигая какой-то небольшой торшер в углу. От разрезавшего темноту света стало ярко на мгновение, отчего я прищурился. Тэхен подошел к одному из полотен, что находились на мольберте, и стянул с него ткань, открывая картину моему взору. Я долго стоял и изучал ее, прищуриваясь и вслушиваясь в свои эмоции.       На полотне был изображен портрет женщины, довольно изуродованный, будто бы с нее сняли кожу. Я видел мышцы, глазные яблоки, повыпадавшие клоками волосы, обнажавшие безобразный череп. Меня смутило то, что я увидел, и я не понимал, как на это реагировать.       — Как называется эта картина?       — Я еще не дописал ее, — отозвался он у меня за спиной.       Я вгляделся, насколько это позволяло мое зрение, далекое от кошачьего. Уродливая женщина, однако явно аристократка девятнадцатого или около того века, откуда-то из Европы. На ней было роскошное платье цвета красного вина, руки, сложенные в районе пояса, чуть выше, как и подобало согласно этикету того времени. Не было похоже, что с ней случилось нечто трагичное, кожа не выглядела обугленной, как при пожаре, ее будто вообще не было. Я отмечал четко проработанные мышцы лица, словно неожиданно наткнулся на учебник анатомии. На меня своими выпученными рыбьими глазами смотрела женщина без кожи. Я склонил голову к одному плечу, меняя угол обзора.       — Что скажете?       Я обернулся и наткнулся на его горящие глаза, жадные, жаждущие ответа, мне стало дурно и жарко, голова кружилась и мысли путались. Он подошел ближе, что я совсем не заметил, вкрадчиво, не давая мне возможности опустить голову. Я и не мог: он словно загипнотизировал меня. Он оказался так близко, что я ощущал тепло, исходящее от его тела, запах внезапного неизбежного ливня, аромат Лондона после шквала дождя, когда вода смывает легкомыслие, оставив лишь пикантный и торжествующий ветерок с мягким эхом бури. Сила бергамота, кардамона и фиалки смягчена ветивером, шлейф которого я так явно ощущал. Он опьянял меня.       — Я бы хотел, чтобы Вы всегда так на меня смотрели.              Его голос шуршал в темноте, совершенно спокойный и размеренный. Я перестал барахтаться в этих сетях и отпустил все, что меня мучило до этого. Чего я хотел? Казалось, он знал это лучше меня. В чтении людей ему не нашлось бы равных, а я и не собирался отнимать у него этот титул. Он был младше меня, но я ощущал его энергетику и молча повиновался силе. Я опустил взгляд на его шею, скользнул по кадыку, погладил кончиками пальцев пуговицы на пиджаке. Весь такой таинственный в свете несчастной блеклой лампы, юноша-кремень, взявшийся из ниоткуда, которого не выточит никакая вода. Он уже сам себя отточил до совершенства, он сам себе океан. Я улыбнулся и снова посмотрел ему в глаза. Вот оно что.       Я поднялся ладонями наверх, оглаживая лацканы, задержался на водолазке, задевая участки оголенной кожи под светлыми волосами. Мне было интересно, сдастся он или нет, ведь если бы хотел, то остановил давным-давно. Мне казалось, что это в его характере.       — Красиво, — спокойно сказал я.       — Это все? Я ждал тирады подобно той, которой Вы разразились в первый раз.       — Лжец.       Я легко надавил на позвонки на его шее, притягивая его ближе. Его кожа была горячей, казалось, этот расплавленный огонь пропитал все его тело насквозь.       — Чего ты хочешь? — прямо спросил он.       — А ты?       — Отвечать вопросом на вопрос — проявление дурного тона.       — Беру с тебя пример.       Я знал, что он не сдержится, но он медлил, а я ждал. Он был чертовски близко, и я замирал, чувствуя, как сохнут губы и сердце бьется в глотке. Изредка кончик его носа касался моего, но я знал, что он делает это нарочно. Я не хотел стать первым, кто сдастся, но был готов пойти ему навстречу в очередной раз и признать поражение. Он не выдержал первым, наклонился, выдохнув совсем рядом и невесомо скользнув по моей коже, и я почувствовал его губы на своих, закрывая глаза. Они были мягкие, дымный лондонский цитрус пьянил меня, отчего я неосознанно сжал его шею крепче в своих руках. Он был смелым, напористым настолько, насколько я этого хотел. Я с удовольствием отвечал ему, подстраиваясь под его темп, изучая и приноравливаясь. Когда он переходил на легкие покусывания, мне хотелось сжать его волосы. Я чувствовал, как хмурятся мои брови в моменты, когда я кусал его губы в ответ и оттягивал на себя. Он целовал меня исступленно, я чувствовал только его горячую кожу и ничего более. Он не касался меня, а я проводил большим пальцем под линией его челюсти, надавливая на шею. Мне казалось, что наш поцелуй длится вечность. Тэхен отстранялся, выдыхал и снова подминал меня под себя, жадно целуя то одну губу, то другую. И мне все это чертовски нравилось. Я жадно дышал носом через раз, стараясь не упустить чего, облизывал его зубы и снова впивался, отдаваясь настолько же, насколько он мне. Это было сумасшествие, которого я хотел.       Когда он отстранился, мои руки все еще были у него на шее. Я пытался восстановить дыхание и почувствовал, как он делает шаг назад, не пытаясь сбросить мои ладони. Я открыл глаза и посмотрел на него. Он смотрел все так же в упор, стараясь выдерживать самообладание, но я чувствовал, как поднимаются его плечи. Его это так же взбудоражило.       — В следующий раз я бы хотел более развернутого ответа, — он улыбнулся, развернулся и вышел.       Я улыбнулся в ответ, слушая скрип половиц от его шагов, обернулся и снова оглядел картину. Я был совсем не против дать ему рецензию, если она ему так требовалась. Я ничего не понял, думать не хотелось, но остался однозначно доволен. Засунув руку в карман брюк по привычке, я удивленно вынул оттуда клочок бумаги с его номером телефона, который он лично мне написал, потому что его почерк я узнал бы из тысячи, изучив его кривоватое приглашение вдоль и поперек.