Что ж, хорошие мальчики не всегда получают всю славу.
Неужели ты не видишь этих красных флажков?
Bella Porch - Living hell
(четыре года назад)
Я нервно крутил в своих пальцах телефон, то отходя от него, то снова с какой-то глупой надеждой включал его двойным прикосновением пальца к экрану. Смотрел на время, пока он не потухнет, и снова ничего. Я ждал сообщения и ходил по своей квартире туда-сюда, из угла в угол слоняясь призраком, в которых я не верил. Прошло четыре дня, но он молчал, что меня разочаровывало, по правде говоря, а время, как назло, тянулось, как расплавленная резина в городе, где урбанизм победил. Я не особо ударялся в рефлексию, но знал, что он напишет мне рано или поздно, видел, понимал, чувствовал это. Зачем мне это надо было? Я усмехнулся и подошел к огромному панорамному окну своего пентхауса. Отец настоял, чтобы я жил здесь, а я был слишком мал, чтобы противиться его воле, да и сейчас далеко не всегда могу рот открыть и сказать все, что думаю. Вопрос, конечно, риторический, смотря с какой точки зрения подойти к ответу. Зачем мне нужен Юнги? Я прищурился, глядя куда-то вдаль, где огромная острая скала из домов сходилась в одну точку на горизонте. То, что я затеял, было нечестно, но я с самого начала не придерживался справедливости. Играть по правилам — это не в моей природе. Я постучал пальцами по стеклу. И все же… Было в нем что-то. Словно он пытался увидеть то, что другие не хотели, нарочито желал быть особенным, хотя я и не особо скрывался. Однако он мнил себя гением, самым умным, верил, что сможет докопаться до истин, вот только странно играть, когда проиграл заранее, однако он в любом случае этого не узнает. Если же узнает… Я закусил губу и закрыл глаза, ощущая, как опустилась моя грудная клетка и на плечи навалилась сутулость. Будет плохо. Есть в нем что-то такое, как от ищеек, вот только я изначально пустил его по ложному следу. Он все поймет, только это будет не конец и не дно айсберга, которое он пытается открыть. С тяжелым вздохом я двумя пальцами зажал глаза и помассировал переносицу, остановился, усмехнулся. Вспомнил, как он делал то же самое на моей выставке. Интересно, о чем он думал? Как он там говорил? — Всего лишь верный образ, — я хмыкнул, глядя на свое отражение в стекле. — Сколько же таких ты еще хочешь найти, Юнги, успокоишься ли, когда поймешь, что твоя истина обманчива и в действительности она ничего из себя не представляет? Очередной мираж. Я отвернулся и снова бросил взгляд на одиноко лежащий телефон. Надо бы оставить его в покое, все бросить и уйти в тень. Я был совсем не тем, кого он видел и представлял. То, что он ожидал откопать, едва ли имело что-то общее с моей личностью: я мог по одному щелчку превратить его жизнь в ад, а он бы верил, что мое сердце принадлежит ему. Под потайным дном еще одно дно. Бог знает какие тайны может хранить Юнги. Вполне возможно, что он не так прост, как кажется, и я зря его недооцениваю, ведь и сам ничего не знаю о нем, по большому счету, и моя собственная непредусмотрительность может обернуться ножом мне в спину. Я сжал челюсть и прищурился. Это нехорошо. Ему не стоит совать свой любопытной нос куда не нужно. Если я могу это пресечь, то должен. Он узнает только то, что хочет, и то, что я дам ему увидеть, но не больше. В два больших шага я пересек комнату, разблокировал смартфон и набрал один контакт, который был сохранен в быстром наборе. Ответили мгновенно. — Алло? — Мне нужна информация об одном человеке, — я нахмурился и потер губы большим пальцем. — Как неожиданно, ты никогда не просил об этом. — Я закатил глаза, не сдержав раздраженного выдоха. Он никогда не умеет говорить нормально, а в словарном запасе только сарказм. — А теперь попросил, — цокнул я языком. — Какие-то проблемы? — Совершенно никаких, — на том конца провода почти мурлыкали. Я ненавижу, когда он так самодовольно себя ведет, хоть и является моим подчиненным. — Что за человек? Какая-то звезда? Снова тот актеришка? — Что? Какой актеришка? — я задумался и почти хлопнул себя ладонью по лбу. Забыл уже. — Нет, я понятия не имею, кто он такой, и боюсь, что это сыграет со мной злую шутку. — Коп? — голос моментально стал серьезным. Это мне нравилось куда больше. — Надеюсь, что нет, но хрен его знает. Я не узнавал и ничего не спрашивал. Это, кажется, было твоей работой. — Мысли читать не умею, — я буквально увидел перед собой, как он пожал плечами, разводя руками, и плюхнулся в кресло, закуривая. Он был похож на чеширского кота: приходил и уходил, когда хотел, и в целом делал то, что заблагорассудится. — Так кто такой, как зовут? — Мин Юнги, кажется… — Кажется? Перекрестись и сформулируй свой вопрос нормально. — Однажды я вымою твой поганый рот с мылом. — Ага, сто раз уже слышал. Так кто такой? Посвятишь, а? Интересно же, на кого в этот раз копаю. — Не обязан, — я огрызнулся и отмахнулся, зажмурив глаза. — Отцу не говори. — Почему? — Я услышал его ответ, кажется, спустя целую минуту тишины, улавливая нервные вдохи на том конце трубки. — Мне может здорово влететь, вообще-то, из-за твоих прихотей. Если господин узнает, что я втемную… — Я сам скажу ему и разберусь, если он будет опасен. Главное — найди все, что можешь. — Разберешься так, как обычно это делаешь? Без улик и доказательств? — Он расплылся в улыбке, явно удовлетворенный ответом. — Что, тебе уже наскучило рисовать свои почеркушки? — Еще слово и я скажу, что ты перешел грань, и тогда мой певчий Пересмешник выклюет тебе всю гортань. — Понял, заткнулся. Надо так надо. Без угроз не умеешь, что ли? Жди к вечеру, все тебе будет. Он сбросил вызов, не дожидаясь моего ответа. Он никогда не любил такой тон в разговорах, но я и не умел по-другому. Я смотрел на экран вызова, пока он не потух, сжал телефон в руке. Зачем он мне нужен? Я хмыкнул. Он был похож на птицу: свободный, не обремененный ничем; порхающая бабочка, что летит куда хочет. Попался в мои сети, как мотылек на огонь — как же глупо. Так упрямо пытается добраться до истины. Разве я мог противиться такому желанию? Разве мог устоять перед тем, как он отчаянно ищет ответов на свои вопросы, ловит мои взгляды, следит за жестами? Разумеется, я не собирался захлопывать эту ловушку, лишь хотел посмотреть: что из этого в итоге выйдет, как далеко он готов зайти? Он интриговал меня, барахтался в огромном море, в мире, который совершенно не знал. Он казался мне наивным ребенком, который верит в добро, а мир для него делится на черное и белое: тут правда, а тут неправда. Хотелось ли осадить его немного? Да, хотелось. Хотелось ли сделать ему больно? Я задумался и взъерошил волосы. Я не могу решать за него, ведь не знаю, что такое боль в его картине мира, какова планка трагедии в его понимании, какие именно события станут для него болезненными. В конце концов, мы сами выбираем, чувствовать нам боль или нет. Я не хотел заигрываться, лишь хотел немного удовлетворить его любопытство и разнообразить свои дни, возможно… Я рассмеялся, согнувшись пополам и уперевшись ладонями в колени. Смех очень быстро перешел в разряд истерического, когда нет сил сделать вдох и открыть зажмуренные глаза, я смеялся и смеялся, стоя один в своей огромной, пустой квартире, как сумасшедший, и отголоски моего смеха таились в углах и отдавались шумным эхом мне в уши. — Чушь какая. Просто побуду наблюдателем. Если он захочет приблизиться — я ему покажу, но ничего лишнего, ничего больше. Еще один «верный образ», не более. Я плюхнулся на диван, особо не заботясь о том, что рубашка помнется. Так бывает, что люди не подходят друг другу — мне так вообще никто не подходит. Не существует такого человека, который по доброй воле — только благодаря своему огромному чувству и любви, если уж так, — остался бы со мной. Я так привык к собственному одиночеству, что он, так упорно нарушая мой покой, кажется каким-то инопланетным явлением, не иначе. Не сомневаюсь в его искренности, глаза у него горящие, но он воистину не понимает, во что ввязывается. Подпустить его немного ближе и уйти, наверное, будет довольно жестоко, но мне непозволительны такие вещи, как любовь и чувства. Опять же, если он захочет. Я вспомнил портрет своей незнакомки, который почему-то решил ему показать. На самом деле это было сделано из чистого любопытства, но диалоги с ним каждый раз приводили меня в неописуемый восторг. Он не знает, кто я такой, осмеливается дерзить мне, не зная, что может лишиться языка за это. Это удивительно, когда после многих лет пресмыканий, когда на тебя боятся поднять глаза, находится кто-то такой смелый и отчаянно глупый, что смотрит в глаза с такой страстью и прямотой. Я бы действительно хотел, чтобы он всегда так на меня смотрел. Я усмехнулся. Это невозможно. Однако я не мог отрицать того, что ощущение, когда твоего внимания так пытаются добиться, нахохлившись и упрямо отрицая это — безумно приятно. Он для меня — выбившийся из схемы механизм, который вернется на свое место рано или поздно, но почему бы не воспользоваться моментом и побыть для него героем? Позвонили с неизвестного номера. Шифруется — значит, что-то серьезное. — Говори. — Ты сукин сын, Тэхен, как ты вышел на него? — Я хмыкнул и глухо посмеялся, взъерошив светлые волосы. Надоели уже, но менять цвет в натуральный не хотел. Было стойкое ощущение, что как только я верну свой цвет, что-то потеряется во мне, и спустя два дня я снова захочу блонд. — Не поверишь, на выставке своих порисулек. — Это полная жопа. Твой этот самый не просто связан с полицией, он и есть полиция, он, блять, буквально там работает! Самый настоящий гребаный полицейский у тебя под крылом, это просто… — Замолкни. Хватит тараторить, голова от тебя болит. — Я открыл глаза, уперевшись взглядом в белый потолок. Выдохнул, выпрямился, устало потер переносицу двумя пальцами. — Детали. — Мин Юнги, двадцать три года, констебль Корейской полиции, характеристики исключительно положительные: очень внимательный сотрудник, многое просчитывает наперед, проницательный, как чертила, весьма импульсивен и настойчив, при этом в критические моменты довольно спокоен, рассудителен, логичен и основателен. Самокритичный и настойчивый, настоящий, мать твою, борец за справедливость, право, словно сошедший из страниц книг. Марти Стью гребаный. Школу закончил так себе, без каких-то выдающихся результатов, но вполне сносно. Отец известный бизнесмен, мать домохозяйка, начинания отпрыска не поддерживали, так как хотели, чтобы тот унаследовал семейное дело. — В какой отрасли? — Задумался и не заметил, как огладил свой подбородок. Привычка. Звучало это все действительно хреново, но на уровне «терпимо». — Торговле. Крупная логистическая компания, занимающаяся импортом минерального топлива и технического оборудования. — Как отскочило от зубов. Я прищурился и задумался. — Чем нам грозит? — Он полицейский, мать твою! Чем грозит? Может быть, всем? Отец убьет тебя своими же руками, если узнает, с кем ты связался! — Ты забываешься, — я невольно рыкнул. — Ведущая роль тут у меня, а не у него. Все нам на руку. Что он может раскопать? Он — сошка в этой системе, даже у комиссаров ничего на нас нет. На кой черт все это выстраивалось и отец дрючил всех за безопасность? Чтобы все пошло по одному месту, стоило только появиться на горизонте какому-то младшему полицейскому? Ты, блять, издеваешься? Я могу воспринять твои слова за ересь. — Тэхен, скажи, зачем оно вообще тебе надо? Рисковать лишний раз? Сиди на жопе ровно, кайфуй, закинься таблетками и рисуй свои шедевры. — Не твоего ума дело. Бог знает почему я вообще позволяю тебе так со мной разговаривать. — Я уставал от его занудства, но деваться было некуда: мне нужна информация. Я не сказал ему, что слез с таблеток давным-давно, но ни времени, ни желания слушать сейчас его нотации не было. — Я пиздатый, охуенный, невъебенный… — начал он припевать, и я выдохнул так уныло и тяжело, что голова заболела в десять раз сильнее, будто бы в нее ударили колоколом. — Я иногда тебя ненавижу. — Ты только мне и доверяешь. — Ты жалеешь меня сейчас? Вот уж спасибо, не просил. — Заноза ты. — Сам истеричка, — не остался я в стороне. У него имелась привычка сгущать краски, когда того не требовалось, и мне нужно было какое-то количество усилий, чтобы осадить его и заземлить. — Это все? — Ну, в общем и целом, да. Что тебе еще надо? — Отчет по казино, будь добр. Кто был, кто будет сегодня, инциденты. — Я встал и снова подошел к окну, заметив в отражении складку меж бровей. С раздражением надавил на нее указательным пальцем, будто бы пытаясь расправить. Я хмурился слишком часто. Кажется, мое лицо разглаживалось только в моменты пребывания на своих выставках. Но, как и сказал Юнги, это всего лишь верный образ. Я усмехнулся от того, что снова волей-неволей вспомнил его. Как метко, все-таки, и в душу ведь запало. Я глухо посмеялся. — Ну ты и шизик. Что там… — Я услышал клацание мышки и терпеливо ждал. — Был депутат Ли со своей любовницей, или хер его знает кто она такая… — Не одна из наших девчонок? — Нет, ее имени в базах нет. Певички и пара актеров из знатных. Из значимых — сын генерального комиссара. — Проиграл? — я улыбнулся и провел языком по зубам. Крупная рыбка. — Не то чтобы много, но какую-то часть да, больше выпивал. Разошлись на хорошей ноте без происшествий. По его наводке сегодня должна прийти пара человечков. — Интересно, знает ли его папаша, чем сынок по ночам занимается? — Я расслабился. На том конце провода ничего не ответили. — Тэхен, что-нибудь еще? Для тебя что-то спланировать? Хочешь заглянуть к ним сегодня? — Нет, спасибо, я жду сообщения. — От твоего этого самого? — Я проигнорировал ехидное замечание. — Проследи за этим сынком, только тихо. В случае чего я сам разберусь. Мне нужно продумать план. Благодаря Юнги я смогу чуть больше выцепить, возможно, даже важную информацию. Если я их познакомлю, уверен, он будет в большом восторге. А если произведет хорошее впечатление, то его рост по карьерной лестнице пойдет очень быстро: он не упустит такую возможность. — Откуда ты так в этом уверен? — О, я как раз-таки ни в чем не уверен. Разве оно не лучше? — Я улыбался широко и предвкушающе. Игра стоила свеч. — Все, до связи. Через неделю доклад по ситуации. — Мелкий гаденыш. Я услышал это уже мельком, когда нажимал на кнопку завершения вызова. Усмехнулся сам себе: ну да, все как обычно. По-хорошему, пора бы уже поотрезать языки за такое отношение, но это было не в моей манере. Да, я еще молод и в глазах многих выгляжу сосунком, что ничего не мыслит, как слепой детеныш, и шагу не способный сделать без надзора отца. Удобная пешка в других руках, ребенок, которым можно умело манипулировать и надавить через меня на главного в угоду своим целям. Глупцы, просто слепые непроходимые идиоты, не понимающие, в чьих руках действительно сосредоточена власть. Это был не Пак, не братья Чон, которые считались обеими руками отца. Все находились в моем непосредственном подчинении, однако вскрывать карты было ещё рано. Я собирался записывать себе в голову каждый их проступок, намеревался запомнить каждое слово, а потом все обернуть против тех, кто открывал рты. Отец доверял своему окружению, тем, кого он сам собрал, но прошло много лет, и большинство из них хотели не простого подчинения, а власти и денег. Все люди одинаковы, однако отец не станет меня слушать без весомых доказательств и аргументов. Этим-то я и собирался заниматься следующие пару лет. Пока что я был относительно предоставлен себе, а это развязывало мне руки и обеспечивало великолепную возможность действовать втемную. Папа особо не втягивал меня в самые мутные дела, но кое-какие права уже потихоньку передавал. Не знаю, поставил ли он кого-то в известность на этот счет, но интуиция говорила мне, что он совсем не дурак. Может быть, он даже видит какое-то замышляющееся предательство и отмывание денег. Но отец не из тех людей, что позволили бы ездить на своих плечах — он совсем не осел. Возможно, это какая-то проверка для меня: он хочет понять, как я буду с этим справляться, вот и не вмешивается. Включает дурачка. И я его включаю. Отец плотно занимался моим воспитанием, и мы проводили вместе достаточное количество времени. Он не то чтобы знал меня как облупленного — в конце концов, у строгих родителей вырастают самые хитрые дети, — но понимал меня достаточно хорошо. Хотя я не могу сказать, что отец был строг ко мне и устраивал тиранию. Безусловно, у него есть очень темная сторона, которую он поселил и в меня, но сейчас я понимаю, что по-другому нельзя было поступить, иначе я бы просто не выжил в этом мире. Я благодарен отцу за многие вещи и уверен: он по-своему меня любит. Возможно, не так, как обычные родители любят своих детей, но он совершенно точно никогда не сделает того, что подвергло бы мою жизнь опасности. Я тоже был сильно привязан к отцу и считал его во многом своим авторитетом, хотя сейчас, по мере взросления, уже хотелось иметь право голоса. Но я допускаю, что в глазах отца все еще его маленький сын. Поэтому мне и нужны доказательства. Поэтому мне необходимо все это распутать. Отец любит меня безусловной любовью, просто потому что я есть, и, несмотря на его характер и статус, это здоровая позиция в воспитании. Но я не только его сын, а по рождению наследник, коллега и последователь. Отец позволял заниматься всем, чем угодно, в том числе рисованием. Он не пребывал в особом восторге, но относился к моему хобби скорее нейтрально, в духе «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось». А может, он был рад, что я с раннего возраста не хватался за пистолеты, а предпочитал детство «нормального» ребенка, детские игры и увлечения, насколько это вообще можно было сказать. Возможно, он хотел бы отгородить меня от всех ужасов еще хоть немного. Возможно, он до сих пор считал, что я не готов. Я улыбнулся и с теплотой бросил взгляд на рамку с фотографией, что стояла на большом стеллаже у стенки. На фото были я, папа и мама. Я подумал мимолетно о том, что мой отец — человек с большим сердцем, потому что сохранить ясный ум и теплоту в душе может далеко не каждый. Как в нем все умещалось — я понятия не имел и не подозревал, насколько на самом деле похож на него, и во мне куда больше от папы, чем от матери. Отвлек меня от мыслей звук уведомления. Я не спешил смотреть, что там, бросил взгляд на экран и взглянул в окно. Все так же светло, все тот же вид из окна. Скалистое море. Я прислонился лбом к прохладному стеклу — головная боль ненадолго отступила. В голове пронеслись образы моих картин. Текучие часы, как назвал их Юнги, внимательные глазные яблоки моей новой подопечной, ее винное платье. Я открыл глаза: почему же он так настаивал на том, что часы текут? Откуда это взялось в его голове? Было ли дело только в том, что он испытал синдром Стендаля? Я ранее слышал о том, что люди сталкиваются с таким явлением только в Италии, когда стоишь лицом к лицу с шедеврами эпохи Возрождения. Я мог понять, когда люди испытывали припадок, глядя на фрески Микеланджело, но чтобы такое произошло в совершенно обычном сеульском музее на обычной выставке… Неслыханный случай. Вот уж действительно, понятие искусства очень субъективно. Почему именно часы? Я восстановил тот день буквально по крупицам, что оставались в моей памяти. Он единственный стоял возле той картины как вкопанный, на мгновение мне показалось, что он даже не моргал. Я нахмурился и подошел к нему ближе, он почти не дышал, его пальцы подрагивали. Я хотел коснуться его плеча, но вовремя убрал свою руку. Лишь спросил: — Вы в порядке? Он не удивился, не обернулся, не отреагировал, и я на мгновение впал в ступор, пытаясь отследить глазами, куда же направлен его взгляд. Однако он будто бы смотрел в одну точку и на всю картину одновременно, совершенно расфокусированно. — Эти часы горят, — только и ответил он, не отводя своего взгляда, словно загипнотизированный. Я впервые видел, чтобы кто-то реагировал таким образом на то, что я рисую. Ему было совершенно неинтересно, кто перед ним, да и не то чтобы он очень стремился продолжить диалог, однако я рискнул. — Почему Вы так решили? — Я вижу пожар, тронешь полотно — обожжешься, а часы рассыплются в прах или растекутся. Зачастую время так и ощущается: текучим, как раскаленная лава. Думаю, это превосходная интерпретация. Я задумался и нахмурился. Мне очень понравилось, что он так открыто высказывал свое мнение. Я не видел его лица, но мельком успел изучить его профиль. Очень мягкие черты лица, довольно симметричные, выраженная линия челюсти, темные отросшие волосы, что, кажется, не очень-то его заботило. Я прищурился и оценивал его по привычке с точки зрения художника, не заметив, как стал прикидывать композицию. Он на каком-то балконе с сигаретой в зубах смотрит в небо, брови сведены к переносице… Я разозлился на себя и отогнал эти мысли из головы. Юноша не начинал разговора, лишь стоял и смотрел на мои часы. Я ненавидел эту картину и понятия не имел, что он в ней вдруг нашел. — Может быть, красота в глазах смотрящего? — Вы не видите моих глаз. — Спокойно ответил он, но я видел, как дрожат его пальцы, как ему тяжело дышать, как сложно дается каждая фраза. На мгновение мне показалось, что он сейчас рухнет. — Уверен, там пожар, — быстро согласился я, стараясь перевести тему. — Пожалуйста, сделайте несколько глубоких вдохов. Здесь работники обучены, как оказывать помощь людям с синдромом Стендаля. — Страшно прекрасно, — выдохнул он в ответ, прикрывая, наконец, глаза и делая несколько глубоких вдохов. Я усмехнулся. — Где нужно поставить запятую в Вашей фразе? Он туманно улыбнулся, но мне показалось, что он начал приходить в себя. Я не заметил, как нахмурился и наблюдал, готовый позвать на помощь в ту же минуту, но он отчего-то медлил, и я тоже не решался. Он сделал несколько глубоких вдохов и, кажется, спустя целую вечность повернулся и посмотрел прямо на меня. Я не мог отвести от него взгляд: его глаза цвета лесного ореха были совершенно красивы, как золото на дне океана, которое замечаешь глубоко в толще воды. — Слепая крайность, — беззаботно ответил он. Я был сбит с толку, не понимая, что он вкладывает в это. — Не нужно никого звать, я в порядке, спасибо. Мне на мгновение показалось, что он какой-то ненормальный. Я прислонил ладонь к его лбу, будто бы желая удостовериться, что он вообще живой и существует — мою руку обдало жаром. Он не отводил свой взгляд, смотрел прямо, смело. Может быть, он болен, поэтому так странно себя ведет? — Это у Вас глаза горят, — сделал он нелепое замечание, на что я опешил и как-то по-глупому улыбнулся. — Красота в глазах смотрящего? — усмехнулся я, кивая на имя, что было прикреплено небольшой металлической пластиной с гравировкой к холсту. Он нахмурился, будто бы пытаясь понять, что я от него хочу. Я демонстративно показал ему свой бейджик. — У меня такое же имя, как у автора работы. — Почему же Вы решили сжечь часы? — потрясенно смотрел он, внимательно изучая подпись к полотну. Я закусил щеку с внутренней стороны. Никто ранее не задавал таких вопросов, так что я даже растерялся и не знал, как ему ответить. Может быть, до этого никто и не интересовался тем, что я думаю на самом деле. — Вообще-то я не планировал их сжигать, — рассудил я, переведя взгляд на свое творение. Вспоминать то время было сложно для меня, это тяжелая дыра в моем сердце, и не то чтобы я был готов этим делиться с посторонним человеком, которого почему-то зацепила именно эта работа. Я решил сказать полуправду. — Я сидел в комнате, и единственный звук, который я слышал, — это стук часов. В итоге он так меня разозлил, что я написал картину. — Это было правдой, но только наполовину, я сказал лишь то, что утолило бы его любопытство, но вопросов у моего случайного собеседника отчего-то стало только больше, что мне нравилось и не нравилось одновременно. — Так огонь — это Ваша агрессия на время, получается? Сублимация или что-то вроде того? — Я перевел любопытный взгляд на него, мазнув по растрепавшимся волосам. Зрит в корень, проницательный. Буду юлить и выкручиваться — больше вопросов задаст. Чего хочет? Простое ли это любопытство? Вынюхивает? Пора ли уже паниковать, или просто пока посмотреть, понаблюдать, что из этого выйдет? — Да, потому что я считаю, что время очень несправедливо. — Я сказал это грубее, чем планировал, но он, кажется, понял и только кивнул, совершенно не обидевшись. — Жизнь вообще несправедлива… — он усмехнулся, прикусив губу в следующий момент, не скрывая своей горечи. — Вы правы, но эта злость на время, несправедливость или что-то еще и делает нас живыми, — спокойно ответил я, не выпытывая у него значение промелькнувшей эмоции. Слишком рано — закроется. Люди имеют свойство делиться всем подряд, если у них ничего не выпытывать и не спрашивать. Много всяких «но», конечно, в этом, и должен быть соблюден ряд условий, и тем не менее. Когда лезешь человеку в душу со своими расспросами, вытягивая слова из горла раскаленными щипцами, это никогда не кончается хорошо. — Способность чувствовать, получается, делает нас особенными. — А что еще? — Этот диалог давался мне на удивление легко и непринужденно. Он не знал, кто я такой, — он вообще ничего не знал обо мне — что будто бы обманчиво развязывало мне и ему руки, оттого мы и могли фривольничать, общаясь без титулов и обязательств, как два обывателя. Для меня это было забавным и интересным чувством, ибо такого я не испытывал уже очень давно. Я глубоко вдохнул, и вдруг в выставочном зале рядом с этим странным человеком почувствовал себя свободно. — Люди, — в конце концов едва слышно ответил он. — Потому что чувства появляются из-за людей. — Что в этом плохого? — нахмурился я, бросив на него мимолетный взгляд, и замолчал. Он с силой кусал свои губы и сжимал руки в кулаки, едва вдыхая. Все предельно ясно. — Вам плохо? — Чертовски плохо, — грустно ответил он. Я вздохнул. Совсем не планировал сегодня примерять на себя роль спасателя. Я прикусил губу и одернул себя: погодите-ка, так я и не должен никого спасать! Зачем оно мне? — Знаете, — начал было я, переведя взгляд на то, что стало причиной нашего разговора, — нет ничего плохого в чувствах, они вообще не могут быть плохими. — А как же агрессия? Обида? Злость? Раздражение? — Кто сказал, что эти чувства «плохие»? — Я скрестил руки на груди. — Мы сами даем эмоциям окраску, присваиваем значение, но по своей сути эмоции ни плохие, ни хорошие — они просто есть. Эти чувства могут выбить нас из колеи, но, по сути, они все зачем-то нужны, стоит лишь разобраться, что с этим делать и как работать с тем, что имеем. Ни злость, ни агрессию и все, что Вы назвали, мы не можем контролировать — только осознать их, принять и решить, как поступить с тем, что испытываем. Человек злится, когда кто-то переходит его личные границы — так он дает понять, что дальше нельзя совать свой нос, и если собеседник не понимает по-хорошему, мозгу приходится все прояснить таким образом. Что же, это делает человека плохим? Или, если человек обижается на несправедливость, раздражается на собственную беспомощность, это тоже делает его каким-то неправильным? Отнюдь. Человек борется, и чувства внутри него лишний раз это доказывают. Если разобраться с причиной, все зачем-то нужно и ничего не дается нам просто так, все зависит лишь от нашего отношения, выбора. Если человек решает удариться в тоску или другие деструктивные вещи — это только его выбор. — Звучит… Разумно, — выдохнул он, и я поежился, ощущая на себе его пронизывающий взгляд. — Я не рассматривал все в таком ключе. — Потому что мир не черный или белый, — спокойно отозвался я. — А что насчет депрессии? Это не вопрос выбора. — Это болезнь. Ее можно предугадать, предупредить на ранних этапах, заниматься профилактикой. У Вас может быть сколь угодно отличный иммунитет, но если Вы постоянно промокаете под дождем, ходите нараспашку под сквозняками, вероятность подхватить простуду увеличивается в разы. Болезни нужно лечить у врачей вне зависимости от того, что болит: сердце или мозг. — Приятно слышать такую точку зрения, господин Ким. Вы представляетесь мне очень зрелым человеком. Кажется, даже если Вы ударите, это будет ощущаться как поцелуй. Я замер и медленно перевел на него взгляд. У меня что-то кольнуло под ребрами, и я был не в силах выдохнуть. Он расслабился, смотрел на меня спокойно с играющей улыбкой на губах. В ней не было ни насмешки, ни превосходства, ни беспокойства. Он не изучал меня, не копал, не пытался что-то узнать — просто смотрел, и мне стало не по себе. Он делал какие-то свои выводы, и я понятия не имел, что же варится в его голове. — Не хотел бы я примерять Ваши ботинки… — сказал он тихо. Я улыбнулся, понял его отсылку. — Свои ботинки я и сам никому не отдам. Приходите на мою следующую выставку через пару месяцев. Интересно, что Вы скажете. — Будет пригласительное? — Он ехидничал, но это было скорее напускное — он ничего не ждал, однако я был серьезен. Я планировал сегодня пригласить пару людей: это наладило бы связи с теми, от кого мне нужна была информация, но он так неожиданно попался мне на глаза, как я мог его просто отпустить? Я достал пригласительное, цокнул ручкой и принялся заполнять его, найдя опору на своей коленке. — Будет, — спокойно отозвался я, чувствуя, как он стушевался. — Ваше имя? Я поднял на него глаза, остановившись на незаполненной строчке. Вот уж не пристало начинающей звезде сидеть, согнувшись в три погибели, вписывая имя незнакомца в пригласительный билет. Сказал бы мне кто об этом еще полгода назад — покрутил бы пальцем у виска, честное слово. Я смотрел на него выжидающе, он на меня — с интригой и интересом. — Пожалуйста, перестаньте, я совсем не то имел в виду, это была простая шутка… — Он будто очнулся и потянулся к моему локтю с намерением помочь мне подняться с пола. Смутился? Я улыбнулся. — Вы без этого не пройдете. — Я остался сидеть на корточках и терпеливо ждал. Это стало своего рода делом принципа. — Мин Юнги. — Я кивнул и дописал приглашение, встал чуть резче, чем планировал, отчего ощутил легкое головокружение. Колени заныли: вроде не старый еще, а все равно почувствовал, как тело затекло за жалкие несколько минут. — Хорошо, господин Мин, теперь Вы должны прийти, раз и пригласительное имеется, разве не так? — Я был крайне собой доволен. Он взял приглашение из моих рук и казался шокированным. — Благодарю, — он вежливо поклонился, на что я кивнул. Понятия не имею, что творилось в его голове, но он выглядел впечатленным, а раз так, я решил не думать и не заморачиваться, пустить все происходящее по течению, а там будь что будет. Я ничего не ждал и ни к чему не готовился, у нас состоялся очень приятный и занимательный диалог, и мне было по душе, что я так неожиданно нашел себе собеседника, только и всего. Я ничего не ждал от нашей дальнейшей встречи, ничего не планировал — вообще не думал, что он на самом деле придет, но он пришел. И привнес с собой какое-то безумие, найти объяснение которому я не могу до сих пор. Я открыл глаза и посмотрел на себя в отражении стекла. Прошло уже больше двух месяцев, а я так хорошо и живо помнил нашу встречу. Я давно не встречал кого-то, кто бы искренне разделил мою любовь к искусству, был уверен, что дело именно в этом, но когда он стоял напротив меня в той подсобной комнате посреди художественного хлама, такой вдруг осознавший что-то, касающийся оголенных частей моего тела, такой… Я тяжело выдохнул и провел рукой по волосам. Одна часть меня так и подначивала хитрым тоном порефлексировать на эту тему, а другая упорно отмахивалась со словами: «Бога ради, потом, пожалуйста, разве не хватает без этого проблем? Сейчас совсем не время для такого». Я пока соглашался со второй. С ним можно зайти дальше, переспать… Сколько? Раз, два, три? Может, даже на постоянной основе? Но ничего большего. С другой стороны, какая любовь? Я видел его два раза. Надо быть действительно малолетним идиотом, чтобы поверить в то, что такое сильное и мощное чувство зарождается с двух встреч. Вот отец любил мою мать. Не так, как в слащавых романтических фильмах, он действительно ее любил. И такого масштаба вещи не возникают из какой-то мимолетной интрижки. А пойти на что-то большее я не был готов, да и не хотел, оно не нужно мне. Он, несомненно, приятное дополнение моих будней, но не более того, ни в коем случае. Я вообще глубоко сомневался, что такие вещи как любовь, чувства, отношения доступны мне. Мне все чаще думалось, что я просто не создан для этого, одному было куда лучше и комфортнее. Просто есть такие люди, которым лучше без кого бы то ни было, кому не подходит «Я буду любить тебя до конца времен и ждать миллион лет». Я нахмурился от мысли, что все может выйти из строя и я наделаю глупостей. Я закусил губу: нельзя было этого допустить. Меня снова отвлек звук уведомления — точно, мне писали. Я взял телефон и быстро смахнул по экрану блокировки. Unknown 14:08 Добрый день, мистер Ким. Это Мин Юнги. Я бы хотел увидеться, у меня появилось несколько идей по поводу Вашей работы. Пожалуйста, сообщите мне, когда у Вас будет время, угощу обедом. Unknown 15:00 Если Вы передумали или планы изменились, пожалуйста, дайте знать. Я перечитал три раза. Внес его номер в список контактов. — И правда написал, — усмехнулся я сам себе. — Надо же, какой вежливый. Сама учтивость. А когда ты целовал меня, таким галантным не был. Я думал, что ему ответить. Надо бы с ним встретиться, выведать о его работе, уточнить область его познаний и действовать, исходя из этого. Но… — Чего ты хочешь? — А ты? — Отвечать вопросом на вопрос — проявление дурного тона. — Беру с тебя пример. Диалог, что так невовремя пронесся в голове обрывком, заставил меня усмехнуться. Я ввязывался во что-то опасное, что могло бы обернуться против меня же самого. Хотя не мне, черт возьми, говорить об опасности, я буквально живу с ней и это моя лучшая подружка, что идет со мной плечом к плечу. Я совершенно точно понимал две вещи: он не должен знать, кто я такой, и я не должен заходить слишком далеко в своей болтовне, открываться настолько, чтобы он поверил, потому что, если он что-то заподозрит, — тоже начнет копать, а сейчас этого нельзя допустить. Я прикусил кончик ногтя на большом пальце, задумавшись. Вообще не надо ему отвечать, давать надежду и во все это ввязываться, но я мог узнать информацию, а за нее люди готовы отдать многое. Может быть, и я ненароком смогу ему что-то сказать? Так, услуга за услугу… Me 15:10 Добрый день, господин Мин! С удовольствием угощусь Вашим обедом. У меня есть несколько новых идей. Вы не думали записаться в художественные критики? Могу посодействовать, у Вас хорошо получается. Я свободен в любое время, напишите дату и место. Пока что пусть все остается как есть. Если появятся проблемы — я уберу его, хотя и не хотелось бы. Разве я не делаю так каждый раз, как и говорил Чимин?