А в Питере ночи холодные

– Попроси, я подумаю, и, может быть, прекращу, – Коля в игривой задумчивости пробежался пальцами по тазовой кости Фёдора. – Ты, кажется, что-то попутал, – Фёдор закипает и, чтобы напомнить Шуту границы, – ни о какой субординации сейчас и говорить не стоит – двигает коленом тому по носу. Николай айкает и (слава алкоголю) обрушивается на паркет, держась за нос и бурча угрозы. Достоевский устало вздыхает и встаёт, обходя хмельное тело. – Тц, пьяница... – он в отвращении кривит рот, – Проспись, позорник. Федя злопамятный, обидчивый, но не бездушный, особенно в отношении такого золотого человека, как (бухой) Николай. Потому на эту золотую голову валится подушка, а на тело – плед. Фёдор горемычно смотрит на эту картину и жалеет о том, что раньше никогда не занимался рисованием. Вот правда, хоть полотно пиши: пьяное тело почти-Аполлона, лежащее на паркете бывшей коммуналки Петербурга с огромными стеклянными окнами, расписанными морозом, стучащимся снегом в окна. Пусть лежит, не замёрзнет. На этой теплой ноте Достоевский бредёт к софе, поправляя белье, облапанное ненасытными пальцами. Подушка, набитая перьям, теперь, конечно, нечастое явление, но как бы она не подходило теперешней обстановке, – завтра у Фёдора будет болеть голова. Чтобы заснуть, вместо расписных советских ковров на стене, Федя рассматривает нажравшегося друга, успевшего заснуть и изредка завывающего во сне.