Аддиктивный синдром

Время до вечеринки в честь юбилея благотворительного фонда Каттерфельдов пролетело быстро для остальных, но мучительно для меня. За эту неделю я еще несколько раз побывал в поместье Каттерфельд, но встречался с Рейнхольдом всего раз. Мужчина был занят и искренне извинялся за то, что мне пришлось ехать по его приглашению, а ужин отменялся. Что ж, я был рад проветриться и встретиться с Каттерфельдом хотя бы на минутку. Странно было принять свою растущую симпатию к нему. Разум не мог найти логической причины моей привязанности, а тело и вовсе отторгало сам факт сблизиться. Нежное чувство первой влюбленности смешалось с отвращением и немалой долей вины. Вины за то, что должно вскоре произойти и в последствии поставит крест на любимом человеке. Я порывался рассказать правду Рейнхольду. Правда, и даже не раз. Однако меня что-то останавливало. Словно ставило на ручник, стоило открыть рот. Было бы правильно поведать о заговоре отца с Тобиасом Каттерфельдом и попросить о прощении. Я бы обезопасил Рейнхольда, даже если бы меня навечно заклеймили предателем… Однако таившийся внутри страх заставлял меня молчать. Я страшился увидеть на бледном лице мужчины гримасу отвращения и ненависти. А еще я хотел свободы, которую возможно получить только после его краха. Чувства съедали меня изнутри. Хотелось излить кому-то душу, но, как я и сказал Викингу, у меня никого не было. Конечно, у меня был сам скандинав, но вряд ли бы он обрадовался моей идеи сорвать их план. Викинг ненавидит Рейнхольда из-за того, что его семья однажды обанкротилась. Викинг не поймет мое желание уничтожить этот план, пока не стало поздно… Поэтому я молчал всю неделю, изредка глотая раздробленные напополам таблетки, когда становились слишком тяжело. Из-за возвращения к употреблению наркотиков чаще, чем раз в неделю или полторы, состояние моего тела ухудшилось. Вернулись темные круги под глазами, которые я вновь начал скрывать за слоем макияжа вместе с уже привычным мне шрамом на брови. Пришлось также вернуться к каплям для глаз, ведь те ужасно краснели на следующий же день после приема. А сердце… как только я забыл о тахикардии, оно начало изредка покалывать или тянуще болеть. С этим я ничего не мог сделать. Викинг блаженно считал, что так влияет меня стресс, не ведая о тайнике под моей ванной. Если бы он узнал… В общем, пускай мое тело страдало, я ощущал небывалый прилив сил сворачивать горы. В день вечеринки я с самого утра закинулся амфетамином, прекрасно зная, что до вечера Викинга не будет дома. Чем больше он оставлял меня одного, тем сильнее я боролся с желанием вкусить еще наркотиков. Сегодня я не поехал на работу. Меня отпросили в причину важных семейных дел и, честно говоря, я был бы не прочь провести день в офисе, чем лежа на кровати и умирая от скуки. Тем не менее Викинг приехал ровно за час до вечеринки и начал подгонять, чтобы я собирался. Как всегда, мое крестная фея выбрала мне наряд, заставила сходить в душ и принарядила, не забыв помочь уложить волосы. Иногда я чувствовал, что Викинг скорее не мой телохранителей и надзиратель, а нянька. Он считал меня ребенком, который ничего не может сделать без него и постоянно лезет на рожон. Что ж, в каком-то смысле он был прав, да и что отрицать: мне безумно нравилась его забота и внимание. За проведенные рука об руку месяцы он стал самым близким человеком в поместье Кернов. Близким человеком, которому я не мог поведать настоящие чувства. Помимо возвращения к наркотикам, мужчина не ведал еще и об моих чувствах к Каттерфельду. Наверняка он догадывался по тому, как я спешу покинуть дом и оказаться на ужине с Рейнхольдом, но продолжал скромно молчать. В его понимании уж лучше я бы влюбился во врага, чем шлялся бог знает где вместе с психом. Собравшись, мы сели в машину и поехали на вечеринку. В этот раз Викинг сказал, что тоже будет присутствовать на приеме и из тени приглядывать за мной, чтобы я не натворил дел. Конечным пунктом назначения было второе поместье Каттерфельдов, в котором жил Тобиас. Именно он был организатором в этом году, хотя насколько мне поведали, обычно мероприятие подготавливал Эванс. На этот раз его освободили от обязательств, что стало для меня очередным доказательством: он потерял прежнюю власть. Особняк был ненамного больше того, где жил Рейнхольд, но раза в два больше поместья Кернов. Целых три этажа и сотни окон. Благодаря последним я и понял, где проходил званый ужин. Пока все поместье было темно, лишь в том крыле сверкал свет. Туда же и шли люди, которые все прибывали и прибывали на дорогих машинах и в расфуфыренных нарядах. Сливки преступного общества Мюнхена. Викинг взял меня под руку и потащил прямиком в поместье. Мы оказались в огромной белой зале с неприлично высокими потолками. Небольшой приглашенный оркестр играл на возвышенности, а сотни людей толпились возле фуршета и сцены, на которую вскоре был должен выйти Тобиас Каттерфельд и произнести приветственную речь. Я не сразу заметил, что среди состава гостей были и обычные люди. Точнее, не совсем обычные — старые ветераны, старики из дома престарелых и больше всех детей-сирот, который кружились вокруг своих воспитателей, чем сильно бесили их. Перед приходом на вечеринку я немного почитал о благотворительном фонде Каттерфельд в Интернете. Ветераны, сироты и пожилые люди нашего города были теми, кого спонсировал фонд. Наверняка организация была создана для отмывания денег и прикрытия незаконного бизнеса под хорошим образом в СМИ, и все же она действительно помогала нуждающимся. Насколько я знаю, Керны тоже участвуют в ней, поэтому не удивительно, что я взглядом заметил отца, который вел активный разговор с какой-то барышней по виду старше меня всего на несколько лет. Он приехал раньше нас с Викингом, хотя я точно упоминал, что тоже буду на этом вечера. Не хотел ехать со мной в одной машине. Не хотел видеться с сыном. Если бы не наркотики, бегущие по венам, данный факт ранил бы меня сильнее, а сейчас… Сейчас я просто отвернулся и направился к фуршету вместе с Викингом. Он заставил меня съесть почти целую тарелку канапе, ведь дома мы не успели поужинать. Я и правда был голодным, поэтому со спокойной душой ел все, что он пихал мне в рот. Так нас и застал Эйзенманн, который, что неудивительно, тоже присутствовал на вечере. — Привет, крольчонок. Папочка помогает отращивать бочки? Я чуть не подавился очередным канапе, почувствовал присутствие мужчины у себя за спиной. Клаус безумно тихо подкрался и вовсю разглядывал меня и Викинга. — Здравствуй, Клаус, — кивнул головой скандинав и дернул меня за рукав пиджака на себя. — У тебя разве нет дел? — Есть, но я не мог упустить возможность немного позлить тебя и увидеться с моим строптивым учеником. — Босс уже приехал? — спросил Викинг, не поддаваясь на подначки Клауса. Будто у него был иммунитет. — Ага, вместе с кошаком и ребенком. Клаус потянулся к последнему канапе на тарелке, на которое позарился я, и кинул себе в рот, победно ухмыльнувшись мне. Засранец! — Ну и? Почему ты здесь? Иди к боссу. — Мне уж слишком нравится, как ты спроваживаешь меня, а ведь я даже не услышал «привет» от крольчонка. — Клаус, Отто — моя ответственность, твоя же — босс. Вали отсюда. Шрам на лице Клауса опасно поморщился и последний кусок еды застрял в моем горле. — Босс зовет тебя, Викинг. Это ты вали, а я пока поохраняю твою драгоценность. Скандинав прищурился, пытаясь найти Каттерфельда в толпе, а после взглянул на меня. Одного взгляда было достаточно: стой на месте, Отто, и не твори глупостей. Викинг покинул нас, отправившись к боссу, постоянно посматривая в нашу с Клаусом сторону. Эйзенманн оказался напротив меня и оперся спиной на лестницу, сложив перед собой руки. — Мистер Каттрефельд действительно позвал его? — Нет, конечно, — усмехнулся мужчина, приподнимая уголок губ. — Я просто хотел повидаться с тобой. Давно не виделись. — Аж целую неделю. После нашей трапезы на заправке я не видел Клауса. У него были какие-то дела за пределами Мюнхена и все время меня возил Викинг, который был рад сложившимся обстоятельствам. — И ты не соскучился по своему обаятельному учителю? Совсем ни грамма? Я сложил перед собой руки, копируя его поведение. — Бесчувственный! — обиженно поджал губу мужчина, состроив из себя мистера вселенскую обиженность. — А вообще, это хорошо, чтобы ты здесь. Раз босс пригласил тебя, это хоть какое-то продвижение, не так ли? — Надеюсь… Ох, как же я надеялся хотя бы на что-то, но в то же время до чертиков боялся этого продвижения в наших отношениях. Одна сторона вопила от радости от одной лишь встречи, а вторая напоминала о той ночи, ужасах, что пришлось пережить, и непреодолимом чувстве вины, преследовавшем меня по сей день… К тому же, Эванс. Рейнхольд все же притащил мужа на вечеринку, хотя и позвал меня. Это лишало меня всякой надежде, что он воспылал хотя бы малейшей привязанностью ко мне. Каттерфельд продолжал любить Эванса. Несмотря на затянувшуюся ссору, разные взгляды на жизнь и даже слухов о любовнике, которые он никак не стремился заглушить. Иногда мне казалось, что Рейнхольд ведет какую-то игру. Играется со мной, своим мужем и всеми нами. Вопрос только в том: что это за игра и какая моя роль? — Ты какой-то не такой сегодня, — отметил Клаус. — Нервничаешь? — Нет, — соврал я. Чему тут нервничать? Ну подумаешь меня притащили на званый вечер, которые я так не любил. Подумаешь, тут отец, которому плевать на меня. Подумаешь, что гости косятся на меня, наслышанные слухами о любовнике. Подумаешь… Да, я нервничаю. Если бы мог, прямо сейчас сел бы в машину и уехал домой, но к сожалению, меня пригласили. Как гость, я не мог уйти, когда вечер официально даже не начался. — Расстроен, что босс притащил кошака? — Нет, — вновь соврал я и Эйзенманн ехидно улыбнулся. Он чуял мою ложь за версту. — Забей. Пока они в браке, боссу придется таскать за собой Эванса повсюду. Он любит выставлять его напоказ. Хорошо одетая игрушка с прекрасными манерами. Все любят Эванса. Мужчина пожал плечи и обвел толпу взглядом. Просканировал гостей на наличие угрозы и на мгновение остановил взгляд на Каттерфельде, к которому только пробился Викинг сквозь толпу. Послышался тихий смешок и я сквозь зал ощутил уничтожающий взгляд Викинг, который понял, что его обманули. — Но ты ведь не любишь Эванса. Сам говорил. Клаус опустил взгляд и уставился на меня, на мгновение засомневавшись, стоит ли мне говорить что-либо. — Понимаешь, крольчонок, это сугубо мое мнение. — Мне интересно узнать, почему ты его невзлюбил. — Да все крайне банально. Клаус посмотрел на часы и спрятал руки в карманы. — Эванс — очевидная слабость босса. Любовь, чувства — все это последняя чушь. Босс одержим этим парнем, поэтому я советовал тебе убить в себе привязанность и забыть. Не знаю, зачем он таскает тебя за собой, но в итоге ты окажешься использован и выброшен, а вот Эванс… — Клаус запнулся и отвел от меня взгляд. — Эванс останется. Босс не позволит ему уйти. Вот именно это я и считаю слабостью: стремление быть с человеком, который может тебя ранить в самый ответственный момент, когда враги только и ждут удачного момента для атаки. Вот значит как. Для Клауса Эйзенманна чувства были рудиментом, который нужно отсечь, чтобы не испытывать неудобств. Для него любовь всегда была и будет слабостью, заставляющей человека идти против веления здравого разума. И, какой бы извращенной не была его логика, я понимал ее. Симпатия к Рейнхольду сделала меня слабее. Я стал сомневаться в собственных решениях, нервничать и отвлекаться от плана, который вот-вот должен был завершиться. В эти финальные моменты мне нельзя отвлекаться, но я это делал. Даже сейчас, я должен бы ходить по пятам за Рейнхольдом, ослабляя его бдительность, а не стоять забитым в углу рядом с человеком, который, вероятнее всего, станет моим палачом, если план провалится. Любовь не должна быть слабостью. Но моя симпатия к Каттерфельду именно такая. — Значит, ты не веришь в любовь? — грустно усмехнулся я, ни разу не задетый словами мужчины о том, что меня используют и выбросят. В глубине души я знал, что так и будет. — Почему же? Верю, — ответил мужчина, немного призадумавшись. — Но я предпочел бы никогда не влюбляться, будь у меня выбор. — Будто у кого-то есть выбор, когда дело доходит до чувств. — В этом ты прав, крольчонок. Как никогда, прав. Эйзенманн умолк и больше не произнес ни слова, пока Викинг не вернулся к нам. Клаус ушел, отделавшись от гневной тирады скандинава легкой усмешкой. Как оказалось, несмотря на показную простодушность, Клаус не был человеком, который может открыть себя первому встречному. А именно таким я и был. Уверен, Клаус уже жалеет о сказанных словах… Викинг накинулся на меня с расспросами, о чем мы говорили с Клаусом, и я нехотя ответил, что о Каттерфельде. Заметив мой подавленный вид, он больше не стал расспрашивать, да и времени у него бы не хватило, ведь стоило Клаусу затеряться в толпе, к нам подошел Рейнхольд. Мужчина спросил, не хочу ли я пройтись и я согласился. Как и обещал, Каттерфельд начал знакомить меня с людьми из своего круга. Тобиас Каттерфельд в этом время успел выступить с речью и больше я не видел его до конца вечера. Все мое внимание заняли по очередности сменяющиеся лица, с которых я запомнил лишь несколько. Одними из них стало семейство Вагнер. Встретить Сабину здесь было неожиданно, но вполне ожидаемо, ведь она крутилась в незаконных кругах, как и все мы. Сабина была вместе с семьей. Рядом с ней стоял пожилой мужчина, опиравшийся на трость — ее отец. Сабина познакомила нас и похвасталась тем, что пошла по стопам папы. Почти каждый член ее семьи был потомственным доктором. Старший Вагнер был именно им и никак со слов Сабины не пересекался с незаконным миром, если не считать то, что его клиенты были поголовно бандитами. Да, старик Вагнер был семейным врачом всего семейства Каттерфельдов, включая Рейнхольда, Эванса, их сына и даже Тобиаса. Старик оказался тем еще весельчаком. Он знал Рейнхольда с детства и лечил еще его отца и деда, не говоря уже о более новом поколении. Как мне казалось, Каттерфельд тоже хорошо относился к старому доктору, с долей немалого уважения. Интересно, участвовал ли старик в предательстве Рейнхольда? Возле отца Сабины и самой женщины было еще несколько человек. Дочка миссис Вагнер, о которой она мне рассказывала, а также старший брат Сабины с сыном приблизительно моего возраста. Все они, кроме шестнадцатилетней девочки, как-либо принимали участие в незаконном бизнесе Каттерфельдов. Несмотря на высшее образование в области медицины, врачевательством занимался лишь старик и изредка Сабина. Участвовал ли кто-либо из них в предательстве? Виновна ли вся семья или лишь Сабина? Как много предателей затесалось в рядах Каттерфельда на самом деле? Этот вопрос не давал мне покоя. Я знал, как минимум о двух сильных семьях, которые пошли против системы, устоявшейся за двадцать лет правления Рейнхольда. Керны и Вагнеры не могли быть единственными. Скорее всего за ними пойдут более мелкие семьи, а вскоре Каттерфельд лишится всего. И это происходит прямо сейчас — его свержение. Где-то там в толпе мой отец, как и Тобиас, уверен, переманивают людей. Собирают последние голоса акционеров и важных людей перед началом финального акта. Следующая среда — финал истории. Я надеюсь, что Сабина поможет мне уйти тихо и не досматривать титров. Не хочу знать, что будет твориться в Мюнхене. Не хочу видеть никого из этих людей. Тихий побег. Без прощаний. Без слез. Новая страница жизни Отто Керна. С этими мыслями я кивнул Сабине, напоминая о нашей сделке, и она улыбнулась в ответ. Она не забыла. Все, что мне нужно было от этой встречи. На Вагнерах наш поход по гостям закончился. Каттерфельд изредка напоминал цель моего прихода: получить новые связи и засветиться в высшем обществе. В который раз убеждаюсь, что я нужен ему для замены отца. Почему-то, по неведомым мной причинам, он хотел видеть меня на месте главы семьи Керн или же… Или же это была лишь часть его плана, о котором я ни капли не ведал. — Мне это не нужно, — в который раз пытался я донести мужчине, выдавливая из последних сил улыбку. — Будем откровенными. У Бена больше не будет детей, а ты — единственный наследник. Хочешь ты того или нет, в будущем с тобой будут считаться, когда получишь власть. — Но мне правда это не нужно… — Отто, этого никто не хотел, но все люди, которых ты встретил сегодня, были вынуждены продолжить дело семьи. Такова наша судьба: стать продолжением и создать новое поколения для поддержания равновесия и мира. Мира. Да, мира которого через неделю уже не будет. Мюнхен погрязнет в крови. Город сойдет с ума и все вы потонете в злобе, обидах и жестокой правде. В этом искрящемся дорогим шампанским и лоском мире все предатели. Кто-то предает дорогих людей, кто-то партнеров, а кто-то — самих себя. Жизнь это цикл, который состоит из счастья и разрушения. Мира и войны. Мир в Мюнхене, как бы не старался Рейнхольд, не мог продолжаться так долго, покуда Тобиас Каттерфельд жив… Рейнхольд умен. Он знает в лицо своего врага, знает его слабости, но в пылу ссоры с супругом и разлада в личной жизни он потерял сноровку. Его взор затуманен. Он считает, что может поддерживать мир и дальше, но правда в том, что совсем скоро всему придет конец. Рейнхольд уже проиграл, стоило пустить меня в свою жизнь. Стоило пригласить на тот ужин. Стоило выпить бокал, подаренного алкоголя… Каттерфельд ошибся и продолжает шаг за шагом ошибаться, считая, что все под контролем. У него своя игра, свои планы, но он не видит, что и сам стоит на шахматной доске. Как отец играется мной, Тобиас играется своим племянником. Клаус прав. Любовь сделала его босса уязвимым. Слабым. Слепым. И она же станет причиной его краха. Мне жаль Рейнхольда Каттерфельда. Правда жаль, что я стал соучастником его падения. Мужчина не заслужил быть обманутым и преданным. Он не заслужил всего, что уготовил его дядя. Я знаю: он хороший человек. За маской хладнокровного спокойствия он добрый. Умеет любить и быть любимым. Он не робот, как за спиной о нем шепчутся в компании. Он человек. Такой же, как и все мы — с изъянами и ранимый. Но в этой войне он умрет. Не знаю, какую долю уготовил ему Тобиас Каттерфельд после снятия из поста генерального директора компании. Не знаю, решился ли дядя на убийство племянника, но… уход любимого мужа и потеря ребенка добьют Рейнхольда. Со всего, в чем я могу сомневаться, это я знаю точно. В следующую среду жизнь мужчины разделится на до и после, а для меня… А я… я обрету свободу благодаря его поражению. — Отто? — позвал меня мужчина, заметив, что я погрузился в себя. — Да, мистер Каттерфельд? Надеюсь, сейчас он скажет что у него появились дела, как обычно, и отпустит меня. Мысли съедают меня изнутри. Ему не стоит видеть меня в таком состоянии. Я уже шаге от того, чтобы сбежать из этого чертового вечера и закинуться спасительным амфетамином, лишь бы заглушить это раздирающее чувство безысходности с примесью вины. — Стой на месте и закрой глаза. Это будет быстро. Вот, что я услышал перед тем, как мужчина стремительно сократил дистанцию и притянул меня к себе. Всего миг — и его губы накрыли мои. Еще миг — и я осознал, что впервые с нашего знакомства мужчина сделал первый шаг. Мое тело оцепенело. Сердце предательски застучало. Я ощутил, как мое дыхание перехватило. Как его тепло окутало меня и весь мир вмиг погас. Были лишь я и он. Этот мужчина на двадцать лет старше меня. Мужчина, которого я когда-то считал монстром, и которого эгоистично возжелало мое израненное сердце. Лишь он во всей зале, который в своих объятьях защищал меня от всего мира. Повинуясь его приказу, я, наконец, прикрыл веки, отдаваясь течению. Течению, которое не продлилось дольше нескольких секунд. Каттерфельд отпрял и я впервые искренне улыбнулся ему. Так, как не улыбался никому уже очень и очень давно. Со стеснение, но безумно и безумно счастливо. — Мистер Каттерфельд, я… — промямлил я себе под нос, не зная что сказать. Вы мне тоже нравитесь? Я испытываю к вам симпатию? Я вас люблю? Меня заставили это сделать? Против вас строят заговор? На собрании вас свергнут?.. Мысли роились в голове, но лишь одна билась четко. Я нравлюсь ему. Рейнхольд молчал. Он смерил меня взглядом и обернулся. Я проследовал за траекторией его взгляда и среди десятков людей на вечере увидел лишь одного. В дальнем углу залы. Человек, стоявший под руку со златовласым ребенком. Мужчина, чей взгляд был столь холоден и темен, как беззвездная зимняя ночь. Эванс. Каттерфельд смотрел на мужа. Долго. Пронзительно. Они играли в переглядки и напряжение между ними было настолько сильным, как никогда не было у меня ни с кем. Связь, которую можно было уловить невооруженным глазом. Связь, для которой не нужны были слова. Эванс сбежал с места преступления. Сбежал, совершенно позабыв о ребенке, которого оставил в зале. Сбежал и, уверен, продолжал бежать так далеко и так быстро, как только мог. От позора. От чувств. От предательства. От чертовой любви. А я… я продолжал смотреть ему вслед, пока подо мной стремительно разверзалась исполинская пропасть. «В итоге ты окажешься использован и выброшен, а вот Эванс… Эванс останется.» Пазл сложился. Вот цель игры Каттерфельда. Я снова пешка в очередной игре. Мужчина, к которому я впервые испытал искреннюю симпатию, использовал меня, как средство для вызова ревности. Я лишь инструмент в его большой игре, как и в игре Тобиаса Каттерфельда. Ошибочно я воспринимал племянника и дядю, как совершенно разных людей, но они похожи. Оба любили играть, ставя на кон все. Стоило Эвансу скрыться из виду, как Каттерфельд отпрял. Я потерял равновесие и немного пошатнулся, но быстро нашел опору в Викинге, подошедшем сзади. Он знал. Он все знал. От того, как я почувствовал себя в момент поцелуя, до того, как осознал свою ничтожность. От того, как меня в один миг вознесли на небеса, и как быстро я скатился на девятый круг ада. Он знал. Я не мог произнести ни слова. В ушах звенело. Еще минуту назад я был в мире, где существовал лишь я и он, а теперь… теперь остался лишь я. И ведь так было всегда. Обреченный на одиночество Отто Керн. Мальчик, которого удобно использовать и не жалко выбросить. Эйзенманн предупреждал меня и не раз. Мне стоило прислушаться и отгородиться от любых чувств. Стоило сосредоточиться на миссии и не поддаваться глупой влюбленности. «Вот именно это я и считаю слабостью: стремление быть с человеком, который может тебя ранить в самый ответственный момент.» Любовь это слабость. Лучше никогда не влюбляться, чтобы не остаться у разбитого корыта. — Все хорошо, — прошептал Викинг мне на ухо и больно вдавил ладони мне в плечи. Боль отрезвляла. — Я уведу тебя. Потерпи немного. Я не слышал, о чем разговаривали Викинг с Каттерфельдом. О каких-то делах, наверное. Я стоял вместе с ними, но не слышал ничего, словно меня не существовало. Лишь слабый напор на плечах, приводил в чувстве. Я хватался за него, как за спасительный круг посредине океанского шторма. Сердце вырывалось из груди. Подступала тошнота. Мне становилось плохо во всех пониманиях и смыслах, которые только можно представить. Я заметил быстрое движение в свою сторону. Это был сын Рейнхольда. Он выхватил бокал с красным вином из подноса мимопроходящего официанта и плеснул прямо в меня. Напиток полетел в мое лицо из-за чего глаза мгновенно запекли. Я закрыл лицо глазами, пытаясь унять боль, пока не вздрогнул он громкого голоса Каттерфельда. — Что ты делаешь, Эберхарда?! Быстро извинись. — Не буду, — категорически заявил малыш и сложил руки перед собой. — Он это заслужил! — Что за поведение Эберхард? Мы с Джеромом не учили тебя такому! — Папы здесь нет, а этот дядя все испортил!.. Ты обещал, что помиришься с папой! Ты обещал мне! Больше я не услышал разговора сына с отцом. Викинг быстрым шагом повел меня в сторону уборной, и я очнулся лишь тогда, когда он плеснул холодную воду мне в лицо, пытаясь вымыть остатки вина и промыть жгущие огнем глаза. — Хватит, — попросил я и оперся на раковину. — П-прекрати. Колени подогнулись, и я осел на пол, не в силах стоять на ногах. Это был конец. Вот мой предел. Настолько разбитым я не ощущал себя даже после ночи с Каттерфельдом. Тогда пострадало мое тело, а сейчас — сердце. Такое самонадеянное и отчаянное. Поверившее в то, чему не суждено быть… Викинг присел рядом и приобнял меня. — Я уведу тебя отсюда, и мы уедем, слышишь меня? Осталась всего неделя и все закончится. — Я не с-смогу… П-правда, не смогу… Две слезинки скатились по моим щекам. Из-за слезящихся от вина глаз. Из-за боли в груди. — Эй, парень, ну что же ты? — тихо прошептал Викинг и притянул меня к себе. Я не мог остановить слез и разрыдался у него на груди, прямо как ребенок, которым мне все считали. Почему так больно? Я ведь знал, что ничего не выйдет. Знал, что Каттерфельд любит другого. Почему продолжал надеяться? Почему продолжал верить?.. Это так глупо. Вся эта любовь, чувства — они приносят лишь боль, и я не настолько сильный, чтобы совладать с ею. — Л-лучше бы я умер. — Нет-нет, не говори такого! Ты все переживешь. Отто, эй-эй, посмотри на меня. Викинг сжал мое лицо в своих ладонях и стер ручейки слез большими пальцами. — Знаешь, сколько раз мне разбивали сердце? Помнишь, я рассказывал, что даже с женой развелся? Я десятки раз влюблялся и знаю, как это больно, когда все заканчивается. Мне стоило сразу поговорить с тобой, как заметил все эти твои взгляды на Каттерфельда. Прости, что тебе пришлось это пережить. Все меня бросают. Мама, отец, Каттерфельд… Лишь Викинг остается рядом, чтобы не произошло. Он знает, какой я на самом деле, и остается с таким никчемным мной из-за чувства обязанности перед Анке Бернтольд. Эта вина держит его рядом и никогда не отпустит. Но мне нужно подтверждение. Словесное согласие быть рядом, что бы не произошло. Я вдохнул поглубже и вцепился в одежду мужчины, как за последний спасательный круг в штормящем океане. — Давай сбежим вместе. — Ты о чем? — удивился он и сильнее сжал мое лицо. — После собрания… Мне пообещали, что от отца избавятся, и я стану свободным… Викинг, я заберу все наследство и тихо уйду. Пошли со мной. Прошу… Ты… Ты единственный, кто мне нужен… — Кто пообещал? Я не успел ответить, как в двери уборной вошел еще один человек. Это был Эйзенманн. Он нашел нас взглядом возле умывальников и удивленно уставился, явно понимая, что его тут не ждали. Я отвернулся и вытер оставшиеся слезы испорченным от вина рукавом пиджака. — Что тебе нужно? — едко спросил Викинг и встал на ноги, потянув и меня за собой. — Тебя зовет Керн. — Думаешь, я поведусь на это во второй раз? — не без ехидства задал вопрос Викинг. — Как хочешь, я лишь передал послание. — Клаус развел руками и зацепился взглядом за меня. — А тебя, крольчонок, зовет босс. Мы уезжаем. — Он едет домой, — категорически ответил Викинг за меня. — Нет, он едет с нами в поместье. Босс хочет извиниться за поведение сына. Скандинав тяжело вздохнул и его хватка на моих плечах стала только сильнее. — Клаус, послушай, в такой состоянии он никуда не поедет. Ему нужно… — Я позабочусь о крольчонке, а теперь, будь добр, сьебись. — Ты не понимаешь, — прошипел скандинав, намекая, что Эйзенманн не осознает причину моего состояния. Вот только Клаус понимал. Ох, он был первым, кто уловил мою заинтересованность Каттерфельдом, что отпечаталось на его шутках. А вот Викинг предпочитал быть слепым до последнего, пока не стало поздно. — Я все понимаю, — вторил тот моим мыслям, не отрывая взгляда от меня. Я не смотрел на Клауса, но чувствовал его взгляд, прожигающий спину, даже не смотря. — Отто переночует у нас, а завтра ты заберешь его. Давай, Викинг, дела не ждут. Дела и правда не ждали. Если отец звал Викинга, значит тот был ему нужен прямо там и незамедлительно, а я… Я как-то справлюсь. Викинг подставил плечо в нужный момент, а дальше нужно справляться в одиночку. Если в моменты слабости я буду вечно цепляться за кого-то, то так и не стану сильнее. Сейчас я разбит и сломан, но вынес из ситуации важный урок. Больше никто и никогда не сумеет меня так разбить из-за каких-то нелепых чувств. Я поднял взгляд и кивнул Викингу. «Все хорошо», — шевельнул я губами, заверяя, что справлюсь. Он ни на секунду не поверил, но ему ничего не оставалось, кроме как согласиться с моим решением и побежать на зов хозяина. — Мы еще поговорим. Завтра расскажешь мне все. Викинг отпрял от меня и, в последний раз бросив предупреждающий взгляд Эйзенманну, направился на выход. Дверь за ним захлопнулась, отгораживая два мира: мир спокойной уборной и мир шумной вечеринки. Я вернулся к умывальнику. Снял с себя светло-серый пиджак и принялся тщетно вымывать багровые пятна вина. Пустяки, куплю себе новый. Если уж я продолжаю играть роль, отец изрядно мне платит. Вот, на что я соглашался, принимая условия становления пешкой. Деньги и наркотики. Вот каков настоящий Отто Керн. Наркоман, который ничего не в силах сделать без денег. Подняв взгляд, я посмотрел на себя в зеркало. Вид у меня, мягко говоря, ужасный. Викинг умыл меня, тем самым смыв весь макияж. Теперь ничто не скрывало мой истинный облик. Изуродовавший меня шрам над бровью, бледнота живого мертвеца и фиолетовые синяки под глазами. Такого меня настоящего Клаус видел впервые. Наверняка поэтому он молчал, внимательно наблюдая, как я усердно пытаюсь вымыть пятна. — Я заночую у мистера Каттерфельда? — спросил я, пытаясь отвлечь Эйзенманна от мыслей в неправильную сторону. — Будет ли это уместно? Клаус продолжал молчать. Я посмотрел на его отражение в зеркале над умывальником и только сейчас заметил, что он держит в руках свою излюбленную кожанку. — Она лежала у меня в багажнике байка. Сбегал по нее, пока ты тут с Викингом… А, мягко говоря, мне интересно, что вы здесь делали. Я, конечно, знал, что вы близки, но чтобы настолько?.. Мужчина подошел ко мне и выхватил пиджак из моих рук. — Оденешь кожанку, пока не приедем в поместье. Там найдем тебе какую-то рубашку и пижаму, чтобы переночевать. — Я могу поехать домой. Не понимаю, зачем я мистеру Каттерфельду. — Босс никогда не извинится перед тобой лично, но попытается загладить вину. Не только за испорченный костюм, но и за свой… свое поведение, да. Клаус немного опешил и почесал затылок. — Знаешь, Отто, я не думал, что все так далеко зайдет. Честно говоря, я всегда подозревал, что твое появление в жизни босса лишь часть его плана по возвращению Эванса. Твоя симпатия все усложнила. Не будь ты влюбленным дурачком, мог бы вынести пользу от знакомства с ним. Даже сегодня он знакомил тебя со столькими важными людьми, но ты… Пихнув кожанку мне в руки, мужчина оперся на холодную кафельную стену напротив меня. — Я подпустил тебя к нему, потому что ты мне понравился с первой встречи. Я знал, что ты ничего не испытываешь к боссу. Думал, что ты лишь хочешь подлизаться и ухватиться за возможность. И это правильно в нашем мире. Это нормально. Однако ты упустил все шансы из-за этой чертовой влюбленности и сейчас выглядишь, как умирающее животное в агонии. Вот это неправильно. Такая слабость для нашего мира смертельна. И я не могу видеть, как ты тут заливаешься слезами, хотя и сам знал, что босс никогда на тебя не посмотрит так, как на Эванса. Ты ведь знал, Отто? Знал. Все я знал. Но дурацкие чувства затмили взор. Заставили родиться надежде, которая подбивала меня на глупые и в нашем мире суицидальные поступки. Каттерфельд ведь тоже не последний дурак. Он знал о моих чувствах… Однако Клаус кое в чем ошибается. Приглашения переночевать не только извинения. Это способ еще раз позлить мужа. Вызвать в нем ревность. И Бог знает зачем Каттерфельду взывать к ревности в супругу, когда он хочет его вернуть. Как по мне, он лишь все рушит. — Знал, — тихо ответил я и вцепился сильнее в кожанку. — Тогда не роняй слезы зря по тому, что никогда не принадлежало и не будет принадлежать тебе. Что ж, так оно и было. Я позарился на то, что не было и не будет моим, и теперь страдаю зря. Глупый, глупый Отто Керн… — Эй, посмотри на меня, — приказал Клаус и поднял взгляд. — Улыбнись. Я повиновался. Выдавил слабую улыбку. — Нет, давай, по-настоящему. — Я так не умею, — тихий смешок слетел с моих губ и я отвел взгляд. — Нет же крольчонок, умеешь. Когда смотришь на мой байк, ты улыбаешься так, как не улыбаешься окружающим. Так что давай, представить мою малышку и улыбнись. Я снова предпринял попытку и на этот раз улыбка получилась правдоподобнее. Эйзенманн хорошо меня изучил. — Вот так, это уже правильное направление. Запомни это чувство. Запомни эту мимолетную радость, которая заставляет тебя улыбаться, и держись за нее в трудные моменты. Не показывай никому слабость. — Даже тебе? — В особенности мне и мне подобным. «Помни, что даже после самого темной ночи, наступает рассвет. Такой же ослепительный, как твоя улыбка, поэтому улыбнись для меня. Улыбнись, малыш и все станет хорошо. Улыбнись, Отто, как делаю это я…» Улыбайся, что бы не произошло. Улыбайся, как бы плохо ни было. Улыбайся, ведь твоя улыбка может положить новый рассвет. Улыбнись, Отто. Клаус говорил мамиными словами. Он говорил мне улыбаться, как бы плохо не было. Вот только мама всегда улыбался лживо, а он велел мне врать всем окружающим, одевая гримасу лживого счастья. Ведь это — самая прочная броня из всех существующих. Эйзенманн дал мне совет, которым пользовался сам. Я никогда не видел, чтобы он не смеялся, не улыбался или не шутил. Это его броня. И никогда, ни за каких причин, ни перед кем он не снимает ее. Мне стоит научиться этому, чтобы выжить. — Давай, пошли, босс нас ждет. Предупреждаю, настроение у него ни к черту, поэтому помалкивай, пока не приедем в поместье. Натянув чертовски большую кожанку, я последовал за мужчиной. Выйдя из уборной, мы не последовали в зал. Клаус прошел под лестницей и вывел меня через кухню черным ходом. Я был благодарен ему, ведь не знал, как смогу посмотреть в глазах гостям после произошедшего. Как и сказал Эйзенманн, Эванса любили, а сегодня я стал врагом номер один для приверженцев его стороны. Да, пускай сколько бы я с Викингом не рушил власть Эванса в поместье и на работе, высшее общество стояло на его стороне. На стороне бывшего официанта с лондонского захолустья, а не на моей — сына одной из влиятельной семей нашего круга. Не знаю каким образом и за какие заслуги он получил эту приверженность большинства, но догадывался, что дело в Рейнхольде и Тобиасе. Какая бы война не шла между родственниками, они оба ценили Эванса и ни за что бы не позволили разрушить репутацию этого человека из-за своих распрей. Хотя Каттерфельд сегодня все же осекся. Не знаю, чем он был ведом, но этот поцелуй слегка очернил его безупречную репутацию и выставил Эванса жертвой. А я же в любом случае, с какой стороны не посмотри, причина всему этому. Меня возненавидят, если уже не сделали. Хорошо, что я мало что помню, кроме чувства разбитых надежд. Если бы я запомнил еще и ненависть на лицах остальных… Я улыбнулся. Так, как учил Клаус. Слабость нужно защищать улыбкой. Широкой и искренней. Такой, чтобы никто не посмел залезть мне под кожу вновь.