Пришёл, как жизнь, короткий, прощальный, тихий вечер. Конец всему родному... А я хочу быть вечным! Листву в саду кровавя и душу мне увеча, пылает медь заката... А я хочу быть вечным! Как этот мир прекрасен! Не задувайте свечи... Будь вечным, этот вечер, и я да буду вечен! — Хуан Рамон Хименес (перевод С. Гончаренко)
Я помню вкус крови во рту. Тогда я, конечно, не знал, что это кровь; мой организм перетерпел изменения, до сих пор не до конца мне понятные, и вкусовые ощущения изменились тоже. Кровь отнюдь не стала приятной на вкус, она не кружила голову и не сводила с ума, но больше не вызывала тошноту, как если бы я напился ее, будучи человеком. Мне вскоре предстояло узнать, что вампиры относятся к своей еде точно так же, как люди — к своей. Кто-то терпеть не может, скажем, овсянку, кто-то ее обожает, однако я не видел, чтобы человек, даже зверски голодный, при виде нее потерял самообладание и бросился есть ее ложкой прямо из кастрюли, которую еще не сняли с огня. Почти весь процесс изменения я пролежал в беспамятстве. Я даже не помню, чтобы боялся, — страх пришел потом, он прятался в уголке сознания, как хищник в темном углу, выжидающий удобный момент, чтобы вцепиться в жертву зубами. Я почти не помню боли, хотя знаю, что умирание тела — это больно. Должно быть, меня спасали потеря сознания и лихорадочный сон. Один раз мне даже что-то снилось, хотя я не запомнил, что именно. Я спал беспокойно и в то же время достаточно крепко, чтобы ни разу не проснуться полностью, будто кто-то стоял у моей кровати, нервируя своим присутствием, но каким-то образом не давая выскользнуть в реальность. Не знаю, способны ли вампиры на такой фокус, но, даже если так, вряд ли мой похитчик стал бы облегчать мои мучения. Думаю, его разочаровало, что я был в отключке. Потом, когда чернота стала комнатой, но остатки боли еще гудели в моем теле, я и сам пожалел, что все пропустил. Впрочем, есть в этом некий метафоричный смысл — никто не помнит самого себя в момент появления на свет, а обращение в вампира принято считать за второе рождение. Но об этом мне поведали намного позже. Другая часть меня, менее любопытная и более рациональная, испытывала облегчение. Когда я осмеливался задуматься о смерти, эта же часть всегда надеялась, что мне повезет умереть во сне. Я совершенно не хотел знать, как ощущается физическая смерть. Мне не нравилась даже холодность кожи, и меня не интересовало, насколько это больно. Почему новое рождение всегда сопровождается чьей-то болью? Большую часть времени все было черным, но периодически черный светлел до серого, и в нем даже виднелись капельки ярко-красного. Похоже на сон или на синестезические ассоциации сметенного разума, привыкшего работать с цветом. Я не понимал, что это он приходил ко мне с фонариком, рассеивая кромешную тьму. Он поил меня чьей-то кровью, — наверное, крыс, попавшихся в мышеловку, — а потом снова оставлял в темноте. Когда я пришел в себя настолько, чтобы задаться вопросом «Где я?», я увидел лишь черноту, и пролежал в этой черноте до его прихода. Я не мог знать, который час, но, учитывая, как долго его не было, проснулся я задолго до захода солнца. Вопреки законам жанра, я не был связан, однако не чувствовал в себе сил принять сидячее положение. Я пытался, потому что должен был попытаться, потому что действия притупляли страх и потому что мне больше нечего было делать в этой черноте, но меня будто удерживали невидимые ремни. Если бы я имел представление о том, что со мной сделали, я бы предположил, что под кроватью — я успел осознать, что лежу на кровати — раскидали несколько зубчиков чеснока или вшили их прямо в матрац. Край матраца я нащупал левой рукой, вслепую исследуя обстановку. Правая рука уперлась в стену. Я потрогал лоб рукой. Он был холодным, как лед. Я лежал, не в силах даже приподняться на локтях, и во мне росло чувство голода. Чернота пугала меня, однако она была всем, что я имел, всем, что я понимал, всем, что было мне близко, потому что даже голод ощущался неправильно. Я еще не осознавал, что хочу крови. Холод пронизывал меня как-то по-новому, хотя я, теряясь в новых ощущениях, не обращал на него внимания, пока тело мое резко не содрогнулось, а звуки… звуки чуть не свели меня с ума. Прежде в разговорах я то и дело просил собеседника повторить сказанное, честно признаваясь, что не расслышал; однажды мама нервно заявила, что мне, видимо, нужен слуховой аппарат. Однако я сомневался, что меня бы не раздражал звук ее дыхания, заговори она со мной теперь (забегая вперед, скажу, что насчет чужого дыхания я преувеличил). До меня периодически доносилось шуршание крыс, которые, как я вскоре узнал, обитали на пером этаже, который почему-то интересовал их больше, чем моя комната. Они не пищали. Крысы пищат, когда им страшно или больно, я знаю, а те, видать, чувствовали себя прекрасно. Где-то справа прогромыхал поезд. В детстве я проводил каждое лето на даче, где по ночам часто слышался шум поездов, хотя железную дорогу отделяло от нашего поселка целое поле, так что я знал, насколько громко они могут пронестись мимо… но в этот раз ощущение было таким, будто и крысы, и поезд находились со мной в одной комнате. Я прислушивался к постепенно утихающему шуму поезда и гадал, как далеко отсюда находится железная дорога. В детстве этот шум меня успокаивал, будто я сам еду в одном из вагонов и дремлю, а стук колес укачивает меня. Вскоре, почти одновременно, появились два новых звука. Сперва — дребезжащий стрекот сверчков, перебивший шуршание крыс и означающий заход солнца. Другой я отметил не сразу — я заслушался пением сверчков и не заметил, когда он возник и что он, как подъезжающий поезд, становится все громче, и повторяется, как тиканье часов. Это был звук шагов по деревянному полу.***
Когда я был маленьким, я видел солнечное затмение. Большая удача, что в зоне затмения оказался наш город — так говорили взрослые, и глаза у некоторых из них блестели, как у детей. Когда свет начал тускнеть и все вокруг, даже тени, уже стало неправильным, мама передала мне коробочку с отражателем (у нас была только одна, поэтому на небо мы смотрели по очереди, чтобы не опалить сетчатку глаз), и сказала: «Смотри внимательно, Гриш; больше ты такого не увидишь». Отражатель казался мне то ли магическим артефактом, то ли прибором из научно-фантастического кино вроде «Стар Трека»; я помню, как смотрел на круг солнца через черное стекло, без которого сжег бы себе глаза, потому что солнце действительно исчезало. Помню, как в последнюю минуту затмения все же отважился мельком взглянуть на небо невооруженным глазом; я не смотрел на солнце, только в сторону, но все равно опасался, что ослепну, если задержу взгляд слишком долго. Я увидел звезды; гигантский «ковш», висящий над деревьями — я знал, что это Большая Медведица, я всегда искал ее, когда смотрел на небо в ясную ночь, потому что других созвездий не знал. Вид Большой Медведицы был таким же знакомым, как ветви деревьев за окном во двор, как моя собственная комната, однако и Медведица выглядела неправильно, потому что я не должен был видеть ее здесь и сейчас, как солнце не должно было погаснуть в первом часу дня. Потом я множество раз рисовал день затмения, всегда начиная с черного круга солнца, нарисованного краской, карандашом или пастелью, но никак не мог передать то пронизывающее ощущение противоестественности; в те четыре минуты, пока длилось затмение, я был космонавтом, высаженном на чужой планете, был Алисой, попавшей в Зазеркалье. С того дня я только раз испытал похожие чувства и только одна вещь поразила меня больше, чем черный «цвет» солнца. Встреча с тем, о ком я собираюсь рассказать, стала самым сильным потрясением в моей жизни — вот к чему я веду. Все равно, что встреча с внеземной цивилизацией из фантастического романа. Хотя я все глубже убеждаюсь, что живу в романе ужасов. Марк сказал бы, что вампирам в «ужасах» самое место, и маленький мальчик, смотрящий в небо, согласился бы с ним, но не я. Впрочем, романы ужасов не так уж плохи — даже там бывают сцены, где герои мило беседуют за чашечкой чая. Иногда они даже одолевают монстров, вылезающих из-под кроватей после полуночи. На сегодняшний день, — или, если угодно, сегодняшнюю ночь, — я повидал вещи, которые заслуживают куда больше внимания, чем маньяк-кровопийца или даже солнечное затмение, но ничто не произвело на меня столь же сильного впечатления. Встреча с ним открыла мне неведомый ранее мир, и я уже чувствовал себя не только Алисой, но ученым, которого притащили к упавшей на Землю летающей тарелке и дали возможность поговорить с пришельцами… хотя он совершенно об этом не просил. Я узнал о существовании того, о чем остальные лишь строят догадки. Я вспомнил маленького себя, с более ярким воображением и более агрессивной жаждой знаний, и подумал, что, увидь я тогда свое будущее, то мог бы сойти с ума. Но обо всем по порядку.***
Он открыл квадратную дверцу в потолке, ругнувшись себе под нос, и впустил свет. Свет больно резанул по привыкшим к темноте глазам, и я инстинктивно зажмурился, а потом будто вернулся в день солнечного затмения, потому что свет был еще страннее звука. Так я узнал, что нахожусь в подвале, в лучших традициях историй о похищении. «В полотке открылся люк. Ты не бойся, это глюк» — всплыл в голове стишок, услышанный давным-давно, и я, что удивительно, чуть не хихикнул. Он спускался по лестнице, которая, как я теперь видел, тянулась от пола к потолку, а я и впрямь лежал на кровати (невидимые ремни ослабли, но все еще удерживали мое тело). Не знаю, как он притащил сюда кровать. Должно быть, разобрал по кускам и снова собрал здесь. В руке он держал карманный фонарик; свет, к которому я еще привыкал, выступал впереди и не позволил сразу его разглядеть. Он спускался медленно, я слышал ноющий скрип ступеней под его ногами, а я лежал и не понимал, как может фонарик рассеивать темноту даже в самых отдаленных уголках помещения. Мне даже не пришлось щуриться, чтобы разглядеть мелкий цветочный узор на желтых обоях. Похожие обои до ремонта были в моей квартире, и я мог бы счесть их уютными, если бы в данной ситуации слово «уют» звучало менее дико. Я надеялся, что у фонарика не сядут батарейки, и что тот, кто спускается сейчас по ступеням, кем бы он ни был, не станет закрывать дверь в потолке и лишать меня жалкой дополнительной волны электрического света с первого этажа. Тогда я смогу цепляться за этот уют и не сойду с ума. Лампа на потолке не горела, свисая на коротком проводе, как предмет декора или отмершая часть организма. Я кое-что вспомнил и быстро, будто через секунду меня снова закинут в черноту, бросил взгляд на свои руки. Я ожидал увидеть следы укола, может, несколько следов, но не нашел ничего. Я успел осознать, что руки мои почти белые, когда мой гость ступил на пол. Я поднял на него глаза — сделал это чисто по инерции, иначе бы не решился. Человек с белым лицом — так я мог бы его описать, хотя каждая частичка его внешности кричала, что он не был человеком. По присохшей к матрацу спине пробегал холодок от взгляда в его глаза, будто само тело приказывало отвернуться, но они притягивали мое внимание, как кровоточащая рана, которую обрабатывает кто-то другой и говорит «Не смотри». Он не выглядел, как живой мертвец или громадная двигающаяся кукла, и все же все в нем говорило, что он не должен быть живым, не должен по-человечески двигаться, ходить по лестнице и даже нажимать на кнопку фонарика. Наверное, он и вправду пришел тогда рано вечером, успев только вылезти из ящика, потому что в нем не было ни капли крови. Бледность не придавала ему болезненный вид — он вообще не был похож ни на что. Он был… как затмение. Промелькнула мысль, — не такая уж дикая, — что сама Смерть удостоила меня чести и явилась лично, дабы забрать меня. Согласно словам врача, мои шансы выжить составляли 50/50. Может, она предложит мне бросить монетку. Решка будет жизнью, а Орел — смертью. Можно наоборот. Белое лицо не было лицом смерти. Он рассказал обо всем, не говоря ни слова, и я понял, что могу ответить ему так же — он тоже слышал мои мысли. Мне это не понравилось. Оказалось, сделав меня вампиром, он образовал между нами тесную ментальную связь, иметь которую я не хотел ни с кем, тем более с ним. Подумав об этом, я осекся, испугавшись, что он меня слышит, но он никак не отреагировал. Не знаю, сколь большую часть моей жизни он сумел прочесть, но я не мог проделать с ним того же. Он объяснил, что телепатия — занятие энергозатратное, а я так слаб, что, спускаясь ко мне, он каждый раз сомневался, что я еще жив, однако в последующие дни он и сам не пользовался ей без надобности. Мне открывалось то, что он сам хотел открыть. Например, что он время от времени следил за мной весь последний год, а я и не замечал. Он знал о моей болезни, и полагал, что именно из-за плохого состояния здоровья мое обращение протекало так тяжело. — А может, так бывает всегда, — подумав, добавил он. — Я никогда раньше этого не делал. Я вздрогнул, потому что он впервые заговорил вслух, и потому что голос его звучал как будто слишком молодо. Так говорит юноша, чей голос уже поломался, но не «повзрослел» окончательно, и которому еще приходится показывать паспорт, чтобы подтвердить свое совершеннолетие. Моего похитчика — это слово я вычитал в словаре — звали Марк, и он не был ни человеком, ни смертью. Он позволил разглядеть себя получше, направив свет фонарика на свое лицо, как будто мы сидели у костра и он собирался рассказать страшилку, и лицо его действительно оказалось (обманчиво) юным. Он был, как я, потому что я теперь был, как он, хотя эта мысль еще не успела прижиться в моей голове. Я знал, что поначалу он хотел убить меня, потом решил помедлить, понаблюдать за мной. У меня сложилось впечатление, что у вампира мало радостей в жизни, как у стариков, которые бранятся на телевизор, и он придумал себе игру… точнее, подцепил из книжки о вампирах. — В какой-то момент я даже перестал думать о твоем убийстве и... ничего, что я на «ты», да? Я все-таки тебя старше. Во всех смыслах. Так уж я воспитан. Словом, я решил просто продолжать наблюдать, — говорил он своим «студенческим» голосом. — Я узнал, что ты ходишь в больницу... Узнал, почему… Интересно, как, подумал я, но спрашивать не стал. Моего лечащего врача тоже звали Марк. Интересно, знал ли вампир об этом? — …и я прямо-таки растерялся. Что делать? То ли рассмотреть тебя получше, пока есть время, то ли все-таки убить... из милосердия… правда, хотелось бы сделать это быстро, а так ведь может и не получиться. И тут меня осенило! — мне показалось, глаза его сверкнули, будто он заново переживал обретение взволновавшей его идеи. — Зачем наблюдать за цветком, который теряет свои лепестки и погибает, как все остальные цветы, если можно срезать и засушить его у себя в вазе? Конечно, он будет другим и ты больше не вдохнешь его запах, но, в конце-концов, разве это важно? Это будет тот же самый цветок, и ты подаришь ему вечную жизнь. Он не схватил меня, когда я выходил из больницы, размазывая по щекам слезы, до которых прохожим не было дела. Это случилось, когда я вышел в магазин. Тем вечером в холодильнике у меня лежала курица, тарелка овощей и остатки лаваша, доживающего последние дни перед тем, как начать покрываться пятнами плесени и стать непригодным к употреблению, и мне приспичило устроить роскошный ужин на себя одного. Роскошным ужином в моем представлении была домашняя шаурма, для которой мне не хватало только майонеза. Небольшого пакетика, на один раз — к счастью, такие можно купить в супермаркете напротив моего дома, так близко, что я завел привычку в теплую погоду выбегать за покупками в домашних тапочках. До следующего визита к врачу оставалось два дня, и в тот вечер я почти не думал о смерти. Мне было хорошо. Я даже рассчитывал позже достать мольберт и порисовать. Горизонт, за которым скрылось солнце, еще слабо отсвечивал голубым, но, выйдя из подъезда, я угодил в непривычную темноту — дома я не посмотрел в окно и не заметил, что фонари на улице не горят. Не знаю, почему в тот вечер их отключили, но знаю, что нигде, кроме своего города, не видел такой темноты, она густая, ее можно потрогать руками, она собиралась в укромных углах, как клочки черной пыли. В детстве мы с мамой больше всего любили гулять по вечерам, когда фонари загорались мистически-белым и уютно-желтым светом, и их свет полосками падал на дорогу центральной улицы — белый, желтый, белый, желтый. Я никогда не боялся темноты, и по улице еще ходили люди, их силуэты вбегали и выбегали из магазина, и я даже не думал повернуть назад. А того, что за мной следят, я и вовсе ни разу не почувствовал. Я никогда не мог похвастаться развитой интуицией. Даже во времена учебы в школе недоумевал, как одноклассники, не подготовившиеся к тесту, умудрялись наугад выбрать верный вариант из «а», «б» и «в». Однако меня до сих пор посещает мысль, что, прислушайся я тогда к себе, я бы понял, что за мной наблюдают. Неужто не мог я ощутить на себе его взгляд? Впрочем, может статься, что вампир способен становиться абсолютно невидимым и неощутимым для окружающих. Почему нет. Я до сих пор не уверен, что никто из нас не превращается в летучую мышь. Не помню, что случилось дальше. Только короткая боль в самом начале облака черноты. Жертвы автокатастроф могут рассказать, как садились в машины и как очнулись в больничных палатах, но напрочь забыть, что происходило между первым и вторым событием. Но, может, я просто сразу потерял сознание. — Было, конечно, страшно, — говорил он. — Я не знал, чем все кончится, но, кажется, все получилось. — Стеклянные глаза смотрели на меня, как на картину в музее. — Ты пока не понимаешь, но то, что я дал тебе — дар, и было бы несправедливо не поделиться им с тем, кто в этом нуждается. «Почему ты сделал это со мной?» — я не решался подать голос, не решался задавать вопросы, кажется, даже дышал осторожно (в последнем, впрочем, вообще не было надобности — я больше не нуждался в воздухе и, если и делал вдохи и выдохи, то лишь потому что делал их с момента рождения). Но даже безмолвный вопрос исходил от меня отчетливо, как запах пота после изнурительной пробежки, потому что услышанного было мне недостаточно, как ребенку у костра, который просит продолжения страшной истории, хотя по телу у него пробегают мурашки. — По той же причине, по которой люди забирают обреченную на смерть бездомную кошку к себе домой, не в силах пройти мимо, — ответил он. — Или, если угодно, по той же причине, по которой родители заводят себе детей. Я подумал, что он намекает на одиночество, но не испытывал к нему жалости. А мысль, что у вампира может проснуться желание создать себе подобного, вроде желания завести ребёнка, испугала меня даже больше, чем глупый страх заразиться какой-нибудь дрянью через его кровь, как наследственной болезнью. Я знаю, я пил его кровь. Возможно, часть меня, привязавшая меня к нему невидимой нитью, как ремнями к кровати, изначально знала, что привкус во рту был кровью. Так проводят ритуал обращения — об этом он тоже прочитал в книгах. Я повернул голову вбок, желая осмотреть комнату и отвернуться от его глаз, и только сейчас заметил возле кровати тумбочку и стоящий на ней букет цветов. Четыре красные розы давно засохли; возможно, даже не в этом году. Они стояли в пустой стеклянной вазе. Они больше не нуждались в воде. Вдруг я ощутил, как кто-то лениво ползет по моей руке, щекоча маленькими лапками. Я опустил глаза. Это был таракан. Я закричал.