Расплескалась ночь, как вино, Ловит в сети сна, А полнолуние за окном Сведет с ума. И нет покоя мне, Пожар горит в груди. Я шепчу, шепчу во сне: «Разбуди меня, разбуди!» — Вадим Казаченко
Марк собирал художественную литературу о вампирах. Казалось, он скупал все подряд, уже в магазине мысленно представляя, какое место на специально отведенной полке займет новая покупка, потому что я был уверен, что расставлены его книги в определенной последовательности. Может, рассортированы по году написания, что объясняло, почему «Дракула» стоял в самом начале. А может, он руководствовался лишь цветами обложек, поставив книги так, чтобы их корешки гармонично смотрелись рядом и не мозолили взгляд всякий раз, как он будет оглядывать комнату. В его домашней библиотеке даже нашлась «Желтая ночь». Что иронично, ужастики про вампиров я люблю тоже, — или любил, — но этой книги не читал. Я взял ее, потому что он сказал, что я могу брать, что хочу, а мне всегда нравился этот автор. Несмотря на принадлежность к жанру психологического ужаса, его романы обычно действовали на меня расслабляюще, как возвращение к чему-то привычному и хорошо знакомому. Я ощущал особый комфорт, читая, как протагонист кричит от ужаса, мне нравилось, что автор не боится забраться в самые глубокие уголки души своих героев и пройтись по всем их страхам и увечьям. Я почти не читал с тех пор, как узнал о болезни, но теперь с предвкушением схватился за этот роман в безлико-пустой твердой обложке. Мне казалось, я хочу окунуться в чтение снова, пусть даже это будет роман о вампирах многодесятилетней давности, и пусть даже во время чтения меня постигнет разочарование. Я жил здесь, наверное, уже недели две. Возможно, больше. Меня хватило на пару страниц. Тому, кем я был здесь и сейчас, это больше не приносило облегчения. Возможно, не принесло бы и человеку, бегающему по врачам с навязчивой мыслью о страшном диагнозе. Я закрыл книгу и вернул ее на полку — в точности на то место, где она стояла. Он просил соблюдать порядок, ибо не любил, когда вещи лежат не на своих местах. Он отнюдь не был непостижим. Он был, как я, а я был, как он. Я сидел в гостиной напротив зеркала. Когда меня впервые выпустили из подвала, мне было страшно интересно, буду ли я отражаться в зеркале. Я смотрел на себя со смесью удивления и тихого ужаса, который испытываешь, когда напоминание о проблеме, о которой ты прекрасно знаешь, режет тебе глаза. То же самое я чувствовал в последние месяцы человеческой жизни, когда бросал случайные взгляды на свои запястья, ставшие тоньше за нездорово короткий срок. Мои распущенные волосы, которые я давно не расчесывал, беспорядочно спадали на плечи. Он отказывался дать мне ножницы, чтобы я мог остричь их. — Твое тело умерло, — говорил он, — и, если ты подстрижешься, волосы больше не отрастут. Я отвернулся от зеркала и теперь тупо пялился на ночь за окном. На подоконнике стояла ваза с мерзким букетом из веток черемухи. Раньше ее цветы мне нравились, они ассоциировались с разгаром цветущего и солнечного мая, такого, каким я больше его не увижу, но теперь я задыхался от их запаха. Марк любил ароматические свечи, но в теплые времена года он предпочитал таскать в дом цветы. Когда листья начинали осыпаться, цветы отправлялись на компостную кучу в глубине участка и лежали там, пока их не похоронят под скошенной травой. — Я люблю черемуху, — сказал Марк, когда вчера пришел домой с букетом и ножницами, с помощью которых обрезал ветки. — Даже ночью во время прогулки любоваться ею — настоящее удовольствие. Только цветет она недолго, даже заметить не успеваешь, дней десять-пятнадцать — и все! Нарвешь букет, принесешь домой, в вазу поставишь — все равно отцветет, да и свет ей солнечный нужен. — Он поднес цветы к лицу и со свистом втянул аромат. — Засушить я почему-то никогда не догадывался... надо попробовать обязательно. Хотя, конечно, будет не то. Может, и не нужна она мне будет без запаха, может, в запахе вся прелесть... и в цвете, который после засушки потускнеет. Совсем будет не похожа, уродливая пародия на себя, и мне останется только ее выкинуть, пока она не рассыпалась на части. Мы, вампиры, похожи на сорванные цветы, но ты лучше, чем я. Ты — как засохшая роза. Я немного тебе завидую. Думаю, мне бы нравилось быть тобой. Мне всегда становилось грустно, когда рвали цветы.***
Когда я еще не оправился после перерождения, он, бывало, приходил в подвал со свечкой, пока не понял, что даже свет от огня причиняет мне боль. Она не шла ни в какое сравнение с болью, которую причинил бы свет солнца, но он не рискнул подвергать мой организм лишним большим испытаниям. «Боли без причин не бывает», — говорил он. С тех пор он всегда приходил с фонариком. Сразу бы так, ведь фонарь гораздо удобнее свечи, с него не капает воск и его свет не гаснет от одного неосторожного дуновения, но, думаю, ему нравилось сидеть при свечах. Я понял, что значит «пронизывающий насквозь холод», потому, наверное, что в моем теле больше не было крови, которая сохраняла бы хоть какое-то тепло, и меня действительно пронизывало насквозь. Я подумал, что, если однажды буду стоять под дождем, я пойму Кипеловские строчки «дождь проходит сквозь меня» (и, наверное, надо добавить «но боли больше нет»). Не сказать, чтобы это было так мучительно, как можно подумать, ведь холод ощущался по-иному... а тепло, как ни странно, нет. Тепло было так же приятно, как раньше. Однажды вечером, задолго до моей первой вылазки из подвала, он принес мне живую крысу. С момента, когда я очнулся и впервые увидел его, я мысленно считал проходящие дни, и тот день был третьим. Он не приносил мне еды раньше, объясняя это беспокойством о моем здоровье, — лечебное голодание, говорил он, — но я подозреваю, что он просто ждал, когда мое чувство голода возрастет до достаточно сильной точки. Крыса билась в его руках, цеплялась лапками за указательный палец и агрессивно размахивала длинным голым хвостом. Марк не убил ее, потому что, как он говорил, мертвая кровь — все равно что продукты с истекшим сроком годности, а я, мол, и так еще не окреп, значит, должен хорошо питаться. — Человеческая кровь, конечно, получше, — добавил он. — Она полезнее. Но, с другой стороны, может, тебе сейчас нужна диета. Не волнуйся — переносимая крысами зараза для тебя больше не опасна. Я смотрел на дергающийся голый хвост и спрашивал себя, сколько еще крыс он сегодня мне принесет. Я хотел есть; чувство не было мучительным и не сводило с ума, как в кино о вампирах, но я понимал, что, как и обычное человеческое чувство голода, оно будет становиться все мучительнее. Я подумал о крови, представил, как она, еще теплая, льется мне в рот, но не почувствовал отвращения. Однако я не желал прикасаться к «завтраку». Не только потому что не хотел убивать животное, а потому что боялся крыс, боялся еще с тех пор, как в мои шестнадцать лет они завелись в нашем доме и целый год норовили вылезти в темноте, съесть нашу еду и побегать по столам и кроватям. Однажды нам на весь день отключили свет. Мысль, что переносимые ими болезни мне больше не угрожают, не успокаивала. Я помотал головой, и он вздохнул, как нянька капризного ребенка. — Ты сам понимаешь, что рано или поздно поесть тебе придется, — сказал он строго и мягко одновременно, — если хочешь поправиться и не умереть от голода. — Должно быть, я выглядел удивленным, потому что он добавил: — Да, я вполне уверен, что мы можем умереть от голода. Я тоже поначалу объявил голодовку. Если хочешь знать, мне вообще не нравится кровь. Но это единственное, чем мы питаемся, и тут ты ничего не поделаешь. А теперь не выпендривайся; завтрак — самый важный прием пищи. — Мне показалось, что уголок его губ дернулся в ухмылке от собственной шутки. Я посмотрел на крысу. Она билась в его руках. Я содрогнулся. — Можно все же убить ее? — тихо спросил я. Я ожидал, что голос мой дрогнет, но этого не произошло. — Нет, — ответил Марк. Я сжал губы. — Тогда кровь станет мертвой. Ты же не хочешь отравиться просроченной едой? Крыса бешено мотала хвостом. Маленькие коготки впились в палец Марка, но он, кажется, не заметил. Я представил, как сам сжимаю крысу в руке, как она впивается в мои пальцы, — на них виднелись черные кусочки грязи, — и как длинный хвост соприкасается с моей кожей. Я хотел есть, но старое чувство страха перед было сильнее чувства голода — пока что. Я колебался. Он раздраженно вздохнул. Я уж было подумал, что сейчас он уйдет, и даже намеревался окликнуть его (я отлично понимал, что поесть мне придется, и что перечить тому, кто держит тебя в подвале — не лучшая идея), но вместо этого я перевел взгляд на крысу. Я завороженно смотрел, как он прокусил ее клыками, чего я не мог сделать сам — у меня клыки еще не выросли, и оставил две маленькие ранки на сером тельце, будто в отместку за порезы от ее когтей. Он протянул мне крысу, и я взял ее. Мои пальцы соприкоснулись с его пальцами, и я ощутил тепло... и сердцебиение животного. Ее когти впились в меня, будто крыса отлично понимала, что я собираюсь сделать, и я действительно собирался. Страх и отвращение, разросшиеся в груди так же, как когда тело мое было живо, будто отошли на второй план, как и боль от того, что когти вошли в руку еще глубже. С ленивым интересом я задался вопросом, не вырвет ли меня, когда я присосусь к ее горлу. Я сжал ее крепче, чтобы не дергалась так сильно, тоненькая струйка крови теперь стекала по моей руке, и я сделал то, чего от меня хотели. Я боялся, что он заставит меня. Краем глаза я увидел, как он облизнул пораненный указательный палец. Кровь на вкус была такой же, как когда я лежал в черноте. Мне она тоже не слишком нравилась. В ту ночь он принес мне цветок. Невероятно красивый, а запах я чувствовал через всю комнату. Он поставил его в в вазу рядом с розами, только в этот раз налил воду. Видимо, чтобы постепенное увядание напоминало, что было бы со мной, и отчего он меня уберег.