Судьба Кукловода

      Канкуро отчетливо помнил тот день, когда он и Темари узнали, что их мать умерла при родах. За день до этого отца не было дома до поздней ночи — совещание за совещанием, а мама почему-то с самого утра была неестественно радостной и даже пела. Темари тоже показалось это очень странным, особенно на фоне того, что последний месяц их дом активно начали посещать важные персоны из Совета старейшин Суны. Они приходили вместе с отцом, о чем-то долго совещались с ним, заходили в комнаты к матери, но потом расходились, кажется, не придя ни к чему. В то же самое время к жене Казекаге зачастила почтенная Чиё-баа-сама, которая до этого вообще не имела обыкновения приходить к ним. В последний раз она о чем-то долго разговаривала с Карурой, кажется, уговаривая ее.       «Это нужно для блага деревни, Карура! Если мы все хотим безопасности и процветания для Скрытого Песка, то это нужно сделать. Тем самым ты сможешь спасти Расу от неминуемого смещения, потому что в Суне достаточно недовольных его взглядами, — это все, что удалось подслушать тогда Темари из этого разговора»       А на следующий злосчастный день мать, которая до этого никуда не выходила из-за тяжело протекающих последних месяцев беременности, поднялась рано утром и отправилась куда-то. Как позже рассказывала более взрослая на тот момент Темари, она была чем-то встревожена, но с ее лица также не сходила улыбка.       А потом… Потом ни отца, ни матери не было целых три дня, и Темари и Канкуро остались дома одни, доедая оставшуюся на столе еду и засыпая в одной кровати, прижавшись друг к другу. А на утро третьего дня в дом ввалилась странная процессия во главе с отцом, похудевшим и осунувшимся будто бы он голодал целый месяц. Казекаге, не сказав ни слова, заперся в супружеской спальне, а старуха Чиё вместе с остальными старейшинами тщетно стучались — Раса намертво запечатал дверь своим золотым песком.       Были воскурены благовония, но вместо оплакивания умершей пришедшие славили рождение нового джинчуурики и просили Биджу придать ему силу. От этого страшного явления детей просто трясло. Казекаге к старейшинам так и не вышел. Похоронами сестры распоряжался Яшамару. Именно он подошел к детям и сказал ужасное: «Ваша мама умерла при родах, ребенок в критическом состоянии. Мне очень жаль»       Канкуро тогда еще совершенно не осознавал, что это значит. А вот Темари завыла диким воплем, и мальчик тоже заголосил, смотря на нее. По двери комнаты, в которой закрылся Раса, послышались страшные глухие удары, а потом дверь разлетелась в клочья, и на куче золотого песка из нее вылетел разъяренный Раса.       — А ну пошли все отсюда, — заорал он не своим голосом на старейшин. — Пока я вам песком шеи не свернул! Не оскорбляйте память моей жены!       И на последних словах он опустился на пол, сел, опершись о стену, обхватил голову руками и тоже начал громко рыдать. К нему подошел Яшамару и, удрученно покачав головой, промолвил:       — Ты же сам этого хотел, Раса. Разве нет?       Он неожиданно погладил Казекаге по взъерошенным от магнетизма волосам. Но Расе было все равно.       — Она сделала это для блага деревни, Раса. Карура пожертвовала собой ради величия и процветания Скрытого Песка. Она сделала это ради тебя! — из глаз Яшамару потекли слезы. — Она любила тебя, Раса. Она делала для тебя все, что ты скажешь: вышла за тебя, хотя и не хотела замуж; перестала ходить на миссии, чтобы создать тебе семейный очаг; рожала тебе детей… Она так любила тебя, что даже согласилась запечатать биджу в вашем нерожденном сыне, потому что ты сказал, что он — единственный, кто идеально подходит…       — Что? Я сказал?! — удивленно спросил Раса, вытирая слезы и недоумевающе посмотрел на Яшамару. — Глупец, о чем ты говоришь, я не мог такого сказать! Я лишь дал добро Совету найти нового джинчуурики для Шукаку. Но я не мог знать, что мой нерожденный сын обладает наиболее подходящей для этого чакрой. Единственным человеком, кто мог бы знать об этом, была почтенная Чиё-сама.       Зареванный Канкуро вдруг подбежал к отцу и совершенно серьезно сказал то, от чего у обоих мужчин подкосились ноги.       — Бабушка Чиё часто плиходила к маме…       Поначалу на лице Расы отразилось крайнее недоумение, а потом оно исказилось от гнева.       — Значит, это была ловушка! — выдохнул он. — Совет Старейшин таким образом решил достичь двух целей сразу: получить наиболее подходящего джинчуурики для биджу и избавиться от неугодного им Казекаге!       Глаза Расы расширились, на лбу и шее вздулись синие вены, на глазах возникли черные ободки век. Золотой песок бешеным потоком окутал Казекаге, заставляя Канкуро с воем побежать обратно к забившейся от страха в угол Темари.       — Значит это Чиё напела Каруре о том, что я хочу сделать нашего ребенка джинчуурики?! Убью суку! — Поток золотого песка вылетел наружу, со звоном выбив все стекла. Казекаге же, вскочив на кучу песка, полетел быстрее ветра в сторону резиденции. Яшамару, крича и умоляя не делать глупостей, бросился со всех ног за ним.       Оставшись одни, Канкуро и Темари одновременно всхлипнули и сильнее прижались друг к другу. И вот тогда Канкуро понял, что мама больше не придет. Никогда. Он больше не услышит ее голос, не ощутит прикосновений ласковых рук. Его никто не ободрит и не пожалеет. Они с Темари остались одни. А братик или сестренка? Канкуро не знал, что произошло с ребенком, да и не хотел знать. По всему было видно, что именно из-за него мама…       — Мамы больше нет, да? — всхлипнул Канкуро. — Тем, это же вланье, да?! Мама же плидет? Скажи, что да! Пожалуйста!       Вместо ответа Темари зарыдала еще сильнее.       Канкуро уже не помнил, сколько они так простояли плача в углу, прежде чем опуститься на пол, обняться и заснуть, устав от свалившегося на них горя. Они даже не заметили, как стемнело, а потом не услышали, как открылась дверь, и в дом вошел дядя Яшамару, который притащил на себе ничего не соображающего отца. Казекаге был мертвецки пьян. Уложив его в кровать, Яшамару нашел Канкуро и Темари, спящих на ковре в детской, и осторожно разбудил их.       — Дети, пойдемте, я покормлю вас, — позвал он, тепло улыбнувшись, но Канкуро на всю оставшуюся жизнь запомнил боль, прозвучавшую в его голосе.       Он и Темари поднялись и молча побрели на кухню. Однако Канкуро успел услышать, как дядя пробормотал сам себе:       — А был бы Раса более сговорчивым с самого начала, и не было бы нужды Совету старейшин идти на подобные риски. Воистину, колеблющийся человек подобен бумажному змею, движения которого зависят от силы ветра или обстоятельств. Такой никогда не будет идти ровным путем…       — Канкуро-но-доно, а это правда, что Казекаге, самый великий шиноби Суны, родился таким крошечным, что едва помещался в ладони?! — Шинки прошептал это ему в самое ухо. Они остановились на последний ночлег перед прибытием в деревню и долго не могли расположиться лагерем.       Кукловод едва успокоился и заснул после того, как этот самый Казекаге, вот так просто доверив ему мальчика с нестабильным кеккей генкаем, свалил по делам. Появление Шинки разбередило не только душу Гаары, но и заставило крепко задуматься и его старшего брата. И если первоначально Канкуро было категорически против мальчика-носителя железного песка в своем доме, но теперь, все ближе знакомясь с Шинки, он также все чаще видел в этом обиженном жизнью мальчике маленького себя.       — Спи уже, — пробурчал марионеточник, морщась от холода под легким овечьим пледом. А Шинки еще и не думал засыпать в своем теплом верблюжьем одеяле, в которое его по самый нос замотал Канкуро. До деревни оставалось еще около дня пути.        — Вот Гаара всегда такой — скинет на меня кого-то и свалит по своим делам. И ведь всегда так было: приедет к нему друган, тот же Наруто или Кира Би, а он поговорит с ним пять минут, а потом начинается: «Канкуро, займись, пожалуйста, гостем, у меня дела деревни» — буркнул в сердцах кукловод, усиленно потирая замерзшие голые стопы друг об друга.       — Не ворчи, дядя! — также буркнул себе под нос Шинки, думая, что его не услышат, и закружил железным песком.       — А ну успокойся, эй! Хватит, хватит! — Канкуро начал отмахиваться от железного песка как от роя назойливых мух, а потом вдруг успокоился вместе с мальчиком и начал вспоминать, — Ну, конечно, настолько крошечным он не был…       Спустя пару дней Канкуро и Темари удалось-таки прокрасться в небольшое здание, лепившееся к боку старой полуразвалившейся больницы Суны. В нем располагался роддом, но рожали там крайне редко, предпочитая родные стены, и обращаясь за помощью к врачам только если в родах существовала опасность потерять мать. К детям относились проще, потому что в Суне их рождалось завсегда много. Ни о какой реанимации и дохаживании недоношенных детей не было и речи, да и нередки были случаи, когда сами родители закапывали в песок лишний рот…       — Серьезно? — Канкуро прямо почувствовал дрожь внутри Шинки, хотя тот и изо всех сил старался этого не показывать. В ответ Канкуро улыбнулся и, потянувшись, потрепал было мальчика по голове, но тут же отдернул руку, так как железная стружка на ощупь однако, было куда хуже, чем песчинки в волосах Гаары, к которым он уже привык.       — Пацан, сейчас уже давно никто не закапывает слабых новорожденных и дряхлых стариков. Пятый Казекаге закрепил это в законах деревни. Ну так вот…       — Всемогущий, за что?! — взвыл Раса, хватаясь за голову руками, когда детский врач озвучил список диагнозов новорожденного.       — Рост 45 сантиметров, вес 987 граммов. Овальное окно сердца не сформировалось, зияет. Тяжелый порок сердца, — монотонно гудел ирьенин, осматривая кряхтящего младенца, который иногда задыхался и синел, делая над ним пассы руками, в которых светилась чакра, — Хорошо хотя бы легкие вовремя раскрылись. Глаза — прогрессирующая ретинопатия недоношенных. Головной мозг сформирован, отклонений нет, следов гипоксии нет. Биджу на месте, сейчас спит.       — Можно подумать, меня сейчас волнует биджу, — Раса изо всех сил пытался казаться спокойным, но вошедшие с минуту назад Канкуро и Темари понимали, что еще немного, и их отец по-настоящему сорвется и сотрет все здесь в золотую пыль.       В этот момент дверь в палату открылась, и в нее вплыла старейшина Чиё-сама, которая и сумела запечатать Однохвостого в еще не рожденного ребенка. Увидев Расу, она слегка поклонилась, несмотря на свой почтенный возраст, и поинтересовалась следующим:       — Как дела у почтенного Шукаку-сама? Хорошо ли он себя чувствует в своем новом сосуде?       Раса обернулся, гневно посмотрел на нее и рявкнул:       — У Шукаку лучше всех. Он спит. А вот я не сплю уже неделю. И вряд ли больше засну.       — Ну, Вы же понимаете, что при запечатывании биджу ни в чем нельзя быть уверенным. То, что произошло с Карурой-сама… — ожидаемо развела руками Чиё.       — Сейчас речь о здоровье младенца, Чиё-сама, — вдруг неожиданно для всех подал голос врач. — Чтобы хотя бы как-то подправить его здоровье, нужен хороший хирург. Вот если бы Сасори-сама не ушел из деревни, то он бы точно смог помочь.       В этот момент Канкуро подметил, что вокруг век отца появляются черные отметины как и всегда при активации его основной техники.       — А ну говори, где он?! — золотой песок неожиданно для всех выполз из сосуда Расы и понесся в сторону старейшины. — Отвечай сейчас же!       — Я не знаю, — невозмутимо ответила она, прикрыв глаза и готовясь принять любую участь.       И неизвестно, чем бы все это кончилось, но неожиданно в палату вновь открылась дверь, и в полном костюме ирьенина вошел человек, один глаз которого был закрыт полотном…       — Это, наверное, был дедушка Баки, — догадался Шинки, придвигаясь поближе к кукловоду. Тот усмехнулся, щелкнул мальчика по носу и подтвердил:       — Он самый. Наверное, сама судьба привела к нам сенсея Баки в тот нелегкий период для нашей семьи. Именно он сумел тогда как-то успокоить нашего отца и убедить его не искать Сасори Акасуну. Вместо этого он предложил отправиться в столицу Страны Ветра и показать ребенка обычным хирургам. Чиё-баа-сама тогда осмелилась ляпнуть при отце, что мол, «не нужно так переживать, мы найдем другой, более подходящий сосуд для Шукаку».       — И что сказал Ваш отец? — удивленно спросил Шинки. — Он не напал на нее своим золотым песком?       Канкуро вдруг сел и неожиданно захохотал, хотя у самого из глаз текли непрошенные слезы, которых, к счастью, не было видно в кромешной тьме пустыни.       — Он назвал ее старой… эм… звездой, которая закатилась, и послал на… поиски лучшего кандидата в джинчуурики на случай, если врачи в столице ничего не смогут сделать.       — И у них получилось? — на всякий случай спросил Шинки.       — А то! — хмыкнул Канкуро. — Видал, какой у нас Казекаге! Красавец, умница!       — Я тоже так хочу быть таким же! — мечтательно прошептал Шинки, у которого уже слипались глаза. Вскоре до Канкуро донеслось тихое сопение. Кукловод быстро стер кривую дорожку слез с обветренного лица вместе с остатками грима и поплотнее закутал мальчика в одеяло.       «Жизнь на самом деле такая хрупкая, — думал Канкуро, — А счастье вообще похоже на невесомое облако дыма. Посмотришь на небо — вроде есть оно. А только отвернешь свой взор, так и уже не найдешь больше. Рассеялось. Утонуло в небесной синеве. Унеслось вместе с песчинками и ветром в сердце пустыне. И никакой караван никогда не сможет туда дойти. Туда, где оно нашло свою тихую обитель. Так любит говорить мой брат, Гаара, которого назвали Песчаным Принцем или Обладателем непоколебимой воли еще тогда, когда он был слабым и почти слепым.       Шукаку отнял жизнь у моей матери и изуродовал тело и душу моего младшего брата. У меня есть много причин ненавидеть его и тех, кто сотворил такое с моей семьей. Но, как очень верно выразился Гаара, выступая перед объединенными силами шиноби в преддверии четвертой мировой войны против Акацуки, мы все были полны ненависти и страха, жаждали силы, власти и превосходства над остальными любыми способами. А потом… потом я понял, что, как и говорил Гаара, боль порождает боль, большая боль порождает ненависть, а ненависть ведет ко злу. И так будет длиться до прихода понимания того, что только милосердие и сострадание даже к тому, кто причинил боль тебе, потому что ему самому было очень больно (а наполненный болью человек порождает вокруг себя много страданий для окружающих его людей), разорвет этот порочный круг.       Так было с Гаарой, которого все боялись и отвергали. Так было с нашим отцом, после смерти матери потерявшем смысл и опору в этой жизни. Так было и с Темари. И со мной. Я до сих пор скучаю по матери, хотя обычно избегаю говорить об этом. В отличие от Гаары мне сложно говорить прилюдно о таких вещах. Я даже до сих пор не могу сказать вслух, что я был братом джинчуурики. Я тоже пострадал не меньше. Как и Темари. Но, наверное, на меня показывали пальцем не только из-за зверств Гаары. Но и из-за странного для деревни Песка слишком свободного поведения Темари и из-за отца, которых никак не мог определиться в своей жизни и тянул свою семью в омут последствий от своих непродуманных решений. К сожалению, он, каким бы он ни был талантливым, в душе так и остался мальчиком из центра Пустыни. А вот Гаара с помощью получения необходимых знаний и усердной работы над собой сумел добиться некоего баланса не только в своей жизни, но и в целом в деревне. Да и сам я? Я разве лучше моих родных?!       Сама Суна похожа на золотой мираж, о котором нам некогда рассказывал отец, приговаривая что жена Первого Казекаге обладала уникальной способностью создавать прекрасные и смертельно опасные гендзюдцу-миражи.       Суна. Это призрачный обман. Деревня, сказочно богатая и невероятно бедная одновременно. Я до сих пор часто чувствую это, когда иду по ее узким улочкам из главного здания корпуса Кукловодов, что на севере деревни, к центру и далее, в сторону базарной площади Суны. Я и Темари любим ходить по рынкам, в отличие от Гаары, который до сих пор боится там потеряться. И если вы думаете, что шиноби все время заняты только войной и миссиями, то вы ошиблись. В Сунагакуре не торгует только ленивый, точно так же, как и все рыбачат в Тумане, разводят животных в Конохе, добывают дары гор в Скрытом Камне и выращивают чай и кофе в Облаке.       Я до сих рассказываю друзьям из Конохи за рюмочкой чая историю, как мой абсолютно трезвый и невероятно серьезный отец в качестве инициации меня как генина Суны заставил продавать его рваные домашние тапки на рынке тканей в базарный день. Тогда я думал, что мое лицо навсегда останется красным от стыда, потому что отец на полном серьезе уведомил о том, чтобы обратно домой я их не возвращал. Так как базар стоял до заката, то после захода солнца мне ничего не оставалось делать, как загнать эти тапки нищему за часть его дневной милостыни. Но я был доволен. Потому что год назад Темари пришлось продавать поношенную сорочку соседской старухи, которая некогда отдала ее нашей матери вместо половой тряпки для крыльца. Про то, что Гаара во время своей инициации продал нас с Темари в качестве однодневных наемных работников на красильни просто потому что наш старый хрен неудачно пошутил по этому поводу («продай этих двоих, я не против»), я предпочитаю тактично не распространяться.       Рынки в Сунагакуре — это отдельный памятник архитектуры. Торговые ряды с товарами первой необходимости окружают резиденцию Казекаге. Здесь продают воду, хлеб, молоко, сыр и предметы быта, действуют социальные цены. У Гаары есть привычка посылать туда свой песчаный глаз, чтобы лично убедиться, что все в деревне имеют возможность покупать самое необходимое по доступным ценам. Далее часть рядов переходит в огромную открытую площадь в центре деревни. Именно здесь в установленные дни все желающие могут продать, отдать, купить или обменять все, что душе угодно, кроме дерева, химикатов и оружия, потому что это — дело учетное. Соответствующие рынки огорожены и хорошо охраняются, а для торговли на них нужно разрешение с печатью Казекаге. Но и в обычные дни площадь не пустует — здесь продают скот жители Суны.       После главной площади дальше на север идут рынки тканей и промтоваров, сборку от них, недалеко от оружейного, расположился знаменитый деревянный базар Сунагакуре — любимое место всех кукловодов вне зависимости от статуса и ранга!       Здесь продают лучшие сорта специальных сортов деревьев, воспринимающих и пропускающих через себя чакру и поэтому идущих на изготовление марионеток, а также различные соединительные детали для кукол. В общем и в целом одних лавок «Все для марионетки» аж четырнадцать штук! Жирно смазанные шаговые механизмы, двигатели и мелкокалиберные движки для суставов, наборы радиодеталей в коробочках и даже готовые куклы всех размеров и функций…чего только не найдешь у торговцев, многие из которых сами кукловоды.       Да, здесь ведут себя достаточно свободно, или, по крайней мере, не столь сдержанно и добропорядочно как во всей остальной Суне. Здесь курят и пьют, громко торгуются, могут продать товар другому, даже если задаток уже отдан, нарушают договоры и бьют морду друг другу. Есть несколько дельцов, которые приторговывают ядами, хотя это и запрещено, и облавы бывают регулярно, но кого это останавливает. Здесь куноичи одеваются раскованнее, а рисунок на лице у них ярче, они охотнее соглашаются прогуляться вместе по рынку и зайти в стоящую рядом закусочную, которая по факту представляет собой обыкновенный кабак.       Я бы сказал, что вот он, рай! А что касается вездесущего и всевидящего песчаного ока Казекаге, то Гаара никогда не сунется туда даже ради нашей матери, потому что, по его мнению, после моциона по такому месту недостаточно только прополоскать рот и помыть ноги, но и одежду надо менять да и самому хорошенько помыться. И это говорит тот, чей песок насквозь пропитан кровью не только преступников, но таков уж мой братец, что поделать! А воды в Суне мало даже под нужды ее правителя.       Но, как бы то ни было, Гаара сделал для Сунагакуре многое из того, что раньше казалось почти невозможным. Нет долгового рабства, нет притеснения в правах в связи с обладанием или невладением способностями к ниндзюдцу, нет раболепного превозношения биджу и практики создания джинчуурики. Гаара сделал Суну прогрессивной деревней во всех смыслах этого слова, однако ему также удалось сохранить и неповторимый жизненный уклад песчаных шиноби. Здесь нет рекламы, электронных часов и привычки спешить даже на задание. Здесь много детей и скорпионов, и люди разбивают сады с редчайшими растениями прямо посреди песков.       И даже сейчас, в выходные дни проходя от большой центральной площади к деревянному базару, я как будто возвращаюсь в свою юность. В тот мир, когда все было крупно и вперемешку, как детали от кукол в моей мастерской. Все смешивалось и было слишком вычурно и ярко. Огромные полотнища раскрашенных тканей, плотных или тонких, как газ или рассеиваемое ветром облако, свисающие над тобой с высоких жердей на веревках и закрывающие палатки и лавки. Молодые и старые женщины, одетые в эти ткани, покупающие фрукты, зелень, хлеб и сыр. И специи. Запах специй словно маревом окутывает тебя, и ты потом никак не можешь от него избавиться. Кардамон, мускатный орех, кумин, шафран…что еще обычно добавляла мать в баранину? И боль за отца, который ругался в закусочной с поваром: «Никто не может готовить так, как Карура!»       И среди этих звуков переговаривающейся и гудящей толпы, шуршания змей и скорпионов, ползающих под ногами, аромата специй и поджаренного мяса и хлеба с сыром, я доходил до ближайшего общественного колодца. В середине лета даже он высыхал, и только серебряный кувшинчик напоминал о том, что здесь когда-то была вода. Да и на самом кувшинчике обычно было написано: «Жизнь как вода».       У меня тогда была привычка искать сакральный смысл в таких фразах. И часто я вживую представлял себе то, о чем говорил отец. Что наша жизнь — как эта вода. Сегодня она есть, а завтра уже нет. И это естественно, как и то, что в сухой сезон пересыхают даже подземные воды. Но я всегда спорил с ним, говоря о том, что вода все-таки возвращается в колодцы с наступлением дождей в предгорьях. Тогда он закрывал глаза и глубокомысленно произносил, что здесь речь о нашем сердце: «Иногда оно умирает, а потом, когда приходит время, возрождается вновь». Потом он молча курил кальян, а я продолжал спорить, доказывая, что чушь это все, что душа наша — это всего лишь нейронные связи в мозге, от которых по нервам бегут электрические сигналы и управляют телом. В общем, что человек, что марионетка — одно и тоже. Отец внимательно слушал меня, а потом всякий раз подводил один и тот же итог: «Ты еще молод и не любил. Влюбишься — и поймешь меня»       Но что с того? Образ матери, нежной, но сильной, который с детства был всегда со мной, со временем превратился в далекий мираж, которые я часто видел, находясь на разведке в пустыне. На него можно было долго смотреть. Просто смотреть, но нельзя было к нему подойти ни на шаг, потому что через расстояние он пропадал или заменялся другим, более далеким. Так можно было заблудиться или попасть в зыбучие пески, из которых нет возврата. Таковы миражи, которые в первую очередь являются продуктом той части нашего мозга, которая ответственна за наше воображение. Со временем моего взросления мираж не исчез, но сменился другим. Мягкое и красивое лицо смеющейся матери с синими глазами и пушистыми светлыми волосами побледнело и отодвинулось. Глаза вдруг позеленели, а волосы приобрели розоватый оттенок. И через время моим главным миражом, из-за которого я так боялся заблудиться в пустыне под названием «жизнь» стала она.       Сакура.»