Судьба Кукловода

      Пока они держали путь к мастерским Корпуса Кукловодов, Шинки находился в возбужденном ожидании того, что он там увидит. Он думал, что мастерская Канкуро-но-доно действительно окажется производственной мастерской — огромным помещением с высокими небелеными потолками, с которых свисали на толстенных канатах крючья для фиксации тяжелых ручных станков. Такие Шинки помнил еще из своей прошлой жизни с родной семьей, когда его родной отец брал мальчика с собой на проведение инспекции столичных мануфактур. Воспоминание о родителях болью отозвалось в сердце ребенка, заставив выступить непрошенные слезы из глаз, но мальчик, посмотрев на держащегося бодро, несмотря на также заметно погрустневший взгляд, уважаемого Мастера, втянул носом слезы и вприпрыжку бросился вперед, увлекая за собой сатецу.        «— Нет, надо думать о хорошем, — успокаивал себя Шинки. — Казекаге Гаара ведь обещал мне, что он научит меня управлять моей силой. Он сказал, что сделает все, чтобы изменить мою жизнь. И когда я молюсь вместе с ним, то всегда прошу только об одном — чтобы я остался здесь, в скрытой деревне, где меня научат обращаться с моими способностями, и я смогу использовать их, чтобы защищать людей, а не вредить им!»        — Загрустил что ль, пацан?! — улыбнувшись и исказив гримасой свое раскрашенное фиолетовым лицом спросил Канкуро, хотя у самого на душе было совсем паршиво. По пути им встретился отряд, который недавно выполнял союзную миссию на границе вместе с шиноби Конохи. Один из песочников отряда, вечно болтливый Рачи, не преминул похвастаться, что его ранение, которое бы сам Канкуро счел незначительным, лечила аж САМА Сакура Учиха, что ты! Сакура Учиха, блять! Значит, все-таки вышла замуж за этого бешеного! И Канкуро бы никогда в жизни не подошел к вечно трещащему и жалующемуся то на природу, то на погоду, то на песок в пустыне Рачи, если б не разобрал среди его сорочьей трескотни, как любил говаривать Киба, до боли знакомое имя…        — Эй, пацан?.. У тебя живот болит что ль от уличной еды? — снова переспросил Канкуро, не получив ответа.       Шинки отрицательно мотнул головой, про себя думая, что негоже мужику распускать сопли перед мужиком, а марионеточник, особо не вдаваясь в подробности, принял это на веру и снова вернулся к своим невеселым думам. Путь по уже опустевшим перед закатом улочкам старой Суны они продолжили в тишине, разве что изредка нарушаемой порывами ветра — предвестника грозившей налететь ночью бури.       Канкуро жонглировал тремя выдранными из стены какого-то старого песчаного дома камешками. Он никак не мог выкинуть из головы слова проклятого Рачи, который рассказывал, как «ну госпожа Сакура Учиха меня всего осмотрела, всего общупала! Ладненькая такая, круглая…» Стоп, с чего это? Не может быть, чтобы стройная, сильная и тонкая как натянутая струна Сакура вдруг покруглела, если только не снова… ууу, подумать только какие, оказывается, плодовитые эти Учихи!       Канкуро в сердца сжал камешки в кулаке и, напрягшись, стер их в мелкий песок. Дико хотелось кого-нибудь придушить.       «Нет, это ж надо! Какому-то гавнюку, из-за которого мы все натерпелись, который задолбал в края Наруто, а вместе с ним и Гаару задолбал, а потом мы вляпались во все то дерьмо, которое в итоге едва не привело к краху всего нашего мира, в итоге конечно же досталось богатство в виде семьи и сыновей! Ну и где, спрашивается, хваленая Вселенская справедливость, о которой болтал наш сенсей Баки?! Духи песка, почему ж вы не сподобили меня свалить из деревни вместе с Сасори-сама, когда он звал? Возможно, можно было бы уговорить старого кукольного хрена поделиться со мной своими секретами. А ведь я ему даже понравился. Он назвал меня «милым продолжателем его дела». Милым, блин!       Отступник Сасори Акасуна был такой единственный. Единственный, кто впервые увидев меня, разглядел во мне что-то, что не могли увидеть другие. Ведь много лет даже родной отец и Темари не видели во мне ничего примечательного, а Баки-сенсей вечно шпынял меня, называя «непропеченным яйцом». Гаара же сначала видел во мне не кукловода, а ряженого шута, а потом… да кто его знает, быть может он тоже вместе со всем злопыхающим Советом и сейчас видит во мне всего лишь отпрыска правящей семьи, который обязан, в случае чего, быть запасным вариантом либо преданной личной гвардией Казекаге. В Суне так: родственные связи — это святое. По крайней мере, так было до некоторого времени, пока Гаара не сменил пластинку в своей голове и не начал видеть Наруто ближе, чем брата и сестру. Сейчас, конечно, осознав, что никого, кроме меня, у него в общем-то и не осталось, он все же понял, что друзья рано или поздно уходят, а семья остается.       Но что Гаара? Он стал Казекаге, как и желал. Темари свалила отсюда, как и давно хотела, в глубине души не желая иметь ничего общего с деревней, в которой ее же родной отец пытался использовать ее как товар, как способ упрочения собственной власти через брак с одной из богатых и влиятельных семей. Но нет, она, конечно, заслуживает своего счастья. За ней ведь не тянется шлейф кровавых преступлений, как за нами с Гаарой, от которых нам вовек не отмыться. Правда, Гаара свято верит, что еще есть надежда на прощение, но я-то не столь наивен. Я-то прекрасно понимаю, что все то, что люди Суны не говорят, но думают про меня — и есть чистая правда. И никакого Наруто не было в моей жизни. Даже наоборот. Наверное, в момент похищения Гаары этими двумя из Акацуки я был единственным, кто твердо верил, что мы найдем его, и все будет хорошо. Я помню, как Наруто был на грани, да и я сам уже умом понимал, что глупо ждать того, что Гаара выживет после извлечения из него биджу. Но, увидев его тело без следов разложения спустя почти пять дней, я сразу понял, что он жив, но в глубокой коме. В таком состоянии пульс настолько слаб, что его почти невозможно прощупать, человек холодеет от замедления всех жизненных процессов и становится похож на труп. Но это не так. Поэтому пошла б куда старуха Чиё со своей болтовней о технике воскрешения! Если бы она и правда умела воскрешать, то первым делом бы воскресила того, кто отдал жизнь во имя служения Сунакагуре, а она — отдала свою жизнь во имя служения ему! Монзаэмон Чикамацу. Первый и самый великий кукловод, родоночальник кугетсу! Не то что я, какой-то столяр. Ну правда ведь, всего лишь столяр!»        Канкуро взглянул на пылающее всеми красками небо. Это было совершенно неудивительно, ведь впереди песчаной бури всегда шел шлейф из мелкой, невидимой глазу, но неприятно жгущей кожу пыли, которая, поднимаясь вверх и перемешиваясь, подсвеченная уже почти севшим солнцем, создавала такой спецэффект. Киба как-то спросил у друга, чего такого есть в песках, что люди не только умудряются там выживать, но и не уходят оттуда. Мол, с ума сойти можно же от такого вида — сплошной песок, песок и песок да скалы, перемежающиеся каменистой пустошью на окраинах, еще более неприветливой, чем сами пески. На что Канкуро ответил ему, что это он ничего не понимает. В стране Огня на твои чувства обрушиваются потоки красок — сплошное полотно, созданное из всех оттенков зеленой листвы, обильно сдобренное мазками красных, желтых, фиолетовых и розовых цветов; потоки звуков — бесконечный шелест листьев всех видов деревьев на ветру, так сильно отвлекающий и заставляющий думать, что за каждым деревом притаился враг, а еще птичий щебет или даже гомон в лесу, посвистывание и игры птиц в небе; бесконечный круговорот ощущений — смена температурного режима из-за изменения зон света и тени — солнечных полянок и глубоких чащоб… А в пустыне нет этой суеты. Нет этого калейдоскопа бесконечно сменяющих друг друга событий, и ничто извне, кроме явного врага, не тревожит твой внутренний покой, а все перемены приносит только ветер. Ветер, а еще бесконечно текущая река времени.       Время и ветер. Вот две основы взгляда на жизнь шиноби Скрытого Песка испокон веков. Ведь в пустыне нет больших открытых водоемов, нет лесов и морей, нет ничего другого, от чего бы зависела погода — облачность, влажность, осадки. И даже Духи Песка по своей природе — это ветры. Сам Шукаку в своей материальной основе состоит из песка и ветра. А для Гаары ветер — это Воля. Воля, которую никто — ни он, ни кто-либо еще не в состоянии ни контролировать, ни изменить, ни даже предсказать. Барометр, точность которого сам Канкуро проверял с десяток раз, нет-нет да ошибается. Точный прибор, много раз выверенный ртутным эталоном, вмурованным во внутреннюю стену здания Архива деревни, «врет», потому что иной раз скорость и сила ветра таковы, что прибор просто не успевает отследить формирующуюся рядом область низкого давления. Ну и никогда не знаешь, что принесет с собой ветер. Иногда даже сильные ветра не поднимают ввысь и песчаного бархана, потому что дуют вскользь. Но бывает и так, что удушливый зной, превращающий песок в раскаленную сковородку, сменяется через час таким кошмаром, что сразу хочется стать маленьким и забиться в объятья своей матери, умом понимая, что это — самый глупый способ сбежать от навалившейся на тебя реальности.        — Однажды отец сказал, что тому, кто научится точно предсказывать направление и силу ветра, он передаст свой сосуд с золотым песком. Он сказал это на одном из заседаний Малого Совета, куда я и Гаара были приглашены лишь для того, чтобы отчитать нас. Гаара не пришел, потому что его разумом управлял голос биджу, с которым тогда он еще не мог сладить, а я явился, как и следовало послушному сыну, втайне, конечно, желая песка в рот всем присутствующим. Чиё-баа-сама спросила тогда, значит ли это, что этот человек станет следующим Казекаге, подобно Третьему, открывшему шиноби Песка секреты металла? Тогда мой отец ответил, что этот человек будет много выше, чем просто Казекаге. А Баки-сенсей, сидевший между мной и моим отцом, высказался об этом тихо, чтобы услышали лишь мы двое, что великую и в то же время недостижимую цель поставит для себя такой человек, а громко добавил вслед Чиё, что в стране Ветра нет и не будет шиноби сильнее, чем ее Каге. Потому что никому из людей не дано знать о пути ветра и управлять временем. Никто не может достоверно предсказывать будущее и вернуть человека из праха, как сказал мой учитель. И в кои-то веки наши точки зрения совпали.       Канкуро сказал это вслух и задумался. Идущий теперь рядом Шинки внимательно смотрел на него, и в его зеленых глазах отблесками уже почти что угасшего дня блестело любопытство. И лишь только сейчас Канкуро заметил, что непослушные от постоянного магнетизма волосы ребенка серебрятся металлической пылью. Прямо как у Третьего, которого из-за этого называли Серебряной Луной Суны. Канкуро вдруг остановился и внимательно посмотрел на Шинки, у которого от этого взгляда даже перестало кружиться сатецу и собралось над головой ровным облачком. Кем же станет этот ребенок? Принесет он благословение или проклятье Сунакагуре?        — Отец мой также рассказывал, что про носителя железного песка и самого мощного в мире шиноби носителя магнетизма Третьего Казекаге люди Суны говорили так: Золотая луна сияет на небе, а Серебряная Луна сияет на земле. А Баки-сенсей подтверждал, что Третий обладал такими силами, что люди даже не упоминали его по имени — настолько впечатляющими были его способности! — Канкуро мечтательно вздохнул и посмотрел в проем между домами, туда, откуда вскоре должен был подняться месяц.       Шинки все так же внимательно смотрел на него, а потом четко произнес:        — Не думаю, что это хорошее сравнение для мужчины. Мужчина должен дела делать и за дела его должны люди называть.        — Но это же самый великий Казекаге Суны! — не понял Канкуро. — Послушай, если бы я или ты увидели в действии всю его силу, как бабуля Чиё и Сакура, то мы бы сначала упали на колени, а потом бы уже думали, чем ему противостоять! А покойная бабуля была одним из сильнейших и мудрейших шиноби в истории Суны — куда там мне или кому!       И тут Канкуро увидел в Шинки то, что не замечал до этого. Мальчик как будто бы помрачнел, а потом… потом лицо его исказилось точно так же, как некогда искажалось лицо Гаары, когда тот еще не встал на путь милосердия. Но это было еще не все. Сатецу угрожающим капюшоном поднялось над головой Шинки, а потом… собралось в огромные искрящиеся железные кулаки, подобные сжатым кулачкам самого мальчика. От этого зрелища захотелось то ли упасть на колени, то ли…        — Я бы сначала сразился с ним, — тихо и глухо проговорил Шинки. — И он бы показал мне все свои техники. И когда бы это случилось, то я…       И тут ошарашенный Канкуро даже не успел понять, как железный кулак ринулся на него. Он успел отпрыгнуть в сторону, прямо на выпирающий песчаный козырек крыши, но тут его поджидал уже другой кулак… И когда пятилетний пацан успел подгадать его движения?!       Канкуро уже приготовился к тому, что его сейчас заденет и раздавит, проорал что-то, что это не смешно, и чтобы Шинки немедленно прекратил, но тут рука Шинки была перехвачена небольшой, но от этого не менее сильной рукой взрослого. Гаара, как всегда, подоспел вовремя.       И вдруг мальчик будто очнулся от глубокого сна. Оказывается, он в это время находился настолько глубоко внутри себя, так бурно переживал момент предполагаемой битвы с Третьим Казекаге, что даже не заметил, что перед ним вовсе не Третий, а Канкуро-но-доно. И если бы не подоспевший вовремя Гаара, трудно было бы даже предположить, что произошло дальше.        — Простите меня, Казекаге-сама, — бросился к нему в ноги Шинки, громко плача. — Я задумался. Я забыл, что мое сатецу нужно постоянно контролировать, как Вы и сказали. Я и Вам снова больно сделал.       Мальчик принялся пытаться применить что-то вроде медицинской техники, чтобы заживить ободранную его железным песком тыльную сторону ладони Гаары, но его слабый контроль над собственной чакрой еще не позволял этого сделать. Другая ладонь Казекаге мягко легла на непослушную вихрастую мальчишескую голову и прижала ее к своему боку, позволяя выплакаться, хотя сам Гаара стоял сейчас под песчаным щитом, в который упорно колотилось уже разреженное сатецу.       Канкуро, которого тоже вовремя прикрыл песчаный щит, громко выдохнул и недовольно посмотрел на Гаару, мол, если ты знал, что мальчик не контролирует себя, то чего ты подсовываешь его мне?!        — Извини, — кивнул ему в ответ Гаара, — У меня были неотложные дела. Наши шиноби, вернувшиеся из Конохи, передали мне то, что меня сильно обеспокоило. Поэтому пришлось исчезнуть так неожиданно.       Гаара снова погладил мальчика по голове, давая понять, что он тут, рядом и всегда поможет или подстрахует в крайнем случае, а потом, когда ребенок успокоился, вытер его мокрое лицо своим длинным белым шарфом и, поставив его перед с собой, опустился на корточки так, чтобы его лицо оказалось прямо перед лицом Шинки. Далее Гаара строго посмотрел на него и произнес:        — Извинись перед Мастером Канкуро. Он — брат и личная гвардия Казекаге, человек, который делом всегда доказывал и доказывает свою верность и преданность идеалам деревни. Ты должен уважать его и слушаться так же, как и меня. И если я могу научить тебя управлять железным песком и магнетизмом, — закончил свою короткую речь Гаара, поднимаясь и беря Шинки за руку, — То дядя Канкуро может больше рассказать тебе об обычной жизни шиноби: о миссиях, об оружии, о боевых марионетках, в конце концов, если тебя это заинтересует.        — Не знаю, — грустно пробормотал Шинки, который совсем раскис и был готов снова вот-вот заплакать.        — Я тебе Карасу покажу, — важно подняв вверх палец, подошел к нему Канкуро, снимая с плеч один из свитков. — Но только если ты пообещаешь мне больше так не делать, пацан. Я только хотел сказать, что мы с тобой вроде поладили, а ты тут мне такие фокусы выкидываешь!       Шинки обернулся на зов, а потом, увидев озадаченное размалеванное лицо кукловода — дядюшки, который еще недавно угощал его супом и всю дорогу рассказывал такие замечательные истории, посмотрел на Казекаге и, молча кивнув, подошел и, склонив голову в знак извинения, пробормотал:        — Извините меня, Канкуро-но-доно. Я больше так не буду, честно-честно.        — Да что там… — Канкуро опасливо посмотрел на приблизившееся к нему сатецу, а потом, приняв как можно более многозначительный вид, махнул рукой и ответил:        — Будет тебе… пустое.        — А Вы покажете мне свою мастерскую? — донеслось из-под внезапно опустившейся темноты.        — Мы пойдем в главное здание Корпуса. В хранилище главных кукольных техник Суны. Оно сейчас как раз закрыто, и поэтому мы не потревожим ни смотрителя, ни других посетителей, — донесся рядом тихий голос Гаары, от которого Канкуро вздрогнул прямо как в детстве. За всю свою жизнь бок-о-бок с братом он так и не привык к его бесшумному подкрадыванию, привычка к которому у Гаары, оказывается, сохранилась и по сей день.       Канкуро пробормотал что-то о своем согласии, хотя прекрасно понимал, что его, как всегда, не спрашивают. Но он уже так привык, что его младшему брату все в жизни куда виднее, чем ему самому.

***

       — Кажется, дошли, — пробормотал Канкуро, включая фонарик на запястье и нашаривая в нагрудном кармане тяжелый фигурный ключ из металла, который тут же начало притягивать в сторону Шинки.        — Сколько ж в тебе этой магнитной дури, — хмыкнул с одобрением Канкуро, про себя, однако, совершенно не радуясь, а как раз наоборот, все еще опасаясь этого.        — Заведи нас в Корпус, дальше я сам, — услышал он рядом голос Гаары, который тоже зазвенел и забряцал. Канкуро улыбнулся. Хотя у Казекаге имелся доступ ко всем уголкам деревни, он предпочел зайти к смотрителю и честно попросить ключи.        — А что мы там увидим? Какую-то реликвию? — услышал кукловод рядом детский голосок Шинки, который уже успокоился.        — Да. Пойдем. — снова отозвался Гаара.        — Я уже планировал пойти в свою конуру.        — Пойдем, Канкуро. Есть разговор.       Что ж, если твой брат еще и Каге, то оставалось только подчиниться. Любовно смазанная за день до путешествия дверь легонько скрипнула и отворилась — песок уже успел набиться в ее петли, и завтра придется снова ее подмаслить. Они вошли в главное здание Корпуса Кукловодов, где была общая оружейная кукловодов Сунакагуре, а также трофейный зал и хранилище техник. Внезапно вспыхнувший яркий свет едва не ослепил непривычных к нему Гаару и Шинки, но вскоре и их глаза привыкли. Коридор, ведущий в музей, сильно напоминал ход в пещере, тем более, что и вел он вниз, под землю.        — Здесь оптимальная температура и влажность для хранения свитков с различными техниками, а также чертежей марионеток и их отдельных уникальных деталей, — рассказывал меж тем Гаара мальчику, который еще и успевал удивленно озираться по сторонам.        — Не деталей, а макетов, — поправил его Канкуро, про себя скинув брату за то, что гуманитарий никогда не поймет технаря, ровно как и наоборот. Он поймал на себе заинтересованный взгляд Шинки, и внутри разлилось приятное тепло. Интересно, пацану ближе пыльные книги или настоящее искусство? Канкуро почему-то сразу поставил на второй вариант.       Их шаги создавали гулкое эхо впереди. Раньше Канкуро казалось, что это духи песка перекликаются с ним, стремясь обмануть и создавая звуковой мираж. Но потом дед объяснил ему природу эхо, и все встало на свои места.        — Наука делает мир более понятным, не так ли, Канкуро? — обратился к нему Гаара, звук шагов которого был тихим и мерным, в отличие от топота детских ножек идущего теперь уже вприпрыжку Шинки, которому явно понравилось то, как звуки здесь отражаются от стен.        — Скорее наоборот, — ответил ему кукловод с набитым ртом. Канкуро вспомнил о завалявшемся в походной суме куске мяса, завернутом в лепешку. Он напоследок не выдержал, купив его у хозяйки той сомнительной забегаловки, где они столовались. Конечно, бочину потом будет знатно колотить, но мяса хотелось сейчас не меньше, чем женщины, однако слово Казекаге было выше этих двух желаний, хотя сейчас и Канкуро не горел ни малейшим желанием знать, зачем он вдруг ему понадобился.        — Уже пришли, — Гаара показал на почти слившуюся со стеной и позеленевшую от времени окованную медью дверь и, достав ключ, довольно резко открыл ее.       Глазам Шинки предстала огромная зала, в которой длинными рядами стояли резные книжные стеллажи. Один из стеллажей держался особняком и разительно отличался от остальных — он был тяжелый, железный, украшенный коваными гроздьями винограда и розами из металла.        — Работа Третьего Казекаге! — любовно погладил металлическую поверхность Гаара.       Глаза Шинки расширились от удивления.        — Это он… прямо сам, что ли, сделал?! — восторженно спросил мальчик, осторожно подходя к стеллажу и дотрагиваясь железным песком до одного из нераспустившихся бутонов металлической розы. — Как красиво!        — Ну что ты, Шинки! Конечно же нет! — поспешил ответить на его вопрос Канкуро, которому все больше и больше не хотелось принимать участие в этом ночном променаде. Теперь-то он понял, почему Гаара позвал его! Какая почетная миссия — быть экскурсоводом для ребенка! В былые времена ведь не звал, не говорил, мол, брат, пора бы тебе уже освоить самые большие секреты кукловодов Скрытого Песка, пойдем, ты выберешь, что пожелаешь!        — А кто тогда? — грустно спросил мальчик.        — Это рабочие сделали по его эскизу, — поправил Канкуро и, взглянув на ходившего туда-сюда между остальными стеллажами Гаару, добавил:        — Негоже Казекаге марать свои руки работой.       Шинки вдруг тоже посмотрел на Гаару, который в тот момент повернулся к нему, и внезапно проговорил:       — Если бы я был Третьим Казекаге, то я бы сделал его сам.        — Это почему же? — спросил его теперь уже Гаара.        — Потому что никто не знает, что у тебя в голове, — по-детски честно ответил Шинки и посмотрел на Канкуро, который с недоумением посмотрел на него в ответ.       Чего мальчик ждал от него? Поддержки? Одобрения? Или же, наоборот, таким способом старался сам поддержать кукловода?        — Но разве чертежи точно не передают твоей задумки? — снова спросил Гаара, подходя поближе. В его взгляде на ребенка чувствовался неподдельный интерес к мнению мальчика. Такой реакции по отношению к словам Канкуро у него никогда не было.        — Может и передают, — глубоко вздохнув, ответил Шинки, и лицо его стало серьезным. — Но вот только радостно тебе или грустно, плохо или хорошо, они передать не могут. А когда ты сам создаешь, то ты стараешься показать это. И получается так, как ты задумал.        — Это называется «чувства», — поправил его Гаара. — Но я не понимаю, при чем тут это. Заботиться о передаче чувств нужно в литературе. Или в музыке. Или при создании картин и скульптур. В общем, во всем том, что касается искусства. А ведь это…        — Это — тоже искусство, — неожиданно для себя вдруг вмешался Канкуро. — Конечно, это не так заметно, но как, скажи мне, как можно создать что-то новое, если ты ничем не вдохновлен?! Как можно сделать даже трехногий табурет, если ты не предвосхищаешь у себя в голове, кто будет на нем сидеть — изящная куноичи или здоровый мужик из приграничного патруля?! Как можно вообще создать что-то новое, если ты ничего при этом не испытываешь? Если ты не дышишь этой идей?! Если ты не стремишься довести все до идеала, до того уровня, который называют «вечной красотой»?!       Гаара вдруг повернулся к Шинки и почти приказал:        — Возвращайся наверх, постой у двери и потренируй, пожалуйста, те приемы концентрации, которые я тебе показывал несколько дней назад. Думаю, вы с Канкуро были не очень-то усердными в тренировках.       Два раза мальчику повторять не надо было, ведь обычно одного взгляда на Казекаге Песка хватало, чтобы к нему прислушались.       И как только прошло достаточно много времени, и оба перестали чувствовать присутствие Шинки поблизости, Гаара, наконец, позволил себе заговорить.        — Слова Сасори Акасуны, если я не ошибаюсь, — холодно отрезал он, вспоминая предыдущую эмоциональную тираду брата. — Ты же помнишь, к чему они, в конечном счете, привели его?       Канкуро хмыкнул и сильно потер лицо рукой, стирая грим.        — Зато мужик жил так, как он хотел, — осклабившись, ответил он.        — Довольно, — прервал его Гаара. — Оставим этот разговор на потом. На самом деле я хотел, чтобы ты, Канкуро, исследовал марионеток Секретной Белой Техники Чикамацу. Достояние Сунакагуре, так сказать.       В руках Гаары внезапно оказался свиток. Глаза Канкуро полезли на лоб. Неужели? Тот самый? Он же считался утерянным после битвы с Сасори.        — После смерти Сасори бабуля Чиё передала свиток Сакуре, аргументировав это тем, что ей необходимо, чтобы он вернулся на родину, в страну Огня. Она рассказала ей, что в нем заключена слишком большая сила, чтобы кто-либо из смертных людей вообще обладал ей.        — Что?        — То, — глухо ответил Гаара, — что старуха не просто так тряслась над ним. Ты ведь знал, что свиток достался ей от ее учителя, Монзаэмона Чикамацу. И она никогда и никому не позволяла его исследовать. Так вот, Сакура передала его Саске Учихе, чтобы тот помог понять, куда конкретно возвращать свиток.        — И? — Канкуро стал серьезным, когда дело коснулось марионеток, даже не заметив, что в разговоре были упомянуты Сакура и Саске. — Что нашел Саске?        — В том-то и дело, что ничего. Никакой конкретики. Никаких зацепок. Удалось выяснить лишь то, что свиток был передан Хаширамой Сенджу Первому Казекаге в качестве отступного вместо второго хвостатого зверя, хотя тот и требовал земель. Ретто взял его, причем без разговоров. И передал своему ближайшему другу, Чикамацу, который и разобрался, как использовать запечатанных в нем марионеток, а затем и создал аналоги, которые, в итоге, были грубыми копиями и так же топорно работали.        — Так что это получается, что не кукловоды Суны являются родоначальниками кугетсу? — Канкуро в бессилии опустился на каменный пол, задумался, а потом недоверчиво посмотрел на Гаару. — Тогда кто же?        — Саске не смог ответить на этот вопрос. Он проделал действительно большую работу, но в итоге пришел лишь к тому, что самому Хашираме этот свиток был передан еще задолго до того, как тот создал деревню Листа и стал Хокаге. Предполагается, что его создателем мог быть кто-то из клана Сенджу, но Саске не нашел подтверждения подобной информации. Ясно одно…        И тут Гаара встал, направился к Канкуро и, поравнявшись с ним, тихо сказал:        — Есть те, кто понимает в этом свитке кое-что получше нас, и рано или поздно захотят его вернуть, чтобы использовать всю силу Театра Десяти. Либо напротив, захотят его уничтожить. Как бы то ни было, с кукловодами может на равных тягаться только кукловод, поэтому я и прошу тебя изучить этот свиток.       И тут Гаара буквально вложил иссохшийся пергамент в руки Канкуро, добавив:        — Но действуй таким образом, чтобы об этом знали только мы двое. Саске вернул его в Песок не просто так. После того, как он начал усиленно искать информацию, за ним начали следить. Кто или что — пока неясно. Поэтому он и поспешил избавиться от нашего «песочного барахла», в итоге так и не обнаружив ни того храма, ни тех людей, которые изначально являлись его пользователями и хранителями. Ты ведь знаешь, в чем главное отличие Секретной Белой техники от остального кугетсу?       От последнего вопроса у Канкуро пересохло в горле.        — Конечно, — глухо ответил он. — Это техника Измельчения трех драгоценностей, как ее некогда называла старуха Чиё, порождающая вихрь небывалой мощи, который уничтожает то, что он втягивает в себя. А я всегда думал, что это — одна из ключевых техник старой Суны.        — Нет, — уверенно ответил ему Гаара. — Саске склоняется к тому, что это — какая-то из техник Узумаки, но Наруто, к сожалению, не имеет склонностей к исследовательской работе. Тем более, что у него сейчас на плечах деревня и семья. Да и не хотелось бы мне туда его впутывать.        — Это почему же?        — Потому что, — и тут Гаара, подняв указательный палец, ткнул им в грудь Канкуро, — Как я уже сказал, чтобы понять, где искать тех, кому необходимо вернуть свиток, нужен именно марионеточник. Технарь, который, разобравшись во всех секретах Театра Десяти, сможет понять, кем и когда он был создан. Владения Узумаки в свое время были более чем обширны и, кроме того, после разрушения их родной деревни они разбрелись по всему свету. Именно поэтому и я прошу тебя заняться этим, брат. Положиться в этом деле мне все равно больше не на кого.       Некоторое время братья молча смотрели друг на друга. Наконец, Канкуро решился задать вопрос, который мучил его все время разговора с Гаарой.        — А почему нельзя просто оставить этот свиток в деревне, ведь нам его, по сути, подарили? Тем более что душенька старухи Чиё все-таки назначила меня хранителем кукольных техник деревни.        «Хотя, возможно, в тот раз и я, и правда, был немного накуренным»        — Хороший вопрос, Канкуро, — кивнул ему в ответ Гаара. — Сказать по правде, я не был даже в курсе о судьбе этого свитка, пока Саске не написал мне о ситуации. Естественно, я вынужден был собрать Малый Совет из самых опытных шиноби Суны и старейшин, чтобы принять решение. Я хотел подождать и тебя, но ты был в то время далеко на границе, поэтому решение пришлось принимать без твоего голоса, потому что оно не требовало отлагательств из-за запроса со стороны Саске. В общем… я не согласен с тем, чтобы эта вещь и дальше считалась основой марионеточного искусства Сунакагуре. У нас есть, прости Господи, почивший Мастер Сасори, каким бы он ни был. Со слов Саске, переданных ему Сакурой, он сказал примерно так: «Когда ты умираешь, то все твои проблемы уходят. Остается лишь одна — назад пути нет».       Канкуро удивленно посмотрел на Гаару. А его-то почему вдруг так взволновало, как умер Сасори? А Гаара, шумно сглотнув, что он всегда делал в минуты нервного напряжения, продолжал:        — Он сказал: «Наша ошибка в том, что мы смотрим на смерть как на будущее событие. Большая часть смерти уже наступила: то время, что за нами, — в ее владении». Ты понимаешь, что это значит? Что перед смертью он покаялся, вот что. Он будто снова вернулся в Сунакагуре, ведь это все — мысли, чувства и взгляды нашего жизненного пути. Это — часть нашего мировоззрения.        — Ой, Гаара, давай вот только меня не впутывай в эту метафизику! Как я сказал некогда и приснопамятному Акасуна, и покойной Чиё-баа-сама — душа мастера всегда будет жить в его творении. Глядя на созданные нами марионетки люди будут видеть через века нас самих. Кстати, пацан, похоже, тоже просек эту фишку, — сначала хмурясь, но потом довольно хмыкнув, все так же растирая лицо, ответил Канкуро. — Мое мнение здесь простое: подарки не отдарки! Пусть лежит на месте — тебе мешает что ли?! Я его, конечно, посмотрю по мере сил, но… Не будь ты уж таким правильным, а, Гаара! Конечно, ты все-таки Казекаге, поэтому я не могу ослушаться тебя. Будет так, как ты скажешь.       И, ни сказав больше ни слова, Канкуро, подхватив свои свитки с куклами, вышел. Он даже не услышал того, как Гаара тихо сказал ему вслед, что он заботится вовсе не о последней воле усопшей Чиё, а о благополучии Суны.

***

      Канкуро никогда не понимал все эти хитросплетения, которыми оперирует философия и прочая, на его взгляд, лирика. Ну вот что сейчас было вспоминать о Сасори, если и осталось от него лишь кукольное тело да его марионетки? Неплохие марионетки, надо сказать. Вот пресловутую Секретную Белую технику Чикамацу Канкуро никогда не видел, а с марионетками Сасори, в том числе и с его собственной куклой, поработал достаточно. К самому Сасори Акасуне он относился как к некоей страшной легенде, с которой ему довелось единожды встретиться при жизни отступника, и он до сих пор не был уверен, что он при этом чувствовал — радость от встречи с тайным кумиром или ненависть к нукенину, захватившему его брата и Казекаге. А вот марионетка Сасори стала для Канкуро лучшим другом. Точнее сказать, его единственным товарищем, которому он мог сказать все как есть и излить свою душу.       Ко всем своим куклам Канкуро относился как к живым существам и свято верил, что в них обитают души тех, кто их создал. Он называл их по имени, регулярно чистил и проверял механизмы внутри них, при возможности навешивал еще много всяких приблуд. И если Карасу, Куроари и Сеншу были для него чем-то вроде любимых домашних животных (возможно, что поэтому он и понимал Кибу с его любовью к псам), то Мать, Отец, а также Сасори были для него чем-то вроде кукольной семьи. Например, семьи двоюродного дяди или дальнего родственника.       Но одну из своих марионеток все-таки Канкуро создал, что называется, с нуля. Она хранилась в маленьком свитке, перевязанном розовой лентой, за стеклом, в деревянной коробочке, за вырезанной специально для Гаары небольшой деревянной подставкой для книг, которую каждый день рождения было стыдно дарить на фоне всех остальных подарков и приходилось скидываться деньгами в общий складняк от Корпуса. Эту марионетку Канкуро распечатывал в минуты своей особенной тоски, когда не хотелось даже идти за выпивкой, куревом или зайти поиграть в домино к какой-нибудь старой и такой же как он вечно свободной подруге.       Призыв, взмах пальцами… и перед ним снова стоит она. Сакура. Точнее, ее марионетка. Об этом созданном им творении не узнает никто. И никогда. Канкуро в могилу унесет это чудо. Эту странную, но тем не менее сбывшуюся любовь. Да не его любовь, а такой же марионетки Сасори. Все-таки мужик и при жизни был более чем достоин женского внимания, но сознательно обделил себя им, заменив свое тело кукольной оболочкой. Но Канкуро, как и следует настоящему творцу, заботиться обо всех аспектах жизни своих произведений искусства. Итак, теперь Отец и Мать снова рядом с Сасори. Но марионетка была выполнена, полностью копируя свой шестнадцатилетний оригинал. Канкуро тоже помнил Сакуру шестнадцатилетней. В момент самого начала расцвета ее красоты. И кто это выдумал, что Сакура — некрасивая, с высоким лбом и растрепанными розовыми волосами?! Видно, злых языков хватает не только в Сунакагуре. Для Канкуро же в глубине души Сасори и Сакура были, есть и навсегда останутся идеалом и эталоном красоты. Нереальной, кукольной красоты.       Над куклой Сакуры Канкуро упорно трудился больше двух лет в перерывах между миссиями, буквально замуровываясь в своей каморке. Зато сколько ощущений, сколько переживаний, сколько прекрасных моментов в своей душе он испытал, работая над этой марионеткой!       Сначала нужно было вылепить заготовки из глины. И это было первой частью приятностей, которые доставили Канкуро не только эстетическое, но и вполне реальное удовольствие. Изгибы тела, пропорции плеч, талии и бедер… Канкуро долго соотносил образ Сакуры, который сохранился у него в памяти и до которой он никогда не дотрагивался, со слепком. И, наконец, когда он, закрыв глаза, почувствовал как его пальцы будто бы осторожно касаются изгибов настоящей, живой Сакуры, как дрожит и не слушается рука, когда его указательный палец, очертя путь от круглого, но сильного плеча, минуя грудь, ниже к талии, переходит на живот, подтянутый и по-девичьи будто бы обтянутый нежной кожей одновременно, а потом касается впадины пупка и скользит ниже. Дальше. А вот дальше приходится долго думать, ведь Канкуро хотел добиться настоящего идеала. Но в итоге он остановился на том, что будет делать только грудь, а то, о чем он, будучи даже взрослым и умудренным опытом мужчиной, в плане Сакуры стесняется даже думать, не будет пытаться даже пробовать. Идеальная марионетка должна быть бесполой по всем канонам искусства. Да и нужен ли марионеткам такой примитив, как половые отношения? Ведь в идеальном кукольном мире все должно быть идеальным. Прекрасным. Неизменным. Вечным.        Над грудью Канкуро трудился больше месяца с перерывами на миссии. Он все никак не мог найти тот хрупкий баланс между совершенством и реальностью. Ведь для каждого мужчины идеальные формы свои. Кому-то нравятся объемные, пышнотелые женщины. Кто-то, напротив, предпочитает худеньких и плоских. А кому-то вообще наплевать, лишь бы было то, чем женщину наградила заботливая природа. Канкуро же подходил к этому вопросу с тщанием ювелира, который, смотря на тот или иной драгоценный камень, уже решает, как его огранить. Придать ему идеально круглую или овальную форму. А для иных камней больше подходит грушевидная или каплевидная. И иногда маленький, немного выпуклый бриллиант, невесомо вдетый в тоненькое золотое кольцо, выглядит дороже, чем массивные грушевидные топазы, каплевидные аметисты или крепкие круглые нежно-розовые жемчужины. Да. Сравнение с жемчугом бы больше всего подошло для того, что Канкуро сделал, завершая грудь марионетки. И когда он, закрыв глаза, коснулся своего творения, то поистине не смог сдержать слез. Это было так прекрасно, что даже разныться было совершенно не стыдно, а, наоборот, даже почетно.       Закончив с слепком корпуса, он принялся за руки и ноги куклы, проработав и здесь каждую деталь отдельно и предусмотрев возможность идеально плавных движений марионетки с помощью шарниров на месте ее предполагаемых суставов для конечностей. Потом все части тела марионетки Сакуры были выполнены из специального пластичного материала, сваренного им лично из сока каучукового дерева с добавлением бесцветных смол. Капелька бело-розовой краски — и вот уже получен идеальный, совершенно неотличимый от настоящего цвет кожи.       Когда тело было полностью собрано и готово, Канкуро специально не показывал себе готовый результат, пообещав, что увидит его только тогда, когда установит голову. Он делал ее полгода. Он сделал более двадцати различных моделей головы Сакуры, но ни одна из них не была похожа на ту самую Сакуру-сан, которая некогда буквально вырвала его из лап неминуемой смерти. Волосы для парика тоже никак не подбирались — Канкуро не хотел использовать натуральные волосы, а решил остановиться на максимально близком аналоге из синтетических волос, тем более, что ему хотелось сразу получить стойкий розовый цвет. В итоге одна из его подруг купила ему такой парик на ярмарке в Конохе, но, отдавая, все же покрутила пальцем у виска, хотя потом и развела руками, мол, в курсе я, что кукловоды держат у себя кукол для своего удовольствия. Но Канкуро был не из тех, кому с голодухи сошло бы и дерево. Нет. Он был мастером-творцом, художником прекрасного. Истинным продолжателем дела гениального Сасори, который тоже считал, что искусство должно быть идеальным и вечным.       И однажды ночью, увидев в своем счастливом сне, как во времена собрания Пяти Каге и нападения на них Саске сама Сакура аккурат на прощание вдруг подбегает к нему и на глазах изумленных Наруто, Темари и Гаары берет его за руки и, прижимаясь всем телом, целует куда-то в самую середину его губ, игриво проводя по ним едва высунувшимся кончиком языка, Канкуро буквально вскочил с постели и в одночасье слепил ее лицо не безликой маской, а таким, каким оно и должно было быть в реальности. Наутро, когда вставший будто с тяжелого похмелья кукловод подошел к своему творению, то обомлел — это было лучше, намного лучше всего того, что он когда-либо создавал!       И, наконец, когда спустя почти полгода голова куклы Сакуры была закончена с соблюдением всех правил, то есть раскрашена лучшими красками с повторением всех мимических переходов, снабжена традиционными открывающимися глазами и ртом, у которого Канкуро сделал даже совершенно живые влажные девичьи губы, он, наконец, соединил ее с телом. Процесс отлаживания длился неделю, а потом… потом еще почти год Канкуро не решался сказать сам себе, что процесс создания его идеала наконец-то завершен.       Он всякий раз показывал эту куклу марионетке Сасори, будто бы наблюдая за реакцией прославленного мастера. Но каждый раз ловил в его кукольных глазах лишь холодное безразличие. В такие моменты хотелось зарыдать как никогда, но Канкуро сдерживался и, окидывая куклу взглядом самого сурового критика, шел править ее дальше.       И однажды, когда бедный Канкуро уже думал, что дорабатывать марионетку Сакуры ему придется всю оставшуюся жизнь, он почти без радости продемонстрировал сидящему рядом с ним Сасори крайний вариант.       Канкуро тогда оставил в ней неизменным почти все. Разве что губы сделал чуть ярче и чувственнее, использовав для них самые дорогие и редкие минеральные краски. В свете предзакатного солнца тело Сакуры светилось нежнейшим жемчужным цветом. Длинные ресницы, казалось, трепетали в предвкушении того, чтобы их хозяйка открыла глаза и взглянула на неидеальных живых людей. Сасори тоже сидел рядом и ждал.        Взмах рук. Нити чакры невидимыми струнами соединились с основными суставами и головой. Будто бы под воздействием волшебства искусственная Сакура распахнула глаза и впервые увидела ими мир.       А когда она приподнялась на руках и огляделась, то Канкуро совсем забыл, что управляет ей. Он посмотрел на Мастера Сасори, и был готов поклясться собственной жизнью, что тот тихо улыбался! Прямо как тогда, перед рассеиванием техники Нечестивого воскрешения…       Внезапно кукла Сакура повернула голову и увидела куклу Сасори. В ее зеленых хризопразовых глазах мелькнул неподдельный интерес. Она встала, подошла к кукле Сасори, потом остановилась, уперла руки в боки, покачала головой и протянула к нему руку. Она коснулась ладонью щеки другой куклы. Обнаженный Сасори, которому Канкуро только что провел техобслуживание и теперь, по сути, оставил обсыхать, тоже будто бы потянулся навстречу этой простой ласке! Сакура наклонилась к нему, подойдя так близко, что ее розовые локоны коснулись его лба и Сасори сильнее потянулся к ней в ответ, привстав со своего места, чтобы легко и нежно поцеловать ее в еще толком не высохшие от краски губы.       Лицо Канкуро было мокрым от слез. Он совершенно забыл, что это был всего лишь спектакль, устроенный им, как кукловодом, из двух кукол, пусть и так похожих на людей. Но для него они жили своей жизнью. Кукла Сакура и Кукла Сасори. И сейчас они ясно дали понять своему Мастеру, что они хотели бы стать парой.       И у вечно обиженного на жизнь Канкуро сердце выпрыгивало из груди от радости. Потому что лучшие из лучших в его идеальном придуманном мире достойны любить друг друга и быть вместе. Нет, не так, как любят люди — сначала гуляют вместе, приносят друг другу клятвы (кто-то — даже брачные), а потом ссорятся, расстаются, уходят, плачут, скучают, мирятся, снова сходятся, потом опять расходятся… Нет в бренном мире ничего идеального. Лучшие из лучших живут в нашем сердце. И не идеален ни один Казекаге, ни один человек — у всех есть свои мелочные стремления и низменные страсти. Куклы же лишены этого. Потому что куклы — это всего лишь куклы. Игра воображения Мастера, воплощенная сначала на холсте и в слепке, а потом — в дереве, в пластике, в металле, раскрашенная красками, украшенная одеждой и бижутерией…        — Шинки правильно сказал, — втянул носом внезапно набежавшие слезы Канкуро, глядя на то, как Кукла Сасори нежно обнимает Куклу Сакуру, которая подает ему фарфоровую чашку с якобы чаем. Они давно не виделись, и теперь вместе пьют чай. И это греет сердце Канкуро больше, чем любая власть и любые страсти. Просто пить чай вместе. Просто ждать, пока темная непроглядная ночь накроет этот мир, чтобы там, в темноте, прижиматься друг к другу и рассказывать всякие нелепицы о том, как прошел день. Либо вообще ничего не говорить и просто чувствовать тепло родного тела.       Но куклы для кукол. А люди — для людей. У Канкуро нет такого человека. Да и появится ли в его жизни когда-нибудь та, которая поймет и примет его таким, какой он есть? Это неизвестно.       Но, глядя на то, как две куклы обнимают друг друга, всеми силами демонстрируя свою привязанность в переплетенных пальцах рук, Канкуро, охая, слезает с кровати и перемещается на откидной стул у верстака, уступая место той Великой Любви, которую он сам же себе и придумал.