Мой маленький Анри

Мы с тобой запрыгнули в последний вагон. Со станции Безысходность на станцию Неизвестность. Поезд тронулся. Или это мы с тобой тронулись? Сошли с ума.

Всё вокруг было расплывчатым. Будто зрение минус четыре. Это было не похоже на мои обычные видения. Раньше почти всегда они приходили ко мне во снах. Очень ярких снах. От обилия красок порою рябило в глазах. Это была вспышка. Это был калейдоскоп. И всегда это был кошмар. Кошмар, который мне приходилось переносить на рисунок, чтобы не обезуметь. Видений у меня давно не было. Около года. После смерти Анри начались просто кошмары. Только кошмары. Одни сплошные кошмары. Или ничего. Здесь всё было иначе. Не как у меня. Всё темное. Смутное. Но реалистичное. Да, это было не совсем моё видение. Или совсем не моё. Это была комната. Детская комната. Комната, которая казалась мне знакомой. Кто-то аккуратно тронул мою руку. Это была Уэнсдей. Настоящая. Реальная. Она хотела что-то сказать, но не могла. Она отошла немного в сторону, чтобы я смог увидеть…мальчика. Он сидел в углу комнаты за столом и что-то рисовал. На долю секунду мне показалось, что это Анри. Хотелось подбежать. Хотелось подхватить на руки. Хотелось обнять. Но что-то останавливало. Наверное, понимание того, что это видение, которое обычно не возникает просто так. Хотя видение может быть просто плодом воспалённого сознания. Двух воспалённых сознаний. А в нашем с Уэнсдей сумасшествии я не сомневался. Мальчик поднял голову, чтобы взглянуть на часы. На мои любимые часы с ушками Микки Мауса. Тик-так. Это был не Анри. Это был кто-то на него очень похожий. Кто-то очень знакомый. Тик-так Кто-то в моей нелюбимой серой пижаме, которую напяливала на меня няня на протяжении трёх лет, потому что «она очень тёплая». Это был…я. «Это я». Я попытался произнести это вслух, но у меня не получилось. Я взглянул на Уэнсдей. Показал пальцем на себя, а потом на него. Она кивнула. Мне показалось, что она и так это поняла. Оглядел комнату. Мою комнату. Мою старую детскую в комнату. Игрушки. Рисунки. Карандаши. Подушки. Много подушек. Я любил лежать на полу, подперев под себя подушку. Раньше. В детстве. Уэнсдей тоже аккуратно осматривала комнату. Я бы мог сказать, что ей просто любопытно, но я слишком хорошо её знал. Она искала подсказку. Она запоминала детали. Она включила ищейку. Уэнсдей резко замерла. Она смотрела на фотографию. Единственную, кажется, фотографию. На ней был я, папа и…мама. Казалось, что её не должно быть на этом фото. Она выглядела искусственно введенной туда. Да, и в принципе вся фотография выглядела как-то постановочно. Слишком счастливо. Таких счастливых родителей я не помню. Да, и маму в принципе я почти не помню. Даже здесь её лицо было очень плохо видно. Всё скрывали волосы, тёмные очки и шляпа. Упал карандаш. Мальчик его поднял. Мальчик активно что-то рисовал. Какой-то большой рисунок. Сложно было понять, что именно. Свет падал только на его рабочий стол. Он ещё раз взглянул на часы. Я взглянул на него внимательнее. Да, это был я. Определенно был я. Но я не помнил этого момента в своей жизни. Я вообще плохо помню своё детство. Мальчик корявой рукой оставил подпись на рисунке и побежал прочь из комнаты. Я бы так и остался стоять в этой комнате, если бы не Уэнсдей, которая побежала за ним. Он побежал вниз по лестнице. Мы побежали за ним. Я вспомнил, как однажды упал с этой лестницы. И очень больно ушибся. Она была слишком крутая. Казалось, что вот сейчас мальчик упадёт. Но нет. Мальчик легко сбежал вниз. Он угадал точно по времени. Папа только пришёл с работы. Мокрое пальто в коридоре. Да, я его помню. Мальчик побежал в гостиную. «Папа, с днём рождения!» Меня передёрнуло. Голос Анри был, оказывается, очень похож на мой детский голос. Папа, с днём рождения. Папа, с днём рождения. Папа, с днём… И он тоже говорил мне эту фразу. Точно такую же фразу. И я был счастлив. Моему же отцу явно было не до того. Он ругался с…ней…с мамой. И не обращал на меня мальчика внимание. «А я говорю, что не может так продолжаться! Ты ведёшь себя как ненормальная!» «Я ненормальная?! И кто это говорит? Недофокусник—недоэкстрасенс?» «Ты ещё помнишь, что благодаря этому недофокуснику-недоэкстрасенсу ты живешь обеспеченной жизнью?» «Да, ты всё о деньгах! О деньгах! Деньги — это не самое главное в жизни, знаешь ли?!» «А что самое главное в жизни? Прибухнуть?» Отец вырвал у матери полупустую бутылку дорого алкоголя. Тут меня охватило какое-то странное чувство. Уэнсдей внимательно наблюдала за происходящим, а мне очень не хотелось, чтобы она это видела. Очень. Мне было стыдно. За отца. За мать. Даже за маленького себя. «Папа…». Мальчик ещё раз аккуратно позвал отца. Он пытался обратить на себя внимание. «А тебе что надо, щенок?» Отец повернул на мальчика взгляд. Взгляд полный ненависти. «Оставь меня в покое. Развлекайся со своей любимой мамочкой. А меня не трогай». Он приблизился ко мне к мальчику. Он рассматривал меня мальчика так, как будто видел в первый раз в своей жизни. «Боже, как же ты похож на эту ненормальную. Просто вылитая мать. Противно смотреть». Отец взял стакан в придачу к бутылке. «Буду праздновать». И пошёл наверх. Это было так странно. Так больно. Да, у меня с отцом были не очень близкие отношения. Но такого я не помню. Он никогда меня не обзывал. Никогда не ругался. Он был далёк не из-за того, что был плохим. А из-за того, что был слишком недосягаемой звездой. А ещё он никогда не говорил о матери. Всячески избегал любых разговоров о ней. У меня появилось ощущение, что это не он, а какая-то очень неудачная корректура. Пародия. Очень плохая. Совсем неудачная. Пародия. Но было больно. Мальчик готов был заплакать. И я тоже. Уэнсдей аккуратно взяла меня за руку. Непримечательный жест. Но очень важный. Я почувствовал, что я не один. Но мальчик был тоже не один. С ним в комнате оставалась мама. Она была красивой. Да, в моих чертах лицах явно угадывались её черты лица. Но я был всё же не самой удачной её копией. Однажды моя старая няня, которая обожала говорить (и не просто говорить, а говорить загадками), сказала мне, что внутри меня пылают те чувства, которые у моей матери всегда пылали снаружи. Мама подошла ко мне к мальчику. «Нарисовал папочке рисунок? Покажи же мне его скорей». В её голосе было что-то приторно-сладкое. Я увидел краем глаза, что Уэнсдей поморщилась. Я же почувствовал страх. Липкий страх. Мальчик показал рисунок. Только сейчас я мог рассмотреть, что же там было нарисовано. Это был пейзаж. Это был закат. Яркое солнце и пасмурное небо. Не очень празднично. Но это должно было понравиться моему отцу. Это в его стиле. Я несколько раз хотел нарисовать ему нечто подобное, но что-то меня останавливало. Может, меня останавливало моё собственное подсознание? «Мммм… Как красиво. Вот мамочке на день рождение ты нарисовал не так красиво». Что-то в ней изменилось. В матери. В её голосе теперь слышались злость и обида. Хоть и немного наигранные. А слащавая улыбка сошла с лица. «Нельзя так обижать мамочку». Голос погрубел. Глаза загорелись каким-то огнём. И не только глаза. Рука начинала пылать. Она сжигала рисунок. Я не знал, что она так умеет. Внутри меня пылают те чувства, которые у моей матери всегда пылали снаружи. Я невольно отшатнулся. А Уэнсдей приблизилась. Рисунок горел. Мальчик смотрел на это. «Нет. Не надо. Пожалуйста». В этом детском голосе не было мольбы. Была лишь тоска. Он понимал, что ничего уже не исправить. Мать засмеялась. «Уже поздно, малыш. Но специально для тебя я остужу твой шедевр!» Слово «шедевр», сказанное ею, больше походило на шипение змеи. Она подошла к окну. Открыла окно. Холодный воздух пробрался в комнату. Мать выбросила рисунок. И совершенно спокойно ушла. Мне хотелось побежать. Спасти то, что осталось. Но женская рука вцепилась в меня мёртвой хваткой. Уэнсдей не хотела, чтобы я куда-то бежал. Мальчик подошёл к окну. Мы подошли тоже. Мы смотрели на обгоревший рисунок. Он лежал на траве. По нему стекали капли дождя. Кап-кап-кап. Если бы всё это я видел в реальности, то чувств и эмоций было гораздо больше. Но здесь… Но сейчас… Но тут всё было как в тумане. Как под наркозом. Мне хотелось положить руку на плечо мальчику. Я попытался это сделать. Но у меня не получилось. Видение пропало. Темнота. И смех. «Ахахахахахахах. Анри, мой маленький глупый Анри. Мой маленький глупый Роберт. Мой маленький глупый Ксавьер. Ахахахха». Её смех. Смех моей матери. Свет. Светло вокруг. Только я. И губы, которые я вижу напротив.