***
Солнце слепило глаза. Гезрас замер, высунувшись из палатки наполовину — собирался шагнуть вперед, выйти из-под плотного, тяжелого, пахнущего теперь особенно остро шерстью и сухими травами полога, но застыл, оглушенный светом, льющимся со всех, казалось, сторон, болезненно-белым блеском камня, кричащей яркой зеленью, мельтешением фигур спешащих вокруг эльфов. Звуки Старшей речи урчали вокруг, гудели, шипели, как набегающие на берег волны быстрой реки. С каждым вдохом запахи смешивались в замысловатую комбинацию, оседали в горле, щипали нос — различить их стало невозможно. Он зажмурился, тряхнул головой, остро чувствуя, как отросшие волосы упали на уши — будто полоснули по коже пучком колкой высушенной травы. Боли не было. Ее не будет в ближайшие два, три, может, четыре часа — она осталась ощущением дискомфорта, неправильности где-то посередине тела. Вместо нее разом обострились все чувства — Гезрас слышал бы, как трещат прогорающие ветки в костре в центре амфитеатра, если бы мог вычленить этот звук из всей какофонии звуков, окруживших его. Он снова тряхнул головой, плотная ткань полога обожгла пальцы — будто не выпустил из рук шерсть, а полоснул ладонью по шершавому точильному камню. Надо идти. В кои-то веки кипучая жизнь лагеря не вызывала глухую головную боль — только легкую озадаченность. Собственные шаги казались ему легкими и прыгучими, и мысли стали легкими и прыгучими, стремительными — Гезрас скользил взглядом вокруг, ни на чем не останавливаясь надолго, с одинаковым интересом глядя на идеально подогнанные, так, что в щель и лезвие ножа не войдет, камни стен, и на занятых каждый своей работой эльфов вокруг, едва подмечая блеск наконечников стрел и шуршание мягкой ткани вокруг лезвий мечей в затопившем все белоснежном солнечном свете. Птичка и Лис возникли перед ним неожиданно, слишком быстро — они договорились встретиться довольно далеко от амфитеатра, должно быть, он шел с четверть часа. За временем было трудно уследить — слишком резво сменяли друг друга картинки вокруг и мысли внутри. Голоса и движения всех вокруг, наоборот, невыносимо замедлились — пока Птичка объяснял, в какую именно кривую загогулину нужно умудриться сложить пальцы, Гезрас успел дважды попытаться повторить его жест и дважды потерпеть неудачу. — Как там было сказано, — Птичка ленивым, растянутым движением поднял левую руку, зарываясь пальцами в свои волосы, неторопливо растрепал мелкие кудряшки еще сильнее, — почувствовать вибрации Силы вокруг и направить жестом и волей в Знак… — Не лечи, — буркнул Гезрас в ответ, пытаясь получше рассмотреть его правую ладонь, пальцы которой были сложены в тот самый «Знак», — как ты так безымянный согнул-то? Он так не гнется. — У меня согнулся — и у тебя согнется, — заверил его Птичка, так же медленно опуская левую руку обратно, повертел правой ладонью, — пальцы разминать надо было, я же говорил. — Я и разминал. — То, как ты разминал, — Птичка как-то странно усмехнулся, разогнул «Знак», который показывал, — не считается. Отвратительно-громкий хруст неожиданно ударил по ушам, Гезрас скривился, дернул головой, быстро осматриваясь — но это только ведьмак рядом притянул большим пальцем указательный к ладони. Гезрас не думал, что суставы могут хрустеть настолько громко. — Ладно, умиротворение пока тебе явно сложно, попробуй преграду, он попроще… — Что ты сказал? — то, как слова Старшей речи прозвучали от Птички, который совершенно не знал этого языка, озадачило Гезраса. Он застопорился на какое-то значительное, по внутренним ощущениям, время, пытаясь понять смысл сказанного. Какое «умиротворение», какая «преграда»? Почему одно сложнее другого? Впрочем, умиротворения ему сейчас достичь и правда было бы тяжелее всего — звук дыхания сидящего чуть поодаль Лиса отвлекал почти так же сильно, как непроходящее ощущение впивающихся в спину щепок. Точно, они с Птичкой сидели на борту украденной не так давно одним из десятников телеги. Кажется, с двимеритом, должно быть, именно он так странно пах все это время. — Я сказал, попробуй согнуть вот так, — Птичка почти ткнул ему в нос раскрытой ладонью — Гезрас шарахнулся вбок, вцепившись ладонью в доску. Дерево резануло кожу, он сфокусировал зрение — выглядело действительно проще предыдущего, согнут был только мизинец и большой палец. — Нет, ты сказал не это, — Гезрас отпустил борт телеги и начал сосредоточенно разглядывать собственную ладонь, в которой, казалось, чувствовал каждое сухожилие, каждую кость. — А, про умиротворение и преграду? — Птичка закинул левую руку за борт, облокачиваясь на него спиной, — это разные Знаки, значит, для них разные жесты. И у них разные действия, складывая умиротворение, ты заставляешь и, соответственно, активно хочешь Силой и волей чтобы кто-то успокоился и послушал, что говорят… — Какой полезный Знак, — ладонь пару ударов сердца жгло, будто он схватился не за теплое дерево, а за раскаленный металл. — …а преграда, соответственно, щит, — Птичка будто и не услышал его тихого замечания, — вот тот, который я на площади показывал, рыжий такой. Складываешь вот так пальцы, чувствуешь Силу и, как сказать… размазываешь вокруг себя тонким слоем, чтоб был шарик, внутри которого — ты. — А сколько всего таких вот Знаков? Птичка нахмурил брови, сжал пальцы правой руки в кулак — видимо, затекли. — Я три знаю. Но третий я тебе не покажу, мне еще дорога моя жизнь. — Покажи. — Нет, — золотистые ведьмачьи глаза поймали солнечный зайчик, Птичка сощурился как-то особенно вредно, по-детски, — ты даже этот сложить еще не можешь. — Если я так сгибаю мизинец, у меня и безымянный сгибается, — Гезрас вытянул руку вперед, показывая недосложенный «Знак». Птичка неторопливо пожал плечами, даже не взглянув на его руку. — Плохо разминал. Сухожилие резко сократилось раз, другой — длинные белые пальцы дрогнули, разбивая «Знак» окончательно. Гезрас недовольно поморщился, сжал пару раз пальцы в кулак, принялся растирать их левой рукой, недовольно поглядывая на Птичку. Тот задрал лицо к небу, блаженно жмурясь на солнце — острый белый свет жгущими глаза искорками осел на мелких светлых кудряшках. — Смотри, — Птичка спокойно вытянул руку, сложенную снова в тот же жест — она будто зависла посреди белого ничего после того, как Гезрас сосредоточил на ней все внимание. Воздух прошила короткая вибрация — и по его спине пробежалась жгучими белыми искрами странная дрожь, осела покалыванием на загривке и кончиках пальцев. Их с Птичкой разделяла прозрачная янтарная сфера — там, где она встречалась с телегой, рыжее прозрачное стекло было вплавлено в дерево, вырезано по его контуру или что-то вроде этого. Гезрас попытался тут же ткнуть в сферу пальцем — ему подумалось, что прозрачная преграда поддастся, как тонкая пленка, натянутая на раму. Сфера оказалась на ощупь твердой, но непонятной — не шершавой и не гладкой, не горячей и не холодной. Он приложил к ней ладонь целиком — но понятнее от этого не стало, прозрачная рыжая преграда будто мелко вибрировала под прикосновением, вызывая желание тут же отдернуть руку — что он и сделал. Птичка встряхнул правой рукой, разжимая Знак. Сфера не исчезла. — Держать ее можно так долго, насколько тебе хватит концентрации, — безмятежно пояснил он, заложив руки за голову, со всех сторон окруженный или деревом, или непонятным пока что Гезрасу материалом преграды, — в бою это, понятное дело, не очень долго. Но тем не менее — полезная штучка. — То есть воздух внутрь проникает, — Гезрас снова потыкал пальцем в рыжее стекло, провел по нему подушечкой — ощущалось, насколько могло оно вообще ощущаться, монолитным. Птичка кивнул. Гезрас прощупал стык между преградой и бортом повозки, ища зазоры, и не нашел их. — Значит, внутри нее может гореть огонь, — сделал он логичный вывод. Птичка дернул плечами, оторвавшись от созерцания неба. — Вот поэтому я тебе и не показываю третий Знак. Ну и потому, что ты его не сложишь. — А ты можешь выйти за ее пределы? — Она будет двигаться вместе со мной, — Птичка поднялся на ноги — и рыжая сфера перетекла вместе с ним так, что ведьмак снова оказался в ее центре, теперь видная почти целиком — только нижняя часть уходила в дно повозки, образуя небольшой круг возле его ног, — иначе она была бы бесполезна в бою, а чародеи не любят бесполезные штуки. Гезрас скривился. Конечно, чародеи не любят бесполезные штуки. Тем более когда это живые штуки, и можно их убить, чтобы сделать хоть капельку полезными. Ему показалось, что длинный шрам, тянущийся через все его тело, болезненно дернуло в нескольких местах, как тогда, когда шов только заживал. Боли не было. Но память о ней была — и вызывала глухое раздражение, тут же волной поднявшееся в груди. Гезрас пошарил рукой за своей спиной, нащупал горловину мешка — Птичка снова принялся за созерцание неба — и, развязав одним движением нехитрый узел, Гезрас зачерпнул полную горсть двимеритовой пыли и бросил в стоящего Птичку. Птичка как-то чересчур неторопливо повернул голову, заметив, видимо, движение — Гезрас увидел, как расширяются в удивлении тонкие веретена кошачьих зрачков — и прыгнул вбок, пытаясь уйти от блестящей синим пыли. Но не успел — и левую сторону его тела от пояса до щеки облепило облачко темноты. Гезрас точно видел, как рыжая сфера дернулась за ним, но перепачканное двимеритом плечо легко прошло через рыжее тонкое стекло — а потом преграда разлетелась на краткий миг на осколки, почти сразу растворившиеся в воздухе. — Что ты… — Двимерит может пройти через нее, — спокойно констатировал Гезрас, с интересом глядя на свою ладонь, вымазанную в перетертой в пыль темноте, — сложи еще раз. — Сам сложи, — огрызнулся Птичка, отряхивая рубашку. К счастью, он быстро остывал. За следующую половину часа они выяснили, что двимерит не уничтожал преграду — как стоило ожидать от известного минерала против магии — зато проходил через нее в любых направлениях, и извне, и изнутри. Это открывало неплохие перспективы, учитывая, что у людей были маги, которые могли использовать похожие заклинания — Гезрас быстро проматывал эти мысли и планы в голове, откладывая их на будущее. Через час солнце забралось в зенит и раздражающе пекло макушку и плечи — все вокруг тонуло в белом жарком мареве, расползалось на слои. Длинная и путаная лекция Птички о Силе и воле раздергивалась сознанием Гезраса на отдельные слова — Знак он сложить смог, но рыжее стекло никак не появлялось. — Сила — она везде, — задумчиво проговорил Птичка, — ну, мне рассказывали. Она везде, была, есть и будет всегда, просто принимает разные формы. «Как и лес», отвлеченно подумал Гезрас, «лес будет всегда». Двимерит с себя он оттер, а Птичка все еще щеголял вымазанной в непроглядно-синей пыли рубашкой. Но на Птичку Гезрас не смотрел — он старательно и сосредоточенно пытался снова согнуть пальцы правой руки в правильную загогулину, игнорируя и прогретый солнцем воздух, и впивающиеся в спину щепки, и слишком громко дышащего Лиса. На какой-то невыносимо долгий момент все это потеряло значение — осталось только нарастающее дрожащее напряжение в ладони, вязкая белизна воздуха и предчувствие возвращающейся боли. Самой боли он пока не чувствовал. Но это не спасало. Необратимо сломанное годы назад тело хранило ее всегда — он узнал, как ее не чувствовать, на два часа, три или даже четыре, но боль была всегда. И будет. Как лес. Только боль закончится вместе с ним, а лес — нет. Непрозрачная белизна горячего воздуха, пронизанного летним светом, окружила, замутила острое зрение — осталось только напряжение в ладони, все еще сложенной в Знак, и ощущение неправильности в середине тела, вдоль шрама, за которым пряталась поломка и боль. Там же, над диафрагмой, снова затлела злость, отдавая колючим жаром в затылок — злость такая же старая, как эта боль, возможно, даже старше — возможно, она была там всегда. Злость на собственную неправильность, на поломку, на чародеев, которые за эту поломку ответственны. На Птичку, который, конечно, помнил, как эта поломка появилась, знал о ней, в отличие от всех эльфов, скрытых сейчас белой пеленой света. Во всем Лок Муинне эльфы знали, что с Гезрасом что-то не так, чувствовали подспудно, но что именно не так — знали только Птичка, Аэлиренн и сам Гезрас. Птичка предпочитал вести себя так, будто совершенно все забыл и не видит ничего необычного. Гезрас старался сделать так, чтобы боли не было — и у него почти удавалось о ней забыть. На два часа, три, иногда — четыре. Аэлиренн смотрела в его ненастоящие, измененные глаза настоящими темными глазами, взглядом, в котором он искал и находил тепло, искал и находил непримиримый огонь. Смотрела, касаясь кончиками пальцев начала шрама, почти под горлом, и ему казалось, что она понимает все, понимает его — смотрела и тихо говорила: «Отомсти.» Он вздрогнул всем телом — показалось, что шепот пробрался через белую пелену, что вокруг не жаркий летний день, деревянная повозка, белый камень стен и по-неживому голубая чаша неба, а снова небольшая палатка, какие-то сбитые в комки одеяла — одно он постоянно использовал как подушку — и за плотным шерстяным пологом ночь, и едва набралось в их лагере триста эльфов. Или вовсе еще нет никакого лагеря, только небольшой отряд. Но вокруг была только сокрушительно-яркая белизна, дышащая жаром — спину оцарапали ледяные мурашки, защекотали загривок, закрепилось под кожей короткое, горячее давление — несколько лет назад там срастались и срослись хрящи, скреплявшие ребра и грудину до того, как он лег на стол в Стигге, и после того, как шрам зажил окончательно. Ладонь, сложенная в Знак и давно затекшая от неподвижности, казалась ледяной. Зрение прояснилось. Птичка с легким удивлением смотрел на него — снова сквозь рыжее стекло преграды. Только теперь внутри защитного шарика сидел Гезрас.***
— Иорре, что вы копошитесь? — тихий, но отчетливо-веселый голос с характерным выговором заставил Иорвета зажмуриться в надежде прогнать легкую, но неотступную головную боль. Головную боль Иорвета звали Верноссиэль, и надежда на то, что она куда-нибудь денется, таяла с каждым днем похода. Потому что идти им предстояло вместе до самого Ррамддивна, и Иорвет уже на второй день похода понял, что с таким тяжелым недугом это расстояние преодолеть невероятно сложно. За кронами деревьев и раскидистым кустарником, где-то на линии горизонта справа догорал закат восьмого дня пути. Предстояло пережить еще семь, если все продолжит складываться относительно удачно. Два отряда шли быстро и особых проблем на своем пути не встречали — глухие тропы в лесу не располагали к неожиданностям, и эльфы были начеку круглые сутки. — Лионель, Ликаэль, Ярналь — ваша очередь в дозор, — Иорвет потер переносицу подушечками пальцев, — Арвелин — кухня. Мы с Киараном пойдем настреляем птиц. — Воробьев вы тут настреляете, — тут же с тем говорком и той же веселостью тихо подметила Верноссиэль, — человечья деревня недалеко. Вряд ли тут будет дичь. Но, зафиксировав все-таки в сознании его короткие распоряжения, десятница развернулась и бесшумно зашла за дерево — инструктировать свой отряд. Иорвет коротко переглянулся с смешливо сощурившимся Ярналем — эльф взглядом указал в сторону Верноссиэль, склонил коротко голову набок, прикрыв глаза, и тут же дернул ей обратно. Смысл пантомимы прозрачен и понятен — небольшая и невинная маленькая месть раздражающей эльфке, не оставлявшей ни одного движения Иорвета без комментария. От одной ночи неспокойного и прерывающегося сна никто еще не умер — все два отряда спали вполглаза. Но Иорвет нахмурился и решительно мотнул головой, не одобрив инициативу. Им нужно дойти до Ррамддивна живыми, здоровыми и в полном составе двух десятков. А значит те, кто не в дозоре, должны спать, а те, кто в дозоре — сторожить. Эти восемь дней наглядно показали ему, как мало он, оказывается, ценил сон. Иорвет с неудовольствием вспомнил, как они шли до Лок Муинне, и едва подавил ползущий по спине холодок от мысли, что Дева могла быть не так благосклонна к ним тогда. Будь предместья Синих Гор обжиты людьми лучше — маленький отряд Иорвета мог попасть в серьезную передрягу и не выйти из нее так безмятежно. За восемь дней они пять раз избежали встречи с людьми — благодаря бдительности, граничащей с паранойей. На пути в Лок Муинне Иорвет и не думал разбивать отряд на две неравные части — небольшую группу разведчиков, идущих чуть впереди и по бокам, и основное ядро, в котором были сосредоточены их нехитрые, но и не очень легкие пожитки. Людей было решено избегать до последнего, уходить от любой возможной встречи — и это был единственный вопрос, по которому Иорвет и Верноссиэль пришли к полному согласию, потому что идея сменять дозорных посреди ночи эльфке поначалу не понравилась. Идея идти целый день по лесу после полностью бессонной ночи не нравилась уже Иорвету — это значительно их замедляло и, как показала практика, притупляло бдительность. Ловить же бабочек им нельзя было категорически — они уже вышли на участок пути, который лежал в нервирующей близости от людских деревень. Рядом с ним Оффирим скинула с плеча сверток будущей палатки, вздохнув, уложила на траву рядом свою сумку, примяла ей молодой, бледно-зеленый пушистый хвост папоротника. Выпрямилась, подняла голову и коротко улыбнулась — Иорвет кивнул, не раздумывая. К их возвращению лагерь будет развернут, чтобы исчезнуть утром, оставив за собой следов не больше, чем оставил бы прошедший по чаще зверь. Он коротко оглянулся в поисках Киарана — тот уже поднимал с земли скинутый кем-то колчан со стрелами. За восемь дней похода Киаран, конечно, не стал Иорвету так же близок, как те, кто пришел с ним с Синих гор. Но эльф из Ваэр Тиссмы вызывал уважение как минимум своей невозмутимостью и искренней нелюбовью к спорам. Если кому-то все-таки удавалось вовлечь Киарана в подобие спора — тот умудрялся или подобрать слова так, чтобы показать бессмысленность препираний, или найти аргументы в пользу своей позиции и донести их до оппонентов, или отыскать решение, устраивающее всех — в зависимости от собственной заинтересованности в предмете разногласий. Именно его слово решило спор о смене дозорных ночью — Киаран поддержал Иорвета, и Иорвет не мог не чувствовать некоторую благодарность. Несмотря на то, что теперь Иорвету приходилось постоянно держать в голове список своего отряда и помнить, кто ходил в дозор вчера и, по возможности — позавчера, чтобы давать им возможность отдохнуть. Гаснущее солнце превращало в медь все, чего касалось. Медные резные листья деревьев, медные мелкие перышки вспорхнувшей с ветки птички, медный блик на полированном деревянном боку лука, медный блеск натянутой тетивы. Будущий лагерь остался позади — Иорвет и Киаран бесшумно углублялись в лес, стараясь не ступать на едва заметные тропки и рядом с ними. Иорвет качнул головой влево, пытаясь затылком дотянуться до плеча — хрустнули разминаемые позвонки, часть напряжения, сковавшего плечи, казалось, ушла. Верноссиэль оказалась неправа — дичь была. Мало, но она была — лес дышал, лес жил своей жизнью, люди не могли ему помешать. Люди не могли его убить, как ни старались — деревни, рассыпанные по долинам Континента, как листья осенью по земле, не вторгались в чащу. Люди боялись леса, люди боялись тех, кого могут там найти. Чудовищ. И эльфов. Сбоку, в отдалении что-то нездорово шелестело. Стрекотало, хрипело, шуршало — вело себя чересчур активно и громко для зверя. Они ушли на приличное расстояние от будущего лагеря, оставляя справа границу леса и деревню за ней — достаточно далеко, чтобы чувствовать себя спокойно, но недостаточно, чтобы вовсе забыть о ней. Иорвет поймал на себе взгляд Киарана — умеренно-напряженный. Гули, поняли они одновременно — не было нужды озвучивать очевидный вывод. Гули иногда гнездились в лесах — Иорвет никогда их не видел, но слышал о них, в Синих горах было одно гнездо глубоко в лесу, куда не каждый охотник забредал. Гули частенько селились возле больших городов — поэтому Киаран точно о них знал. Гнездо они обошли по широкой дуге — запах крови подстреленных птиц мог привлечь чудовищ, лишняя осторожность не помешает. Троп больше не было. Значит, люди сюда не ходили — насколько Иорвет знал, они вообще не любили сходить с протоптанных дорожек, пересекающих цельный когда-то лес желтоватыми сухими шрамами. По крайней мере, взрослые люди. Взрослые эльфы сходить с проторенных путей тоже не любили. Сумерки сгущали темно-синие тени под каждым листом — лес наполнился тенями, но не водил за нос своих любимых детей, подсказывал им, куда лучше ступить, звуками и запахами предупреждал о том, что их ждет с каждым шагом. Но одно его предупреждение осталось непонятым — шагнув вперед, в тени, ничем не отличавшиеся от тех, которые лежали перед прошлым шагом, Иорвет замер, услышав звук. Услышав прерывистый вздох и сразу за ним — всхлип. Двое, один не смог бы дышать так быстро. В синей густой тени, лежащей под корнями огромной, невероятно старой ели, блестели чьи-то глаза — и это был точно не зверь. Звери не разговаривают. Звери точно не разговаривают на языке, которого Иорвет не знал. Он вздрогнул, услышав из-за своего плеча голос Киарана, искаженный чужим языком, обернулся — тот быстрым, едва заметным даже эльфу в сумерках движением повязал что-то вокруг головы — будто отвел от лица упавшие волосы — и шагнул вперед. Незнакомый голос, высокий, тонкий, детский, что-то спросил — Киаран отозвался спокойным, приземляющим тоном, зачем-то указал коротко на стоящего неподвижно Иорвета, снова обратился к неизвестным. Из-под корней ели, оскальзываясь, выползли две маленькие фигурки — дети. Человеческие дети. Один в длинной, до середины икр, и очень грязной рубашке, второй, поменьше — в оборванных по колено штанах, держится за первого, чуть не прячется за его спиной. Киаран снова что-то сказал, глядя в блестящие в полумраке глаза, предупреждая новый вопрос — махнул рукой за спину, влево. Там деревня. Ребенок повыше сосредоточенно кивнул, неубедительно мяукнул что-то — и дети, несколько раз оглянувшись на застывшего Иорвета, полезли, громко треща кустами, в сторону деревни. — Дети, двое, потерялись, — коротко начал рассказывать Киаран, когда две маленькие фигурки и создаваемый ими большой шум отдалились, — приняли нас за парней из соседней деревни. Иорвет фыркнул, но сделал короткий жест — продолжай. — Я не стал их разубеждать, это лучшее предположение, — Киаран развязал на затылке узел неприметного темного платка, — они сами додумали себе нашу историю. Я только сказал, что ты говорить не можешь, пока цветок папоротника ищешь. — Цветок папоротника? — Они так и спросили — цветок папоротника ищете? — Киаран пожал плечами, — я слышал, в этих местах есть легенда о цветке папоротника. Если верно помню, его нужно найти до Солнцестояния, и тогда он научит каким-то тайным знаниям. — Им буквы — уже тайное знание, — Иорвет передернул плечами, случайная встреча обрастала все более и более неприятными перспективами. Деревня совсем недалеко, дети местные, расскажут… — Надо уходить, — продолжил он, — идем и говорим сворачивать лагерь. — Не нужно, — неожиданно отозвался Киаран и, поймав недоуменный взгляд, продолжил, — их никто не станет слушать. Это маленькие дети, и они потерялись в лесу. Домой вернутся, если вернутся, глубокой ночью. Если вернутся. Иорвет думал об этом не меньше двух ударов сердца. Вокруг, если подумать, очень опасный лес. Чаща без троп, гнездо гулей… — Кроме того, что их никто не станет слушать, — продолжил Киаран, — они никому не расскажут. Люди серьезно относятся к свадьбам и в городах, и в деревнях. — К каким свадьбам? — Иорвет споткнулся, с трудом восстановил равновесие — лес тут же зашуршал вокруг задетой веткой, перьями вспугнутой птицы, каким-то мелким зверьком в соседних кустах. — Я им сказал, что ты ищешь цветок папоротника, чтобы подарить его невесте. Импровизировал на ходу, — Киаран в почти извиняющемся жесте развел руками, поправил съехавший колчан, — соседняя деревня недалеко, люди постоянно шастают туда-сюда, носят слухи, осенью у них будет бесконечная череда свадеб. Мы с тобой выглядим, как охотники… — Мы выглядим, как эльфы. — Потому я и повязал платок поверх ушей. У них даже мысли не возникло, что мы не охотники, а у молодых охотников ночью в лесу не так много причин находиться и поимка подарка кому-нибудь — довольно валидная для детей причина. Тебя они почти не видели, ты стоял в тени, и птиц тоже не заметили. Может, тоже искали цветок. — Солнцестояние мы встретим в Ррамддивне, а после него никто никакой цветок искать не будет, — заметил тихо Иорвет. Значит, есть шанс, что возвращение пройдет без таких внезапных встреч с искателями тайных знаний, не умеющими читать.