Предатель

Больше всего ему запомнилась женщина, стоявшая на балконе на третьем этаже. В самом Ррамддивне не было ничего особенно интересного, Иорвет даже слегка разочаровался — он уже видел подобные города в Синих горах, когда подрос и дядя с отцом стали брать его с собой. Даже Лок Муинне был чем-то интереснее — в конце концов, Лок Муинне был мертв, и от этого — необычен, а Ррамддивн был жив, спокоен и обыкновенен. Все эльфские города были похожи друг на друга, строились по одной схеме, и два отряда без труда нашли и ратушу, и общественные бани, и гостевой дом, в котором им выделили места на две ночи — до отбытия обратно. Дорога к ратуше ложилась под ноги вытертым, блестящим белым камнем, по сторонам зеленели ухоженные садики, на низких каменных ограждениях или высоких резных воротах висели таблички — кованые, деревянные, каменные, расписанные эмалью или красками, — с фамилиями владельцев и номером дома. На правых дверных косяках развешаны букетики трав для Девы Полей — Иорвет, едва взглянув, понимал, в каком доме недавно родился ребенок, в каком — только ждут, по табличкам видел, где живет врач, где — алхимик, где — инженер. Женщина стояла на небольшом балконе третьего этажа обычного белого дома — в таком могла жить одна семья, могли снимать этажи или комнаты несколько семей, мог располагаться мастер с учениками. В простом синем платье, с высоко собранными золотисто-русыми волосами — она вцепилась в тонкие перила и смотрела на два идущих отряда с выражением отрешенного ужаса на лице, не отрываясь. Иорвет упрямо поднял голову, глядя на нее, когда отряды подошли к этому дому. Не остановился — но какое-то время удивленно всматривался в эту испуганную эльфку, пытаясь понять, что стало причиной ее страха. Таблички на этом доме не было — значит, его сдавали, вероятно, ненадолго, или сдали только недавно, букетик Деве Полей — свежий, но обычный, на счастье. Они шли спокойно и собранно, стража пропустила их без проблем за ворота и не обращала внимания в городе — чем они могли напугать ее? Уже потом, когда они с Верноссиэль выходили из ворот ратуши, передав главе города письмо, Иорвет понял — та женщина боялась не их. Она боялась того, частью чего они были — боялась восстания, боялась Аэлиренн и тех, кто пошел за ней. Раздражение осело под горлом колким зудом. Иорвет бездумно шагал вперед, хмурясь, дорогой, по которой никогда не ходил, но все равно знал ее — потому что такие дороги были в каждом эльфском городе что в горах, что здесь, как и такие эльфы, как та женщина. — Что ты такой смурной, Иорре? — Верноссиэль, наоборот, сияла, как новая монетка, — мы дошли, и у нас есть два дня. Не знаю, как ты, а я планирую хорошенько поплескаться, а потом пойти гулять по городу. — Ты видела женщину на балконе? — не дожидаясь, когда выражение легкого удивления в голубых глазах сменится на острую насмешку вслух, Иорвет начал терпеливо, как ребенку, объяснять, — в двух третях пути от ворот к ратуше был дом с комнатами на сдачу, на третьем этаже на балконе стояла женщина и смотрела на нас, как на всадников Дикой Охоты. Она… — Я видела, — перебила Верноссиэль звенящим голосом, — из княжеских. Ассимилирующихся. Считающих нас склонными к самоубийству идиотами. В предместьях Долины таких большинство — я уже насмотрелась, думаю, в Синих горах такие тоже есть, и мне всем им хочется задать один и тот же вопрос — на людскую виселицу они тоже пойдут с закрытыми глазами, повторяя, что ничего не происходит? Ее голос, громкий, дребезжащий от едва сдерживаемых эмоций, отражался от белых каменных стен, бился в стекла, улетал в синее летнее небо. Иорвет усмехнулся уголком губ. Возможно, они с ней смогут найти общий язык — общие мысли у них уже есть.

***

Вечерний воздух казался тягучим, сладким, рыже-золотым. Иорвет сидел на траве в парке недалеко от гостевого дома, вполглаза поглядывал на окружающую действительность и время от времени отпивал золотое, как закатный свет, вино, налитое в новенький, взятый еще из дома мех вместо воды. Это, конечно, кощунство, и дядя и отец непременно осудили бы такое издевательство над эльфским вином — действительно хорошим эльфским вином, — но сидеть в парке и пить из горла Иорвету совершенно не хотелось, а лишних бокалов в комнатах гостевого дома не оказалось, и вынести их было бы проблемой. Отряд разбрелся кто куда — у них был весь завтрашний день и две ночи на передышку. Кто-то пошел погулять по ярмарке, случавшейся каждый праздник на центральных площадях всех эльфских городов, кто-то — просто пошляться по городу. Иорвет слышал, что Ррамддивн славится своими витражами, и ходить по главным восьми улицам — по числу месяцев эльфского календаря, как и везде — в солнечный день все равно, что в лабиринте цветного света, но думал оставить это на завтра. Этим вечером он решил, что все, что его интересует — сидение на траве в парке, наблюдение за закатом, расчертившим медью белый камень, вино в мехе, бумажный сверток с шестью маленькими булочками в сумке и к ним две баночки, с маслом и вареньем, которые он взял вместо ужина в кафе под гостевым домом — пригодились взятые еще из дома деньги. Иорвет успешно придерживался своего плана отдохнуть. Все-таки путь, занявший пятнадцать дней, был непривычно долгим — хотя и прошел лучше, чем кто-либо мог предположить. По дорожкам парка недалеко от него время от времени проходили эльфы — спешил домой высокий не то алхимик, не то врач, явно зазевавшийся и забывший снять белый халат, эльфка в темно-зеленом за руку вела сына, показывая на деревья. Иорвет подпирал спиной осину, трепещущую круглыми листиками, отпивал из меха вино и думал о доме. В Лок Муинне совершенно некогда было вспоминать — каждый день шли тренировки и учения, каждый день находилось какое-то дело, которое он непременно должен сделать, каждый день был полон до краев чем-то новым, вырывающимся из рук, как подстреленная, но еще не мертвая птица, чем-то, что надо было удержать, чего надо было достичь. Каждый день с того момента, как он и его маленький отряд спустились с Синих гор, подталкивал бежать вперед. Теперь Иорвет остановился — ненадолго, всего на два вечера и один день. Он не знал, как там с дисциплиной в отряде Верноссиэль, судя по переходу — неплохо, но точно знал, что его собственный отряд будет готов отправляться точно в срок. Хотя, возможно, Ярналь не придет ночевать. В любом случае, следить за ними, как за пятилетками, было не нужно. Иорвет усмехнулся, слегка сжимая пальцами выделанную кожу меха. Этот парк выглядел так, будто он снова ребенок и приехал сюда с дядей, этот город выглядел так, будто ему снова двенадцать и ему не стоит отходить от отца далеко, чтобы не потеряться — но он тут не с ними, а с двумя отрядами Аэлиренн, он десятник, он сидел на траве в парке и кощунственно пил золотое эльфское вино из кожаного меха для воды, а самое смешное — что его теперь, без оружия и в обычной одежде, легко могла найти стража и попытаться отправить домой. Смешок вырвался почти против воли — настолько эта гипотетическая ситуация показалась забавной. Иорвет знал, что Верноссиэль отправила весточку семье за пару монет артефактом, который стоял на небольшом постаменте недалеко от ратуши — вылетевшая из пластинки, похожей на лист бумаги, маленькая зеленая птичка растворилась в воздухе, чтобы возникнуть неподалеку от адреса, который она назвала, перед эльфом, которого указала. Сам он не стал даже подходить к артефакту. Иорвет решил, что не хочет тревожить родственников зря — если с ним что-то случится, они и так узнают, а если все в порядке — к чему эти лишние записки. Аэлиренн одержит победу, он вернется домой и расскажет все сам. И задаст им много, много вопросов. Почему они не пошли с ним, не пошли за Аэлиренн? Почему решили, что делать вид, будто все нормально — отличная стратегия, которая приведет к победе, если даже ему очевидно, что это не так? Почему даже не пытались сопротивляться? Возможно, когда победа прогремит, когда опасность исчезнет — они ответят. Возможно, снова промолчат. Иорвет снова взглянул на тропу — и едва не выронил мех с вином от удивления. По тропе решительно шла Фирь, за которой послушно следовали два эльфа. Все трое направлялись примерно в сторону гостевого дома. — Эй! — он не знал, куда они идут, зачем, кто эти двое эльфов, но решил все же обозначить свое присутствие. Фирь не вздрогнула, как он ожидал — только резко повернула голову в сторону звука. И тут же расцвела улыбкой, сошла с тропы — видимо, все же искала именно его. Иорвет поднялся. Эльфы, которых она привела, хотели присоединиться к восстанию. С ними хотело присоединиться еще восемнадцать — Иорвет на мгновение решил, что ослышался. Генерал предупредил его перед выходом, что такое может быть, но поверить было трудно, и Иорвет, борясь с немного нетрезвым удивлением внутри себя, сказал, куда и когда приходить желающим. Он долго смотрел в спину уходящим эльфам, размышляя, сколько из них все-таки придет на второе утро к воротам Зимнего солнцестояния. Может быть, меньше, если кто-то передумает, может быть — больше. Фирь тронула его за рукав — неожиданно подвижная, искрящаяся, как ртуть, переполненная энергией. — Я пошла посмотреть на витражи, — серые глаза ловили медные закатные блики, — вечером там такая красота! Мне говорили, что на рассвете там свет проходит через одни окна, днем — через другие, а вечером еще через другие, и я хочу завтра проснуться пораньше и сходить еще посмотреть. Там такая красота, тебе точно надо это увидеть, такого, кажется, больше нигде нет! Они сели на траву так, что сумка, пахнущая хлебом, и мех, предательски пахнущий вином — или запах Иорвету только чудился, — оказались между ними, и он не успел заметить, когда Фирь, ни капли не удивившись, взяла мех, — а она все говорила, что улица, через витражи которой свет проходит вечером, вся становится рыже-золотой, блестящей, будто плещется в вине или меде, улицы «витражей дня» — сине-зеленые тонкие стеклышки, и кажется, что ты идешь по подводному городу и вот-вот где-то рядом проплывет рыба, а утренние улицы — мягкие, розово-голубые, как облака. В праздники за витражами по ночам зажигали фонари, и улицы наполнялись цветным светом, проходящим через тонкие стекла — а стекла складываются в картинки зверей, птиц и цветов, сюжетов легенд о создании мира, о белых кораблях и белых городах, о мудрых Знающих и блестящих военачальниках эльфов. Булочки как-то незаметно оказались вытащены из сумки и бумажного свертка, разрезаны пополам и намазаны одна половинка — маслом, вторая — вареньем. Фирь активно жестикулировала, прерываясь только на то, чтобы пожевать или отпить вина, и лучилась детским, искристым восторгом, постоянно повторяла, что ему нужно это увидеть, что это очень красиво. Иорвет смотрел, как она отводит от лица волосы, как подтягивает рукава повыше, чтобы не испачкать их — мелькают запястья, и думал, что, видимо, просто вид чего-то красивого придает ей столько сил и делает такой радостной, и понимал, что если бы он знал об этом раньше — он бы мог упросить отца взять ее с ними в одну из поездок. Он знал, что Фирь не была за пределами их города — такого маленького, что он вполне мог считаться деревней. Ей бы, наверное, понравились другие города в Синих горах. Потом он уже ничего не думал и не то, чтобы слушал — просто смотрел. Неумолимо наступал вечер, сумерки в парке сгущались, перекрашивая и деревья, и траву, и воздух в темно-синий, мех с вином совсем опустел. Бумажный сверток, в который были завернуты булочки, с тихим шуршанием смялся, когда Иорвет наклонился вперед — он неожиданно понял, что в наступающих сумерках едва может разглядеть Фирь, которая только что была ясно видна. Но он хотел продолжать ее видеть, мысль, что сейчас она просто растворится в синих сумерках, ему совсем не понравилась, потому что она замолчала, и найти ее можно было только наощупь — вышитый рукав, плечо, на которое падают мягкие пряди, выбившиеся из косы. Синие сумерки, укрывшие парк, спрятали от всего города первый, пахнущий золотым вином, рубиновым вареньем и искристым светом витражей поцелуй.

***

Юдифин шла по узким проулкам, отводя от лица сохнущие на веревках простыни и рубашки, перешагивала аккуратно лужи, стараясь не замочить сапог. Город, который давно стал людским, город, давно потерявший свое имя — теперь он звался Третогор, так звали его живущие здесь люди, — освещенный ярким летним солнцем, гудел, свистел, шипел и гомонил. Трепетали где-то далеко, над дворцом, на ветру штандарты — белый орел, распахнувший крылья на красном фоне. Эльфка петляла, сутулилась, прижимая к груди чертежи, кралась по городу, в котором эльфам были давно не рады, домой, в нелюдской квартал. К Самайну, если ничто не помешает, будет достроена на главной площади Часовая башня — к Йолю на ней должны начать отсчитывать ход времени часы, которые проектировал отец. Городской кузнец оказался криворуким неумехой. С человека и так спросу было бы немного, но часовой механизм не терпел таких грубых огрех, а сделать точнее человек не мог — или не хотел. Юдифин видела, что отец злится, и боялась, что когда-нибудь он не удержится и скажет кузнецу все, что думает о его работе — и страшно подумать, что будет потом. Кузнец уже пару раз грозил позвать стражу, стоило только заикнуться о чем-то — человек явно хотел, чтобы они просто молча забирали сделанные им детали как можно быстрее и молча уходили, но построить из этого часы… Сегодня деталей не было — кузница была заперта. Кузница была заперта, потому что в городе был праздник; в городе был праздник, потому что вешали эльфов. Повстанцев, как орал, надрываясь, глашатай, повстанцев и смутьянов. Юдифин была рада, что пошла за деталями одна, рада, что отца пригласил на разговор господин Эзаэр, глава третогорской общины эльфов. Во-первых, она смогла ускользнуть незамеченной, во-вторых — она в принципе смогла ускользнуть. Едва расслышав глашатая, оравшего через две улицы, свистящую, гомонящую толпу людей, Юдифин подергала ручку кузнечной лавки — заперто — и тут же тенью ускользнула в щель между домами, прижимая к себе новые чертежи. Она не хотела видеть этих эльфов, потому что не хотела знать, знакомы ли они. Не хотела знать, что это кто-то из тех, с кем она жила рядом долгие годы. Часовая башня будет на той же площади — возвышаться над виселицами, отсчитывать чьи-то последние секунды. Юдифин с силой укусила губу, резко откинув в сторону чью-то сохнущую на веревке простыню — проклятая тряпка — и продолжила шагать вперед, прижимая к себе драгоценные листочки. Эльфские часы на площади города, родившего на свет маршала Раупеннека, эльфские часы рядом с виселицами! Глава города был большой остряк. — Куда ты так спешишь, кисонька? Голос глубокий, красивый — женский. Юдифин вздрогнула, почти ударилась плечом о стену — в проулке перед ней стояла, прислонившись спиной к стене, человеческая женщина — высокая и молодая. Юдифин родилась и выросла в Третогоре, городе, который давно стал человеческим, и могла точно сказать, что окликнувшей ее незнакомке едва за двадцать лет. Женщина выправила из-за спины две темные косы — такими волосами и эльфка могла гордиться. Неторопливо поправила совиные перья, заткнутые за тканую красно-золотую повязку, не отрывая странного, изучающего взгляда от Юдифин. Юдифин замерла, не зная, куда ей деться — стояла, глядя в миндалевидные темные глаза. Стояла и думала обо все сразу — о том, что хотел сказать отцу господин Эзаэр, о самом господине Эзаэре, о Часовой башне, о кузнеце, о Ламмасе. О том, что напряжение, схватившее эльфский квартал, не ослабевало ни на миг, что каждые десять дней в городе шли все новые казни, и все напоминало ей металлическую пружину, которую растягивают, растягивают, растягивают, пока она не лопнет, оцарапав руки. На Ламмас все ждали погрома. Погрома не было — и теперь эльфы не знали, чего ждать. Женщина, глядевшая, казалось, в самые ее мысли темными глазами, улыбнулась. — О, всех ждет много интересного, кисонька, очень много, вот увидишь.

***

Ливень зарядил совершенно неожиданно, рассыпался прозрачными холодными каплями по белому камню, разбиваясь на хрустальные брызги. Зашумел, зашуршал, зашипел по белым дорожкам и белым стенам. Эльфы попрятались в те дома, где еще оставалась крыша, быстро утащили туда палатки — чтобы не вымокли вещи. Лламасу стоял у окна, в этой ратуше окна были просто пустыми проемами в стенах. Скорее всего, когда-то там стояли витражи, от которых давно ничего не осталось. Ни рамы, ни подоконника — капли, подхваченные ветром, разбивались о белый камень, залетали в комнату. — Саен, оставайся тут. Нечего под дождем бегать — он ненадолго. Как закончит лить, так и сходишь напомнить. Денщица молча кивнула в ответ, развернулась, покинула комнату — у нее было много дел, не только беготня под дождем. Восстание наливалось силой, росло в мертвом городе, как ядовитое дерево, все дальше раскидывая крону, все острее отращивая шипы. Скоро оно вырастет достаточно, перестанет помещаться в костяную клетку белого камня — и выйдет на свободу, бросится в атаку. К этому нужно быть готовыми. Ллевелин Лламасу не был уверен, что хоть кто-то к этому готов. Собравшаяся в Лок Муинне армия выросла, но Ллевелин не знал, как к этому относиться. Он знал две вещи — то, что восемь десятых этих эльфов не прожили и полувека, и то, что он сам сделает все, что в его силах, чтобы они прожили дольше. — Генерал, — дверь открылась, Ллевелин обернулся. Эасниллен, старый друг, старый соратник — с тех пор, когда Лламасу был только сотником, далеко не генералом. Их дружба застыла во времени так же, как и их внешность, уже больше века это была одна и та же картина. Высокий, худощавый эльф с пшеничными волосами, сын знатного рода, и его друг, выросший в доме, не во дворце, но взявший у Девы Полей все запасы проницательности и умения ладить с кем угодно. Кажется, сын Эасниллена, Киаран, перенял у отца эти полезные качества. У Лламасу не было детей — иногда он об этом жалел, иногда — был этому рад. Теперь он был этому очень рад, потому что хотел бы встретить сына давнего друга где-то в другом месте, где-то не на войне. Эасниллен прикрыл дверь, прижал к груди ладонь, к ней — кулак, и усмехнулся, когда Ллевелин коротко махнул ладонью. — Что скажешь, Нил? Мнению своего старого друга он доверял. Предыдущую войну, когда Лок Муинне умер, а Лламасу стал генералом, они прошли вместе. — Дети, Вел. Что тут еще сказать, — Эасниллен развел руками, сел на стул напротив, — но старательные. Замотивированные, я бы сказал. Ллевелин задумчиво постучал кончиками пальцев по подлокотнику. Замотивированные, да. Она это умела — мотивировать. В чем Аэлиренн не откажешь, так это в даре убеждения — хоть и действовал он в основном на молодежь. На тех, кто почти не застал или вовсе не застал прошлые времена, на тех, кто видел только такую жизнь — в борьбе с людьми, — и верил, что одолеть их будет несложно, и когда они будут побеждены — сразу же все станет хорошо. На втором стуле должна была сидеть она — порывисто, всем телом подавшись вперед, к цели, опираясь руками на стол, ведя пальцами по карте. Аэлиренн тоже не росла во дворце. Но это, возможно, и к лучшему — свои мысли она доносила прямо и однозначно, без экивоков, без миллиона оговорок и тысячи подтекстов. Лламасу не верил, что победить людей будет просто, и не верил, что после победы все сразу станет хорошо — но он верил, что эта женщина победит, если он ей поможет. И он очень хотел, чтобы она победила. Потому что тогда у них будет хотя бы шанс на то, что все будет хорошо. Шанс на то, что знакомиться с детьми друзей можно будет не в военном лагере. В коридоре раздались тихие шаги — мягкие сапоги по белому камню. Лламасу вспомнил, какие дела сегодня у его денщицы — Саен должна быть этажом выше, разве что забыла что-то в этой комнате. Дверь открылась без стука. Аэлиренн невозмутимо скинула мокрую кожаную накидку, перекинула потемневшие от воды волосы на плечо, махнула рукой Эасниллену — сидите — и подошла к столу сбоку, оперлась на него одной рукой, глядя на генерала и его сотника с веселым прищуром. Даже не поморщилась на цветы в вазе, отвлеченно подумал Ллевелин. Он общался с Аэлиренн достаточно долго, чтобы знать, как она ненавидит цветы. — Так себе погодка, господа, — беззаботно начала она. Теплые карие глаза — радостные, приветливые, будто она пришла к старым друзьям и принесла хорошие вести. Может быть, она действительно принесла хорошие вести. — Я думал, вы придете позже, — отозвался Ллевелин. — Это всего лишь дождь. Аэлиренн чуть подвинула карту, разложенную на столе, к себе — на Эасниллена она больше не обращала внимания. Кончиком пальца постучала аккуратно по плотной бумаге. — Гезрас будет здесь через два дня, последняя проверка, — она указала на другую точку, — а на третий встретит караван вот тут, и через пять дней они прибудут сюда с караваном и информацией. Гостей я сказала не приводить, если что — он пришлет кого-нибудь за мной сюда. Аэлиренн ненавидела цветы — но ее адъютант и не таскал ей цветов. Вместо этого он нес информацию, планы и пленных. Информация была удивительно точна — Лламасу проверял ее по своим каналам связи, на всякий случай. Планы для того, в ком текла людская кровь — довольно хороши. Пленных Лламасу предпочитал не смотреть, если есть возможность. Особенно — после того, как все важная информация от них была узнана и превращена в планы. Но в Лок Муинне их не приводили не поэтому — просто так было быстрее и меньше лишних глаз. — Если все подтвердится и ничего нового он не узнает — значит, все готово, — Аэлиренн улыбалась радостно и широко, как ребенок, в ночь Саовины гордо несущий новорожденный огонь в дом. Она имела право на эту радость, на эту гордость — она тоже несла пламя. Пламя Саовины греет дом всю зиму — пламя ненависти к людям, к происходящему, к тому, что их убивают за то, что они другие, будет греть всех этих эльфов, восемь десятых из которых не прожили и полвека, пока они не сожгут людские города дотла. Аэлиренн, прямо и спокойно стоявшая рядом со столом в бывшей башне ратуши, невысокая, обманчиво хрупкая, с теплыми карими глазами и промокшими под дождем волосами, была такой естественной в своей ненависти, что казалось, будто в этом нет ничего плохого, будто это легко, будто так и должно быть. Может, так и должно быть, отстраненно размышлял Лламасу. Может, это они все — старая гвардия, знавшая Лок Муинне живым, знавшая мир без людей, он, Эасниллен, другие их соратники, князь Финдабаир, главы городов и общин, — может, это они закостенели в своих привычках, надели шоры, перестали чувствовать и понимать, что нужно делать. А такие, как Аэлиренн, молодые, живые, любящие и ненавидящие, не успевшие еще увидеть многого — нужны, чтобы встряхнуть мир, заставить его встать на место. — Готово — значит, скоро можно будет начать, — согласился он. Лламасу общался с Аэлиренн достаточно долго, чтобы знать, что она ненавидит цветы. Любой, кто знал о ней хоть что-то, знал, что она ненавидит людей. Что же она тогда любит? Должно быть, эльфов, решил он про себя. Иначе как бы она смогла нести им этот огонь?

***

Путь обратно давался тяжелее и легче одновременно. Тяжелее — потому что из Ррамддивна с ними действительно вышло еще двадцать эльфов. Их стало в два раза больше, и если у отрядов Аэлиренн уже была более-менее выстроена иерархия, по крайней мере, были двое десятников, то двадцать городских эльфов сбились в единую однородную стаю. Иорвет думал недолго, как и Верноссиэль — они были десятниками, а городские эльфы — нет. Поэтому они вдвоем в первый же день просто разбили городских на два десятка и из десятников временно стали двадцатниками. Но управлять такими большими отрядами оказалось непросто, и сами отряды эту задачу упрощать не собирались — то тут, то там вспыхивали мелкие склоки и ссоры, тут же пресекаемые. И Иорвет, и Верноссиэль, и помогавший улаживать конфликты Киаран говорили одно и то же. Это все временно, им ни к чему сейчас свары, нужно сопроводить караван до Лок Муинне — дальше будет видно. Через три дня Иорвет запомнил «своих» городских по именам, дежурить по ночам стало легче — больше народу. Только теперь они были намного заметнее, а одна городская эльфка умудрилась упасть в обморок во время готовки еще в первый день, что только усилило градус подколок между пока еще городскими эльфами и уже повстанцами. Иорвету эта эльфка не понравилась с самого начала. Он думал, что она сбежит раньше, чем они дойдут. Но ему идти было легче — потому что он знал, что где-то рядом, в лесу, идет Фирь. На пути туда она тоже шла рядом — но теперь это ощущалось совсем по-другому, как вино и витражи на главных улицах Ррамддивна, как понимание, что вечером она будет сидеть рядом, и осторожность, как бы кто-нибудь не узнал. Пока, кажется, не узнали. А если никто не узнал за двенадцать дней в лесу — значит, есть шанс, что и в Лок Муинне не узнают. Там куда легче спрятаться, украсть пару минут на двоих, исчезнуть так, чтоб никто не заметил — и чтоб ничего не успело случиться за время его отсутствия. В лесу что-то случалось постоянно. Чтобы не случилось чего-то совершенно лишнего, они все-таки пошли по дороге через чащу, срезав себе день пути и обойдя ту проклятую деревню, в лесу возле которой он и Киаран встретили потерявшихся детей. В чаще не произошло ничего — и, ободренные успехом и тем, что среди городских нашлось еще два медика, отряды решили сократить путь еще раз. И вот это решение уже было не очень удачным, хотя поняли они это не сразу. До Лок Муинне оставалось всего два дня пути — совсем ерунда. Иорвет и Верноссиэль, посоветовавшись с караванными эльфами, решили дать отрядам передышку перед последним переходом, и лагерь был поставлен не на закате, а в полдень. Загудело пламя костров, эльфы повеселели. Если они прибудут раньше — будет только лучше. Караван вез продовольствие, вез оружие — и то, и то было жизненно необходимо в Лок Муинне, Иорвет слышал разговоры о том, что последний раз караван приходил в мертвый город слишком давно, но до их прибытия еды должно хватить. Кроны деревьев слегка зашевелились — как от ветра. Никто не обратил на это внимания. На страшный, скрежещущий вопль с неба не обратить внимания было трудно. Эльфы бросились врассыпную — на повозки, крытые серой плотной тканью, стремительно пикировало что-то крылатое, нервозно хлопающее кожистыми крыльями и разевающее зубастую пасть. Иорвет прижался к земле, без единой мысли наблюдая, как крылатый зверь целит острыми когтями в повозку. Хватает ткань. Снова визжит, разевая пасть — болезненный, почти обиженный вопль — и взмывает обратно, поджав к себе когтистые лапы. На серой ткани полога — неровные прорехи, темная кровь. — На повозках стоят охранные амулеты, — едва слышно выдохнул эльф, один из тех, кто вели лошадей. Иорвет чувствовал его плечо своим. Лошади, хрипя и вращая глазами, били копытами землю. Одна рванулась особенно сильно, накренив повозку, почти высвободилась — но следующая крылатая тень спикировала с неба. На лошадях не было охранных амулетов. Крылатая тень рванула с торжествующим клекотом, взмыла вверх — размером она была совсем чуть-чуть больше той лошади, которую держала в когтях, натужно хлопала кожистыми крыльями, слишком большими для этого тела. Эльфы спрятались под деревьями, в кронах, в кустах — твари не обращали на них особого внимания, увлеклись повозками. Но закидать стрелами их не вышло — крылатые бестии вертко уворачивались, оглушительно визжа. Несколько стрел улетели в повозки, несколько лошадей упали — одна стрела смогла пробить крыло, остальные отскочили от чешуи. Тварей было не меньше четырех, и они постоянно менялись, то улетая, то возвращаясь. Когда на лес опустилась ночь — стрелять стало бесполезно. Крылатые твари не могли добраться до повозок — одна перевернулась, — только царапать полог. Пока не могли. Эльфы и при свете не понимали, что с ними делать и кто это вообще, стрелы от них отскакивали, лезть с мечом под когти четырех вертких и обозленных неудачами с пологом тварей казалось самоубийством. Кто-то рыдал. Кто-то предложил послать за помощью. Охранные амулеты выдержат и неделю, сказал успокоившийся эльф из тех, кто вели лошадей. А лошадей уже всех растащили. Наутро было решено послать один отряд за помощью.