Семейные ценности

Age: 29 Уэнсдэй держит покрасневшие кончики пальцев под холодной водой — поворачивает руку под разными углами, стараясь избавиться от неприятного ощущения жжения. С неудовольствием замечает на подушечке безымянного пальца стремительно набухающий волдырь. Несколько минут назад на столе в её кабинете с треском взорвалась лампочка — машинально вздрогнув от резкого хлопка, Аддамс самым позорным образом умудрилась свернуть стоящий совсем рядом стаканчик с эспрессо. К счастью, большая часть горячей ароматной жидкости пролилась на пол, не зацепив материалы нового дела, но левую руку она всё-таки обожгла. Закрутив кран с водой, Уэнсдэй принимается рыться в ящиках под раковиной, пытаясь отыскать мазь от ожогов. Но нужного тюбика в аптечке не обнаруживается — как и доброй половины лекарств, жизненно необходимых каждому человеку. Даже ей. Впрочем, ничего удивительного. За наполненность аптечки — а также холодильника, кухонных шкафов и ящиков с бытовой химией — в их странной семье всегда отвечал Ксавье. Но он не занимается этим уже почти четыре месяца, практически неотлучно находясь за многие сотни километров. Ему удалось добиться от инвесторов внушительной суммы для открытия второй галереи, вот только уже не в Штатах, а в Канаде. Изначально планировалась командировка на три недели. Но процесс затянулся — и разумеется, требовалось его постоянное присутствие. — Мы почти не разговариваем в последнее время. Я пытаюсь достучаться до тебя, но ты меня отталкиваешь… Как будто моё присутствие тебя тяготит, — сказал он тогда, с лихорадочной поспешностью закидывая вещи в дорожную сумку. Так торопливо, словно боялся передумать. И совсем не смотрел ей в глаза. Не старался поймать её взгляд и заглянуть в бесстрастное лицо, как делал это каждый день на протяжении двенадцати с половиной лет их отношений. Уэнсдэй наблюдала за его сборами, оперевшись на дверной косяк их спальни и скрестив руки на груди. Ксавье помолчал с минуту, явно ожидая от неё хоть какой-то реакции — которой не последовало — а потом решительно застегнул молнию на внушительной сумке. — Когда мы начали встречаться, я дал обещание никоим образом не давить на тебя и старался исполнять его все эти годы. Честно старался, — он выпрямился, уставившись поникшим взглядом в пол. — Но после всей… этой ситуации мне кажется, что тебе не нужно даже это. Тебе будто окончательно стало на меня наплевать. Да и в целом на всё… А раз ты не пытаешься спорить, значит так оно и есть. Наверное, я как обычно переоценил глубину твоих чувств. Она продолжала хранить молчание. Возразить было нечего — Ксавье был абсолютно прав. Она действительно избегала его всё это время — намеренно задерживалась на работе до глубокой ночи, хотя заканчивала большую часть дел уже к одиннадцати вечера. А потом просто сидела в полутёмном кабинете, пропахшем дорогой кожей и совсем чуть-чуть — формалином, свернувшись клубочком в огромном удобном кресле и погрузившись в пучину напряженных размышлений. Ехать домой решительно не хотелось — не было сил видеть его вечно тоскливый взгляд. Ксавье ни разу не упрекнул её вслух, даже напротив... Проснувшись на следующее утро после приёма второй таблетки, она обнаружила его рядом с собой — Торп мирно посапывал во сне, положив голову на изгиб локтя. Вторая свободная рука покоилась на её холодных бледных пальцах. Но когда он распахнул глаза, она вдруг отчётливо увидела в глубине бархатной зелени затаённую боль. Подобное затравленное выражение сквозило в его взгляде и прежде — например, в далекие школьные годы, когда шериф Галпин проволок его, закованного в наручники, к выходу из мастерской. Или когда она отказалась выйти за него замуж — в первый раз, а затем и во второй. Но тогда всё прошло довольно быстро. Но не теперь. Ксавье обнимал её как всегда, целовал как всегда, шептал признания в любви в лихорадочном полубреду, пока двигался внутри её тела глубоко и жадно. Но тоска в бархатном взгляде никуда не исчезала. Последней каплей стало то, что однажды Уэнсдэй решила зайти в его мастерскую в подвале их огромного дома — обычно она не делала этого в его отсутствие, с уважением относясь к чужому личному пространству. Но тем злополучным вечером ноги сами понесли её вниз по лестнице. Все картины были открыты. За исключением одной в самом дальнем углу. Аддамс решительно потянула на себя серую ткань, местами испачканную краской — и почти не удивилась, когда её взору предстал портрет. Маленький мальчик с чёрными волосами и темно-зелёными глазами безмятежно улыбался с холста, демонстрируя ямочки на щеках. Точно такие же ямочки появлялись у неё самой в редкие моменты улыбки. Мазки были резкими и нечёткими. Словно Ксавье рисовал картину слишком поспешно. Словно стремился поскорее выплеснуть на холст всю потайную боль, что мучительно терзала душу. Oh merda. Уэнсдэй отшатнулась как от огня. А мгновением позже набросила ткань обратно, скрывая лицо их нерождённого ребенка, и стремглав помчалась прочь из дома, по пути схватив с крючка в прихожей ключи от машины. И впервые просидела в агентстве до двух часов ночи — а наконец вернувшись обратно, обнаружила, что Ксавье впервые в жизни её не дождался. На обеденном столе стояла только тарелка с давно остывшими, безобразно слипшимися спагетти. Всё-таки он не сумел её простить. Не сумел сдержать собственные обещания. Глупо было на это надеяться. Люди слабы. И потому она не проронила ни слова, когда он прошел мимо, набросив на плечо дорожную сумку, и даже не наклонился для прощального поцелуя. Оставив безуспешные попытки отыскать мазь от ожогов, Уэнсдэй возвращается в кабинет и, скинув неудобные туфли, с ногами забирается в массивное кожаное кресло. Надо бы уделить внимание новым материалам дела, которые полиция сбросила на электронную почту сегодня утром, но ей совершенно не хочется этим заниматься. Вместо этого Аддамс самым чудовищным образом убивает драгоценное время, разглядывая заметно увеличивающийся волдырь и пытаясь проткнуть его острым уголком ногтя. Будь здесь Ксавье, он немедленно прочел бы занудную лекцию о том, что так делать нельзя — в рану попадёт инфекция и начнётся воспаление, и вообще почему ты так безответственно относишься к своему здоровью, тебе нужно больше отдыхать — но его здесь нет. Слегка иронично, что волдырь вздувается именно на безымянном пальце левой руки. Всего в нескольких миллиметрах от широкого ободка обручального кольца, связавшего их законным браком пять лет назад. В горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас… Или как там должен был сказать представитель мэрии, которого она резко оборвала. Глупая бессмысленная речь. И совершенно фальшивая от первого до последнего слова — зря что ли коэффициент расторжений брака, по статистике, насчитывает целых пятьдесят три процента? Нет, колючее слово «развод» в их редких телефонных разговорах пока ещё не звучит. Но нетрудно догадаться, что осталось совсем недолго. Они созваниваются всё реже с каждым днём, проведенном на расстоянии. Уэнсдэй бросает короткий отрывистый взгляд на настольный календарь — прозрачный квадратик с красной рамкой извещает, что завтра тринадцатое июля. Тринадцатая по счету годовщина их отношений. Единственная, которую она действительно была бы не против отметить. И первая, которую они проведут по отдельности. Подумать только, целых тринадцать лет — без малого половина жизни. И всё было напрасно. Какая забавная ирония. С того злосчастного дня, когда всё полетело под откос, прошло уже больше полугода, и воспоминания о неприятных ощущениях — и о физической боли, словно внутри ворочается раскалённый камень, и об иррациональной внутренней пустоте — практически полностью стерлись из памяти. Практически, но не окончательно. Уэнсдэй машинальным жестом, который она позволяет себе недопустимо часто, кладёт тонкую ладонь на плоский живот. Их сын или дочь уже появился бы на свет. Перед глазами против воли встаёт портрет из мастерской — когда Ксавье уехал, она спустилась туда снова, но картины на месте не оказалось. Наверное, он предпочел её уничтожить. А может, запрятал где-то в недрах их непомерно огромного дома, чтобы изредка доставать и предаваться фантазиям, которым не суждено осуществиться. Вот только несбыточным фантазиям прямо сейчас предается она сама. Небрежно брошенный неподалеку телефон взрывается назойливой трелью похоронного марша — и Аддамс резко выпрямляется в кресле. Тянется к звенящему устройству с ужасающей поспешностью. Но на вспыхнувшем экране бегущей строкой отображается совсем не то имя, которое она втайне хотела бы увидеть. Звонит Энид. Глупо было полагать, что это… он. Уэнсдэй разговаривала с мужем — дурацкое слово, так и не смогла к нему привыкнуть — всего пару дней назад, что, по последним меркам, считается совсем коротким сроком. Аддамс решительно нажимает на кнопку блокировки, сбрасывая вызов, и снова принимает неловкую позу, ставшую уже привычной. Пытается сосредоточиться на размышлениях о новом расследовании — на территории парка Хай-Лайн на днях был найден пакет с частями тел трёх разных людей — но разум упорно возвращается к запретной теме. Непрошенные мысли стучат в голове подобно навязчивому метроному. Взять ту же самую Энид. Она прекрасно справляется — успевает строить вполне успешную карьеру, имея под боком двух маленьких детей и мужа, не особо блещущего интеллектом. Кажется, она даже искренне любит своих невыносимых близнецов. Хотя эти двое — сущие исчадия Ада, кошмарные демоны в ангельском обличье, способные довести кого угодно до нервного срыва. Но Уэнсдэй почти уверена, что её собственный ребенок не был бы таким докучливым — и пусть её генов в нём лишь половина, кровь Аддамсов ничем не перебьёшь. Наверняка, он не доставлял бы серьёзных проблем. Мортиша как-то вскользь упомянула, что сама Уэнсдэй никогда не плакала даже в юном возрасте. Oh merda. Какого черта она вообще об этом думает? Причем уже в который раз. Неужели она действительно… жалеет? Немыслимо. Займись наконец делом. Вы с Торпом едва разговариваете. Скоро он попросит развод и найдет себе ту, кто даст ему всё, что он хочет. Если уже не нашел. А вот и рациональное мышление. Иногда Аддамс начинает казаться, что у неё медленно развивается шизофрения — суровый голос разума, звучащий в голове, с каждым годом всё сильнее противоречит зову сердца. Тьфу ты, что за пафосный бред? Заразилась от Торпа? Сердце — просто орган в грудной клетке, качающий кровь по организму. Два желудочка, два предсердия. У него нет и не может быть никакого зова. С этим поспорить трудно. Похоже, вынужденное одиночество влияет на неё не самым лучшим образом. Когда-то она стремилась к этому так сильно… Но наконец достигнув желанной цели и оставшись наедине с собой, Уэнсдэй с удивлением осознала, что не испытывает совершенно никакого удовлетворения. И хотя в их огромном доме впервые за много лет воцарилась идеальная чистота — ведь Ксавье больше не разбрасывал кисти по всем углам и не трогал ничего измазанными краской пальцами — она вдруг поняла, что ей ужасно не хватает того раздражающего беспорядка, который он упорно называл творческим. А ещё оказалось, что лекарства и продукты не появляются самым мистическим образом по щелчку пальцев — разумеется, настолько очевидная информация была известна ей и раньше, но… С самых первых дней совместной жизни Ксавье избавил её от всех рутинных обязанностей, кажущихся Аддамс оскорбительно банальными. Но самое чудовищное, самое ужасающее и самое кошмарное открытие заключалось в другом. Уэнсдэй попросту не могла заснуть в одиночестве — ворочалась под тёмным одеялом практически всю ночь, попеременно открывала и закрывала окна, тщательно взбивала каждую из многочисленных подушек, но ничего не помогало. Ей до невыносимого отчаяния не хватало его крепких объятий. Жутко раздражающих прежде. И катастрофически необходимых теперь. Раньше Аддамс недовольно сбрасывала его наглые руки — упорно твердила, что он тяжелый, что он бесцеремонно вторгается в личные границы, что он её душит… Оказалось, отсутствие Ксавье в этих самых личных границах душит в стократ сильнее. Oh merda. Какой кошмар. Похоже, она абсолютно не умеет без него жить. Попросту не помнит, как это делается. Черт бы его побрал. Торп не просто подобрался к ней недопустимо близко — он проник глубоко внутрь, словно раковая опухоль четвёртой стадии, пустил метастазы по всем органам и клеткам. И никакая химиотерапия не спасет. Дверь кабинета неожиданно распахивается. Уэнсдэй бросает резкий взгляд в сторону входа — и тут же едва не слепнет от тошнотворного буйства красок, показавшегося на пороге. Oh merda. Только этого ещё не хватало. Надо было пустить себе пулю в висок. — Какого черта, Энид? — Аддамс мгновенно выпрямляется в кресле, нащупывая босыми ногами брошенные под стол туфли. — Я занята. Нельзя врываться без предупреждения в рабочее время. — Я звонила вообще-то, — резонно возражает Синклер, кивнув в сторону телефона. — И ты не занята. Ты сидишь и хандришь. — Я не хандрю, — она машинально закатывает глаза. Проклятые туфли никак не надеваются. Какой отвратительный день. — Будешь врать кому-нибудь другому… — безапелляционным тоном заявляет блондинка, уверенно проходя вглубь кабинета. — Например, самой себе, у тебя всегда это здорово выходило. — Я не нуждаюсь в твоих услугах бесплатного психотерапевта, — Уэнсдэй скептически вскидывает смоляную бровь, начиная ощущать привычное нарастающее раздражение. — И язвишь слабовато. Но я твоя лучшая подруга, и мой святой долг не позволять тебе впадать в депрессию, — запустив руку в огромную омерзительно пёструю сумку, она извлекает наружу внушительную бутылку бурбона. — И поэтому я принесла лекарство. — Сейчас три часа дня, Энид. — Боже праведный, да у тебя и вправду депрессия! — голубые глаза, как всегда подведённые жуткими тенями цвета фуксии, удивленно округляются. — Когда тебя останавливали такие глупые формальности? — Всегда. Но Синклер непреклонна. Скептически цокнув языком, она летящей походкой приближается к стеклянной дверце шкафа и выуживает оттуда два стакана. Быстро вскрыв непочатую бутылку одним ловким движением — какой неожиданный профессионализм — блондинка разливает по роксам янтарную жидкость, источающую характерный терпкий аромат. Уэнсдэй меланхолично следит за её действиями, не выказывая ни малейшего интереса. — Пей, — решительно заявляет Энид, пододвигая к ней стакан, заполненный на треть. — От ста граммов крепкого алкоголя в головном мозге гибнет до восьми тысяч нейронов, — Аддамс взирает на бывшую соседку с нескрываемым недовольством. — Ты же любишь всякие изысканные методы самоуничтожения, — блондинка прячет за стаканом лёгкую улыбку в уголках губ. — Считай, что это такая petite mort. — Не используй французские фразы. У тебя ужасающее произношение, — она машинально закатывает глаза и едва заметно морщится. — Да без разницы… — Энид устраивается в кресле напротив. — Я эту фразу не учила, а специально погуглила десять минут назад. Пей. Впрочем, почему бы и нет? Может, ей наконец удастся нормально поспать. И хотя Уэнсдэй убеждена, что чернильные круги под глазами ничем не хуже классического макияжа, регулярный недосып плоховато влияет на ход расследования. Поразмыслив с минуту, она тянется к стакану под одобрительный взгляд бывшей соседки. Терпкая, неприятно тёплая жидкость обжигает горло, когда она делает первый осторожный глоток. — …и представляешь, Аякс всёрьез хотел принять это дурацкое предложение о повышении! И как ему только в голову пришло, что я соглашусь переехать в этот ужасный Даллас? — сокрушается Энид, пьяно сверкая яркими голубыми глазами. — Разумеется, я сказала «нет». Я ведь столько усилий приложила, чтобы выбить место для близнецов в этой пафосной школе. Уэнсдэй в ответ лишь молча пожимает плечами и залпом осушает содержимое очередного стакана. Они сидят здесь уже третий час, и бутылка бурбона изрядно опустела. И хотя в голове стоит алкогольный дурман, в грудной клетке разливается расслабляющее умиротворение. — Ну да ладно, я ведь пришла поговорить не о себе… — вспоминает Синклер спустя два часа бурной тирады о своих банальнейших семейных проблемах. — Лучше ты мне расскажи, что у вас происходит. — Ничего, — равнодушно отзывается Аддамс. Это даже не ложь. Даже если напрячь затуманенный бурбоном разум, она всё равно не смогла бы подобрать более точной характеристики для собственных отношений, летящих под откос со скоростью сошедшего с рельс поезда. — Это не ответ… — не унимается чертова блондинка. Неудивительно, что её сыновья настолько невыносимо докучливы. Это явно дурная наследственность. — Что это за командировка такая длиной чуть ли не четыре месяца? — Полагаю, он хочет развестись, — Уэнсдэй категорически претят любые откровения, но изрядная доза алкоголя развязывает язык. — С чего ты это взяла? — на лице Энид отчётливо угадывается сомнение. — Он сам тебе об этом сказал? — Это очевидно, — необходимость объяснять настолько элементарные вещи вызывает неуемное раздражение. — Нет, подожди… — Синклер на минуту напряженно сводит брови на переносице. Обычно она делает так, когда пытается сформулировать особенно сложную мысль, и Аддамс машинально напрягается. Подумав немного, блондинка отпивает добрую половину из своего стакана и продолжает. — Знаешь, я в это не верю. Уверена, ты сама всё придумала… Вот уж не думала, что подобные типично женские загоны и тебя не обойдут стороной. — Ты явно перепила и бредишь, — скептически отзывается Аддамс. Подобное предположение из уст Энид звучит почти оскорбительно. — Ну конечно… — фыркает та. — Ксавье ещё со времен Невермора от тебя без ума. Да и ты недалеко ушла, несмотря на свой наигранно суровой вид… Похоже, помимо прочих эффектов, алкоголь склоняет Синклер к чудовищной прямолинейности. Уэнсдэй впивается в её порозовевшее лицо красноречивым ледяным взглядом. — У меня в ящике нож для бумаг. Хочешь оставить своих детей наполовину сиротами? — раздраженно цедит она сквозь зубы. — Можешь сколько угодно делать жуткие глаза… Но мы обе знаем, что я права, — решительно заявляет внезапно осмелевшая блондинка. Её несёт со страшной силой, и запущенный процесс явно необратим. — Да-да, продолжай себя обманывать… Я вся такая крутая и рациональная Уэнсдэй Аддамс, мне никто не нужен и бла-бла-бла. Но это же мишура. Ты скучаешь по нему и хандришь тут целыми днями. — Энид, лучше заткнись по-хорошему, — Аддамс переходит к стадии прямых угроз. Обычно это срабатывает. Но сегодня исключительный случай. — Нет, меня просто поражает, как ты можешь раскрывать сложнейшие дела, но при этом совершенно не способна разобраться в собственной жизни, — Синклер качает головой с таким видом, словно разговаривает со своими неразумными отпрысками. И следующая её фраза это подтверждает. — Вы оба как маленькие дети, вот серьёзно. Ты не пробовала просто поговорить с ним? Уэнсдэй отмахивается от неё, желая прекратить заведомо бессмысленный диалог. Но Энид не умолкает. — Ну знаешь, просто так? Словами через рот, — в её интонациях угадываются ироничные нотки. — Люди обычно так делают, когда у них есть вопросы друг к другу. Говорят, хорошо помогает. — Ты заткнешься или мне всё-таки стоит отрезать твой чрезмерно болтливый язык? — шипит Уэнсдэй похлеще разъярённой гадюки. — Заткнусь… — губы бывшей соседки, покрытые ярко-малиновым блеском, растягиваются в коварной улыбке, не предвещающей ничего хорошего. — Если ты прямо сейчас позвонишь Ксавье. — Я не стану этого делать. — Станешь. Иначе я позвоню ему сама и расскажу, что у тебя депрессия. — Это карьера в желтой прессе научила тебя грязному шантажу? — Уэнсдэй откидывается на спинку кресла, скрестив руки на груди. — Нет, одна моя близкая и жутко упрямая подруга, — Синклер хитро подмигивает совершенно пьяными глазами. Oh merda. Похоже, она не отстанет. Аддамс всегда презирала нерешительность, считая её проявлением слабости. Но сейчас она самым позорным образом медлит несколько минут, прежде чем потянуться за телефоном. И невольно задерживает дыхание, нажимая на кнопку вызова рядом с его именем. Черт, она ведь даже не знает, что именно должна сказать. Я была неправа, когда игнорировала тебя? Я жалею об этом? Я… совершила ошибку? Много ошибок. Но ничего говорить не приходится — механический голос на том конце трубки равнодушно извещает, что аппарат абонента недоступен. Вероятно, это к лучшему. Уэнсдэй возвращается домой только к полуночи — когда бутылка бурбона окончательно опустела, Энид полезла в её шкаф разорять запасы коллекционного алкоголя, привезенного дядей Фестером из самых разных стран. На все возражения Аддамс наглая блондинка твердо заявила, что выпивка создана вовсе не для того, чтобы на неё любоваться. И самым кощунственным образом откупорила ром, обнаруженный дядей в древнем пиратском тайнике на Карибах. Но две сотни лет выдержки не прошли даром — уже после первого стакана Синклер впала практически в коматозное состояние. Пришлось звонить её благоверному и дожидаться, пока он заберёт бренное тело возлюбленной, погруженное в тотальный анабиоз. Чертов Петрополус, как назло, задержался — и чтобы скоротать время, Уэнсдэй в одиночку опустошила старую бутыль практически наполовину. А когда она поднялась на ноги, с удивлением обнаружила, что очертания кабинета вращаются перед глазами. Не рискнув сесть за руль в таком состоянии и не желая пользоваться услугами такси, Аддамс пешком прошла внушительное расстояние от агентства до дома — кварталов пятнадцать, не меньше. Проклятые туфли нещадно натерли ноги, и в какой-то момент она всерьёз вознамерилась выбросить их в ближайшую мусорную урну — но остановила себя, сочтя крайне неблагоразумный затеей продолжать путь босиком. Вставить ключ в замочную скважину удаётся далеко не с первого раза — пальцы становятся совершенно ватными и отказываются подчиняться. Увесистая связка выскальзывает из рук и падает на чёрный коврик перед входной дверью. Несколько секунд Уэнсдэй слепо шарит по нему в поисках ключей, но быстро осознает бесплодность попыток — приходится включить фонарик на телефоне. Часы на экране показывают дату и время: «00:25. 13 июля». — С годовщиной тебя, Аддамс… — зачем-то вслух произносит она, наконец отыскав злополучную связку и сосредоточенно пытаясь попасть тонким ключом в отвратительно узкую замочную скважину. — Можешь считать, праздник удался на славу. Проклятая дверь наконец распахивается. Позорно путаясь в собственных конечностях, она проходит в прихожую, щелкает выключателем… и замирает как вкопанная. Ксавье стоит на расстоянии нескольких шагов и смотрит прямо на неё своими невозможно зелёными глазами. Похоже, он здесь довольно давно — каштановые волосы слегка влажные после душа, а домашняя футболка местами испачкана свежей серой краской. Oh merda. Может, это галлюцинация, вызванная ромом двухсотлетней давности? Уэнсдэй несколько раз моргает, стараясь сфокусировать затуманенный взгляд. — Какого черта ты тут делаешь, Торп? — наконец спрашивает она, все ещё не будучи полностью уверенной в реальности происходящего. — В каком смысле? Вообще-то это и мой дом тоже, — он пристально всматривается в её лицо и вдруг шумно втягивает воздух, улавливая отчётливое алкогольное амбре. — Уэнсдэй, ты что… пьяна? — А тебе какое дело? — огрызается она, неловко переступая с ноги на ногу в безуспешной попытке сбросить адски неудобные туфли. И какого черта она решила сегодня надеть эти пыточные орудия на каблуках? — Да ты ведь на ногах почти не стоишь, — Ксавье укоризненно вскидывает бровь и решительно подходит к ней, явно намереваясь подхватить на руки. — Не трогай меня, — на полтона громче, чем нужно шипит Уэнсдэй, уперевшись ладонями ему в грудь и не позволяя приблизиться. — Иначе я придушу тебя сию же секунду, клянусь. — Господи, да что с тобой не так? — искреннее недоумение в его голосе становится катализатором. Сам того не ведая, Ксавье срывает чеку невидимой гранаты, и она сиюминутно взрывается. — А с тобой что не так? — её голос становится тише. Ниже. Опаснее. Холодная ярость разливается в груди концентрированным ядом. — Ты пропадал черти где четыре месяца, а теперь ведёшь себя, как ни в чем не бывало. Немедленно заткнись, идиотка. Что ты несёшь? Давай, закати ещё скандал, как типичная женушка-истеричка. Браво, Аддамс, ты благополучно пробила дно. Ниже падать уже просто некуда. — Я работал, Уэнсдэй! — Ксавье инстинктивно пятится назад, явно не зная, чего от неё можно ожидать. — Да ты ведь сама избегала меня! А теперь вдруг набрасываешься с обвинениями! Я уже совсем ничего не понимаю! — О, прости, что я в очередной раз повредила твою хрупкую душевную организацию. И что в очередной раз не оправдала твоих идиотских надежд, — она продолжает наступать на него нетвёрдой походкой, машинально оглядываясь в поисках чего-нибудь острого. Или тяжёлого. Голос разума приходит в ужас от её слов и действий, но Уэнсдэй не может остановиться. Убойная доза спиртного развязывает язык, и её несёт со страшной силой, совсем как Энид несколькими часами ранее. — Беги, спасайся. Подавай на развод или просто проваливай ко всем чертям. — Да что ты такое городишь?! — голос Торпа становится громче, едва не переходя на крик. — Какой ещё развод?! Совсем умом тронулась?! — Прекрати строить из себя идиота. Oh merda. Все происходящее напоминает сценарий плохой мелодрамы. Неужели это происходит на самом деле? Какой ужасающий кошмар. — Так, стоп… — Ксавье выставляет перед собой руку в предупреждающем жесте и привычно потирает переносицу двумя пальцами. — Давай успокоимся и поговорим. — Я абсолютно спокойна, — разумеется, это ложь. Сокрушительная ледяная ярость разгоняет сердечный ритм почти до тахикардии. — Послушай меня, пожалуйста. Хотя бы постарайся. Хоть раз в жизни, — он делает ещё два шага назад, упираясь спиной в стену. И садится прямо на пол, уставившись прямо перед собой растерянным взглядом. — У нас в последнее время не всё было гладко, понимаю… Уж не знаю, что ты там себе придумала, но я никогда и не думал о разводе. — Не ври, у тебя плохо получается, — Уэнсдэй презрительно фыркает. — Ладно, ладно… Хорошо. Я думал об этом. Но за эти месяцы вдали от тебя понял, что у меня совсем не получается без тебя жить. Я и не хочу без тебя жить. Ты… ты нужна мне. Просто чертовски необходима. Его невыносимая честность обезоруживает. Аддамс с неудовольствием ощущает, как ледяное пламя сокрушительной ярости начинает понемногу угасать. Она всеми силами старается держать лицо, но невольно моргает, легко выдавая собственное смятение. К счастью, он этого не замечает. Или убедительно делает вид. — Просто… мне было тяжело, — продолжает Ксавье, разглядывая свои испачканные краской пальцы. — Когда мы поженились, я и не думал о детях, но потом… Когда ты забеременела, когда вдруг появился крохотный шанс, я, сам того не желая, начал надеяться. Глупо это, конечно. — Глупо, — безжалостно подтверждает Уэнсдэй, совсем не уверенная в своих словах. — А потом ты стала совсем отстраненной… Как будто тебя это ни капельки волновало. Но я не смог так легко выкинуть эти мысли из головы, понимаешь? Она хранит непроницаемое молчание. Она не хотела бы понимать, совсем не хотела бы. Крохотные ямочки на пухлых детских щечках, пряди чёрных волос, спадающие на улыбающееся лицо, насыщенно-зелёные глаза. Она понимает. Чертовски хорошо понимает. Ещё один ужасающий ночной кошмар, воплощенный наяву. — Но стоило мне уехать, я понял, что ничего из этого не имеет значения, — Ксавье резко вскидывает голову, встречаясь с ней глазами. — Для меня важна только ты. Такая, как есть… Со своими невыносимыми принципами, со своим кошмарным характером и со всеми пугающими наклонностями. В тебе — вся моя жизнь. Не хочешь детей — не надо. Но я люблю тебя, и хочу провести с тобой всю жизнь. Вдвоём. И надеюсь, ты все ещё разделяешь мои желания. И Уэнсдэй вдруг не выдерживает прямого зрительного контакта — опускает взгляд в пол. Медленно прокручивает на безымянном пальце ободок обручального кольца и случайно задевает острым уголком ногтя проклятый волдырь от ожога — и он лопается с секундной вспышкой слабой боли. И отчего-то именно это ощущение становится решающей точкой. Не сказав ни слова, Аддамс пересекает прихожую в несколько шагов и, неловко пошатнувшись на ватных ногах, практически падает к нему на колени. Ксавье ловко подхватывает её, бережно сжимая в кольце тесных объятий — и Уэнсдэй чувствует себя так, словно это она вернулась домой после мучительно долгого пути. И с блаженством прикрывает глаза, пока его горячие губы требовательно изучают контуры её ключиц. Когда-то в юности они вдвоём сидели в его комнате и смотрели дурацкую сказку про Алису и Шляпника. Аддамс откровенно скучала весь фильм, но одна фраза отчего-то прочно врезалась в память. …рано или поздно всё станет понятно, всё станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем всё было нужно, потому что всё будет правильно. Поразительно, что она полностью осознала её смысл лишь спустя долгие годы. А ровно через три дня Уэнсдэй достанет из ящика в ванной новую упаковку противозачаточных таблеток — и, поразмыслив всего две секунды, выбросит её в мусорное ведро. …потому что всё будет правильно.