Алавин: морская буря

Солнце было уже высоко. Яркой, ослепительной сферой застряло в небесном полотне, как в паутине. Сердилось, наливалось красным углем, выжигало в нём дыры, уверившись в своём праве провожать морских путников до самого заката. Нежное, сверкающее пламя, угрожающее прожечь и её, такую же нежную, безукоризненно белоснежную кожу. Она любовалась им, этим пламенем. Подставляла щеки под обжигающую ласку золотых лучей, будто пытаясь избавиться от вечного, дремлющего внутри холода. Точно знала, что лицо после жарких поцелуев солнца окрасится в нежно-алый, раскроется лихорадочным, почти болезненным румянцем на коже — слишком уж та была чувствительной. Что поделать, такова её природа. Если говорить уж совсем откровенно, девушке даже нравилось. Алый придавал её облику ту самую недостающую живость, будто она могла также очаровательно и неуклюже краснеть, как её кудрявый улыбчивый друг. Жаль, что эта неловкая красота была искусственной и не задерживалась на её белом лице надолго. Действительно жаль. Стоило только солнцу спрятать голову за завесой синих волн, как она сама тут же превращалась в собственный туманный призрак. Не из гордости самолюбования, но точно зная, как именно сейчас выглядит, девушка была готова поспорить, что белизна её волос может посоревноваться в чистоте с белизной далёких звёзд. Вздохнула, нехотя опуская глаза в шумящему морю. Неугомонное. О чем оно пыталось говорить с ней, точно зная, что не получит ответа? Синие волны, бьющиеся о корму своими длинными когтистыми руками, стали постоянными, осточертелыми спутниками. Никуда было не деться от них, сгустков чёрной воды, несущей их корабль на своих широких спинах. Девушка поежилась, вглядываясь в синюю даль. Причина её внутреннего холода исчезать, кажется, не планировала. Морю не было конца. Бескрайнее, бесконечное. Живое. Создавалось впечатление, что они, дикие морские валы, покрытые кружевными плащами белой пены, преследуют её, желают утянуть на дно, укрыть покрывалом из собственных, непомерно тяжёлых тел. Она опасалась их, этих волн. Знала, что те уже пытались оборвать её жизнь. Хотелось спрятаться, забраться повыше по длинной мачте к самым парусам. Туда, где они с Арном любили коротать вечера и считать прохладными ночами густую россыпь молчаливых звёзд. Прижиматься ухом к его груди, слушая гулкий стук юного сердца, находящий отзыв в собственной грудной клетке, и беспрерывное ласковое бормотание. Такое блаженное, умиротворяющее чувство. Чувство безопасности. Он гладил мертвенно бледные щеки и всё говорил-говорил-говорил. Обо всём на свете и ни о чем одновременно. Шептал в холодные пальчики обещания о том, что всегда будет рядом, что никогда не оставит её одну. Что раз судьба свела их вместе, то, значит, так тому и быть. Она слушала его в пол уха, почти засыпая. Шелест ветра убаюкивал, смешивался с его шёпотом, не давая до конца понять смысла горячих слов. Арну хотелось верить, что бы от там не говорил. И она верила. В груди приятно потеплело от недавних воспоминаний. Её юный спаситель с наивным, почти детским лицом, ставший за дни пребывания на корабле братом, вызывал не только благостное ощущение безопасности. В ней росло странное, близкое к грусти, чувство. Были ли у неё самой когда-нибудь братья? Арн утверждал, что море не бесконечно. Что вскоре они придут к пристани небольшого городка, название которого всё вертелось в мыслях, но никак не желало выходить наружу. Быть может, где-то далеко, на золотом песке суши, отрезанном от неё кажущимися бесконечными водами, её ждёт родная семья? Убитая горем мать с заплаканными синими глазами и шёлком белых волос. С алым, обожжённым не солнцем, а горячими слезами, лицом. Гордый отец, успокаивающе сжимающий безвольную дрожащую руку, походящий в воображении на седовласого Боцмана. Братья и сестры, чей звонкий смех она украдкой слышала во сне. Как бы отреагировали они, её выдуманная семья, если бы узнали, что их Хейд жива? Кинулись бы на встречу, крепко сжимая в капкане счастливых объятий или замерли в неверии глядя на свою, чудом уцелевшую, дочь? Девушка не знала. Не помнила. Чувство одиночества, даже здесь, в окружении бессчетного количества живых душ, иногда накрывало по самые пятки. Ветер дышал солью, убаюкивал, словно надеясь, что она потеряет бдительность, прикроет на секунду свои синие глаза, наслаждаясь мгновением тихого блаженства. И свалится за борт, утянутая невидимой рукой. — О чем задумалась, красавица? — Брунольв подкрался незаметно, уложил свои шершавые ладони на её узкие плечи. Девушка вздрогнула, ощущая жар его рук даже сквозь плотную рубашку Боцмана. Улыбнулась, оборачиваясь. Чёрные глаза её невольного собеседника смотрели с нескрываемым восхищением и привычной, засевшей где-то глубоко-глубоко, хитринкой. Какая же она красавица? Мужчина явно лукавил. Сразу, как только её самочувствие пришло в относительную норму, Арн принёс ей зеркало. Маленький тонкий обруч на резной ножке тяжело лег в опасливо протянутую руку. «Посмотри, как ты прекрасна, Глоа» — говорил он, чуть подрагивающими пальцами убирая с её лица светлую прядь. Девушка рассматривала себя в зеркало, вращала головой из стороны в сторону, словно считая, что то её обманывает. Замирала, прикованная собственным ледяным взглядом. И чем дольше она смотрела, тем больше убеждалась в своём абсолютном уродстве. Хмурилась, напрягая тонкие изгибы бесцветных бровей. Уж слишком разительно было её отличие от загорелых Арна и старика Домара. «Это исключительная красота, Хейд. Первобытная, божественная. В твоих волосах собрано всё спокойствие наших небес, вся нежность ветров, ласкающих облачные кудри. Носи её с гордостью и ни на секунду не смей усомниться в собственной обворожительности». Девушке хотелось рассмеяться. Очень уж легко было убеждать кого-то в том, что он прекрасен, будучи абсолютно слепым. Но его слова не прошли мимо маленьких ушей — на долю мгновения, рассматривая их в зеркале, ей показалось, что она видит острый кончик, уходящий в растрепанную лавину собственных волос. Видение исчезло, стоило девушке моргнуть, но оставило после себя странное послевкусие, — Хейд поняла, что она действительно Хейд. Весь её облик, начиная с тонкого незнакомого лица и заканчивая длинными стекающими прядями, был пропитан безоблачностью и ясностью. Домар очень точно уловил истинную суть девичьей белизны, которую зеленоглазый юнга так опрометчиво назвал сияющей. Она же была просто белой. Как густое месиво облаков. Только глаза матовыми камушками выделялись на этом бесцветном холсте. В этой белизне не было и намека на то сияние, о котором, как завороженный, говорил Арн. Даже забавно. Слепой увидел то, чего не видел зрячий. Арн фыркнул, будто зная, о чем та думает. И упрямо продолжил называть девушку Глоа. Возможно, ему просто нравилось заблуждаться. Покинув тёмную каюту, Хейд с нескрываемым удивлением обнаружила, что не один Арн пребывал в заблуждении. «Ты сверкаешь, как водная гладь, одарённая прикосновением августовского солнца» — теряя дыхание, сказал высокий черноволосый мужчина, обезоруживающе улыбаясь. «Здравствуй». Он поклонился ей, оценивающе скользя чёрными глазами по дрожащим и босым бледным ногам. Она, стушевавшись, не зная, как себя вести, на всякий случай поклонилась тоже. И вздрогнула, когда тот, в ответ на её жест, разразился лающим смехом. Это была их первая с Брунольвом встреча. Остальные члены команды отреагировали на её появление на палубе неоднозначно. Но точно менее дружелюбно. Провожали её острыми, затравленными взглядами, шептали в спину разное: «О, Эру, дай мне сил вернуться к жене, сохранив ей верность», «Ведьма, точно ведьма», «Чур меня, чур», «Снежинка. Интересно, если сжать её руку в своей, та растает?» — Не слушай этих оборванцев, милая — приземистый, тучный мужчина, держащий в руках такую же большую, как он сам, бочку, несмело, но добродушно улыбнулся. Поставил её, утирая пот с раскрасневшегося лица. Его пояс, увешанный блестящими склянками и ключами, забавно позвякивал при движении, — На нашем корабле не каждый день бывают такие гости. Вздумают обидеть, скажи мне, старина Кетиль разберётся. Будут есть морскую капусту на завтрак, обед и ужин, пока не окосеют. И она также робко улыбнулась ему в ответ, молчаливо благодаря за поддержку. Кетиль разглядывал её осторожно, почти украдкой. Хмыкал, подмечая необычную белизну и ярко выраженную худощавость. Ухмылка сама по себе юркала в вечно влажный от постоянных облизываний, рот: если бы не львиная копна волос и два небольших бугорка, совсем непривлекательно проглядывающиеся через ткань посеревшей рубахи, точно принял бы за нескладного парнишку. Он видел в этой хрупкой молодой женщине ещё не оперившегося птенца и никак не мог взять в толк, что именно взрослые мужчины в летах могли в ней найти. Кожа да кости. Его пышногрудая Сиггун, в порыве гнева сломавшая о крупное колено толстую ветку, которую собиралась пустить на дрова, ласкала мысли горячими воспоминаниями. Скорей бы закончилось их плавание. Очень хотелось домой. «Немая женщина, — смеялся Брунольв, разводя руками. Провожал насмешливым взглядом очередного зеваку, засмотревшегося на белоснежную незнакомку, — предел мужских мечтаний». Его самого дома никто не ждал. Мужчина, крепко спаянный с морем, пробывший на службе у капитана столько лет, что уже сбился со счета и давно перестал считать, уже не был уверен, что у него вообще есть дом. И это роднило Брунольва с их белой немой гостьей. Голос к ней так и не вернулся. Это удручало, но уже не вызывало того всепоглощающего отчаяния, разлившегося по груди после пробуждения. Она вспоминала это отчаяние и не понимала, откуда оно взялось. С чего она, спрашивается, вообще взяла, что могла говорить раньше? Домар вот, как сказал он сам, с рождения был слепым, и ничего, отправиться в плавание и стать боцманом это не помешало. Кто-то потерял в битве глаз, кому-то отрезали язык, кто-то лишился руки, или, что того хуже — ноги, и теперь скакал по палубе подстреленным зайцем, молча выслушивая беззлобные насмешки Брунольва. Жизнь продолжалась. Да и зачем ей речь — тонкое, ледяное лицо ожило, зацвело разноликой мимикой, не имея другой возможности донести до собеседника свою мысль. Жесты облачались в слова, слова в предложения, предложения в долгие многозначительные монологи, тающие на растянутых в улыбке, бледных устах. Пока получалось сносно. Кетиль тяжело вздыхал, переделывая маленькие сапожки, когда она, будто не оценив его стараний, сердито нахмурилась. «Понимаю, принцесса, внешний вид оставляет желать лучшего. Не знаю, из какого королевства ты к нам свалилась, но белизна твоей кожи так и кричит о высокой аристократии. Там, наверное, такое даже конюху не позволят надеть — статус не тот». Он, конечно, шутил. Арн рассказывал ей, что великая буря до её появления потопила немало прекрасных кораблей. На одном из них, вероятно, плыла и она сама. С кем? Куда? Вопросы, которым было суждено остаться без ответов. Девушка не чувствовала ни тоски, ни грусти, когда думала о своём призрачном прошлом. Может это и хорошо, что она потеряла память? Помнить, как она, объятая морской пучиной, чуть было не погибла в этих смертоносных объятьях, не хотелось. «Радуйся, что жива» — говорил Домар, когда она пристальным взглядом беззвучно спрашивала его о том, что тогда случилось. Девушке казалось, что этот добрый старик, предстающий перед ней то в образе морского бродяги, то в обличии мудрого и серьёзного старца, знал намного больше, чем мог или хотел сказать. Словно липкая немота тоже склеивала эти сухие, потрескавшиеся губы, когда тема внезапно уходила в русло её истинного происхождения. «Просто радуйся, что жива». И она радовалась. По-своему. Кошмары, в которых главным антагонистом было море, нет-нет, да и являлись в ней в своём первозданном облике. Арн залетал в её каюту, напуганный неприятным предчувствием — гром в тёмном небе звучал угрожающе. И долго-долго гладил девушку по голове, утирая с её лица холодные слезы. Наутро произошедшее вспоминалось смутно. Будто кто-то спустил спасительную завесу, отрезающую сознание от того, что могло причинить девушке боль. Нет, лучше не знать, что тогда произошло. Прошлому — прошлое. Ведь правда? Да и причина её гримасы была в другом. Ноги, на которых Хейд теперь стояла более уверенно, всё ещё безбожно болели. Словно тысячи игл впивались в нежную кожу её ступней, заставляя поначалу двигаться медленно и размеренно. Боцман делал ей примочки, тихо ругаясь в полголоса, Арн утешающей целовал колени, спускаясь горячими губами к лодыжкам, Брунольв, в попытках отвлечь, шутливо обещал носить на руках, а его друг Кетиль делал отвратительные, горькие отвары, комом застревающие в горле. Как говорил он сам — по рецепту его ныне покойной бабушки. Боль не проходила. Стихала иногда, убаюканная заискивающим шепотом зеленоглазого Орла. Но продолжала упрямо настаивать на своём. Вечная, словно злое проклятье, ноющей пульсацией охватывала мышцы бёдер, уходила вниз, достигая своего апогея. Холод дерева, выстилающего палубу, немного отсрочивал эту боль. Босой быть было проще. Удобнее. Глядя на тяжёлые ботинки Боцмана, Хейд невольно сглатывала, представляя, насколько тяжело ей будет передвигаться в чем-то подобном. Если бы не проклятые занозы, хоть и изредка, но всё же кусающие девушку в ноющие ступни, принося ещё бóльшую боль и дискомфорт, она бы никогда на такое не согласилась. Но Кетиль на этот раз превзошёл самого себя. Маленькие и лёгкие сапожки приятно обхватывали стройную девичью ножку. Боль никуда не делась, но это не помешало девушке с игривой улыбкой забираться по канатам, стремясь схватить за ворот рубаки непомерно наглую вихрастую макушку, мелькающую в сплетении парусов. Её руки были необычайно сильны, но всякий раз, когда ладони предательски соскальзывали с гладкого дерева и Арн, изловчившись, подхватывал её почти на лету, девушка досадливо морщилась. Её пальцам будто чего-то не хватало. Чего-то длинного и острого, способного крепко ухватиться за непокорное дерево. — Спускайтесь немедленно, глупые дети, — кричал снизу Боцман, бесстрашно запрокинув голову к жалящему солнцу, — Арн, чтоб тебя! Если свернешь себе шею, твой отец меня с потрохами сожрет. Хейд смотрела вниз, махала ему тонкой ручкой, увешенной подаренными Кетилем, звенящими браслетами. Будто он мог увидеть этот жест. Длинная коса свисала растрёпанной белой верёвкой, привычным движением убиралась за острое плечо. И тут же спадала обратно, отвергнутая задиристым ветром. — А ты! — Боцман дернул головой, услышав знакомый звон, — Не успела вылезти из постели и как следует оправиться, а уже стремишься от нас улететь? Арн, бери в охапку свою орлицу и слезай сейчас же! — Да, — скалясь, отзывался Брунольв, едко и пьяно хихикая, — Успеете ещё свить себе гнездышко. Команда, словно забыв о своей молчаливой неприязни к таинственной гостье, тихо посмеивалась, поддакивая чужой шутке. Отвлечься от обыденности своих дел было приятно, а наблюдать за странной парой — интересно. Куда, к слову, смотрит его отец? Ох и крепко же достанется кому-то. — А ты лезь сюда, Домар. Нам с Глоа тут очень весело, — он подмигивал улыбающейся Хейд и, задорно хохоча, начинал с нарочитой неуклюжестью перепрыгивать с одной перекладины на другую, — Уверен, твоя трость от тебя никуда не убежит. — Вот же гаденыш, — сокрушенно шептал Домар, но губы дрожали. Старик из последних сил сдерживал прорывающуюся наружу улыбку. И отеческое восхищение. «Каков мальчишка, а». Он знал, что парень препирается с ним для вида — позабавить матросов и покрасоваться перед своей белогривой спутницей. Будь в голосе Домара хоть немного больше строгости и серьёзности, парень спустился бы настолько быстро, насколько вообще мог. Извинился бы, ухватывая старика за сухую крепкую ладонь. Ссориться со своим другом, выставляя его в столь нелепом свете, ему совсем не хотелось. Арн всегда спускался первым. Вероятно, устав слушать чужое ворчание. Смотрел на нее вопросительно, покрепче сжимая в руках концы верёвок, а она только отрицательно мотала головой. Мол, я скоро, спускайся без меня. А сама не торопилась. Хейд нравилось мёрзнуть под парусами, задыхаться в шустрых порывах холодного ветра, наполняющего лёгкие. Если бы у неё была возможность кричать... Наверное, именно так ощущалась свобода. Позднее она, продрогшая и счастливая, приземляла затекшие ноги на твердь опустевшей палубы. Оглядывалась: на мир опустилась немая ночь. Зловещую тишину не прерывали ничего, кроме редких всплесков. И её собственного, участившегося дыхания. Находиться наедине с притаившимся морем было жутко. И колючие мурашки начинали бегать по белому телу вовсе не от холода. Обняв себя руками, девушка почти бежала в каюту Боцмана, где её уже ждал сонный Арн с кружкой горячего отвара и тарелкой такой же горячей каши. Она забиралась на кровать, позволяя юнге расплести заплетенные им же косы и без особого аппетита принималась за еду. Хейд больше интересовали истории, которые Домар и Арн наперебой рассказывали ей каждую ночь. Они говорили об устройстве мира, о дальних походах, кровопролитных сражениях, гномах и эльфах, Эру Илуватаре и собственных морских приключениях. Легенды и сказания вплетались в их рассказы, оживляли юное девичье воображение. И это было прекрасно. Засыпая, она слышала, как тяжело вздыхал Арн, собираясь уходить. Боцман никогда не разрешал ему остаться. Только не ночью. — Кажется, тебя ждёт твой отец, — непреклонно шептал он, укрывая девушку одеялом, — Не заставляй его нервничать. Отец Арна был... — Ты совсем меня не слушаешь, — Брунольв слегка щелкнул девушку по носу, от чего та дёрнулась и, скосив глаза на его руку, медленно нахмурилась. Заморгала часто. Впадать в задумчивый транс во время чужих разговоров становилось одной из её вредных привычек. Какой смысл донимать её пустой беседой? Всё равно же не сможет ответить. — Стоишь тут одна, грустишь. Передай своему лохматому принцу, что если не будет выполнять свои обязанности, то один остроумный и, чего уж греха таить, прекрасный мужчина в отместку утащит его Морскую Владычицу чистить картошку. А то ишь чего, повадился над златом чахнуть, пока работа стоит. Сегодня, между прочим, его очередь. Арн? Над златом чахнуть? О чем он говорит? Девушка недоуменно вскинула брови. Брунольв лишь белозубо улыбнулся, сверкая нестройным рядом золотых коронок. Развёл руками: — Не Бери в голову, золотце. На, съешь вот. И, всунув ей в руку небольшой золотистый сухарик, снова оставил девушку наедине со своими мыслями. Она смотрела ему вслед недолго, недоуменно переводя взгляд то на худую спину, то на засушенный обрубок хлеба. Тот крошится в тисках её белых пальцах, совсем не вызывая аппетита. Сунув непрошенное угощение в карман ушитых штанов, Хейд снова принялась выискивать Брунольва взглядом. Безрезультатно. Какой-то он, последнюю неделю, странный. Не в меру дерганный, наигранно весёлый. Что происходит в этой тёмной, украшенной изгибами тугих маленьких кос, голове? Вдруг на её глаза легла чья-то тёплая, очень знакомая ладонь, отвлекая от навязчивых мыслей. Носа коснулся невесомый, призрачный запах тины и ветра, с примесью других, более чётких и понятных ей запахов. Подумать только. Лёгок на помине. — Угадай кто, — улыбчиво прошептали прямо на ухо. Девушка дёрнулась, перехватывая чужую кисть и столкнулась тёмной синевой с беспечной яркой зеленью. Юноша стоял почти вплотную, заставляя задыхаться от ставших родными сердцу ароматов солнца и морской соли. Жмурился, морщил усыпанный бледными веснушками аккуратный нос с небольшой горбинкой, когда солнечные лучи, пробиваясь сквозь паруса, целились ему в лицо. Складный, юный, всего на полголовы выше её самой. С очаровательными, закручивающимися в мелкие кольца, тёмными кудрями и заразительной улыбкой. Её маленький брат. Её Арн. — Поймала, — согласился он, указывая на её, сомкнутую на загорелом запястье, руку, — Что дальше? Таким игривым и по-доброму смешным, Хейд знала — он был только с ней. Девушка, начавшая было, тоже улыбаться, вдруг нахмурилась. «Где ты был?» — отчётливо вырисовывалось на её белом, как снег, лице. Солнце ещё не успело выжечь на нём свои алые отметины, — «Я искала тебя всё утро». Подняла голову, бегло оглядывая слитые с парусами, верёвки. Посмотрела на него вопросительно: уж не там ли? — Извини, —Арн накрыл её руку своей. Чуть понурил голову, — Прятался от Брунольва. Тот хочет, что бы я — морской принц, чистил какую-то там картошку. Представляешь? Ну вот, она снова улыбается. Глупый мальчишка. Арн приблизился, зачарованный этой улыбкой. Обласкал взглядом шёлк её волос, к которым так привыкли пальцы. Вспомнил их запах. Заглянул в лицо. Та смотрела на него в ответ открыто, с необычной ясностью, как бы говоря: я вся внимание. Врать ей, этому нежному созданию, своей красотой сравнимому, разве что, с небесными детьми, было почти физически больно. Но сказать правду — ещё больнее. Знала ли она, прекрасная морская дева, явившаяся к нему в подвенечном платье морской пены, как сильно он любит её? Как бережёт в своём сердце сны, в которых его Глоа приходит к нему, обрамлённая белоснежным, переливающимся сиянием, на фоне которого меркнет и бледнеет обиженно свет луны? Её первозданный, вышитый аквамариновыми волнами, облик, навсегда засел в мыслях и сердце молодого юнги. Что это, если не чистая и светлая любовь? Что это, если не она? «Ответь мне, Эру». Он полюбил её сразу, как увидел. Это было ни с чем не сравнимое, новое для Арна чувство. Хрупкую, воздушную снежинку захотелось спрятать, укрыть от всех бед, стоило только её синим, как само море, глазам распахнуться и встретиться с его собственными. Прекрасная. Сияющая. Имя, которого не оценил Домар и от которого так отнекивалась девушка, родилось в его мыслях и покинуло восхищённые уста слишком быстро. Оно казалось юноше удивительно верным, не точно, но отдаленно передающим это божественное в своём воплощении, сияние. Он косился на Боцмана в попытках узнать, успел ли тот понять причину, по которой Арн так долго крутился у его каюты. Мысль о том, что она там одна, больная и беззащитная, сводила юнгу с ума. Но Домар ничего ему не сказал. Не заметил, или в своей привычной манере, просто решил сделать вид, что не заметил. Этот стеклянный, пронизанный белесым туманом взгляд, способен был ввести в заблуждение любого, кто знал старика чуть меньше. Арн чувствовал, что они ещё не раз поговорят об этом. Помнил, как тот предостерегал его во время очередного, касающегося русалки, разговора. Боцман не запрещал проводить с ней почти всё свободное время утекающих сквозь пальцы, дней. Соглашался, что это поможет Глоа быстрее встать на ноги и свыкнуться со своим нынешним состоянием. Но вместе с тем, каждую ночь выгонял его из каюты, даже не давая возможности в последний раз сжать в своей ладони её руку. Как будто она могла навредить ему. Как будто он сам мог потерять контроль и накинуться на прелестное создание, околдованный диким желанием. Будто он мог превратиться в такое же животное, которыми некогда обернулись мужчины, повстречавшие на своём пути белогривых дочерей моря. Мужчины из рассказанных Домаром историй. Откуда от всё это знал? Неужели был там лично и теперь судил по себе? Бред. Нет, Арн совершенно точно никогда не причинит ей боль. Он лучше умрёт, чем заставит слезам омыть белую кожу, а коварной болезненной дрожи сковать пухлые, едва отдающие розовой невинностью, губы. Интересно, русалки способны на любовь? Глядя на эти губы, Арн уже заочно ненавидел Короля Лихолесья и тихо, боясь признаться в этом даже самому себе, желал тому смерти. Он знал, что тогда произошло. Проклинал мысленно, наблюдая за тем, как неуверенно его подруга вставала на ноги, морщась от боли. Как заглядывала ему в глаза, ища защиты и поддержки. Проклятый эльфийский Владыка. Вина за её страдания полностью лежала на нём. Домар говорил, что Трандуил, поцелованный порождением тёмной морской пучины, вероятно пребывал сейчас в глубоком беспамятстве. Как знать, быть может извилистые тропы горячего бреда увели его сознание настолько далеко от внешнего мира, что теперь найти дорогу обратно не представлялось возможным. «Надеюсь, ты никогда не проснешься». Не хотелось даже представлять, что в случившемся была хоть крохотная доля её желания. Нет, это не так. Неразумное, безмерно доброе и светлое дитя просто желало помочь. Да, просто помочь. Только и всего. Король был не достоит даже намёка на этот томный, обладающий неведомым магнетизмом, взгляд. А о поцелуях не могло идти и речи. Бесчестный. Как он посмел опорочить светлый облик его Глоа? Как посмел связать их жизни этим тёмным, смертоносным поцелуем? Пусть мучается теперь, заблудший в собственных чертогах далёких воспоминаний. Сердце ныло от всепоглощающей несправедливости. Вне всяких сомнений, надменный и высокомерный Владыка, о котором так нелестно отзывались матросы, не сможет сделать эту маленькую девочку счастливой. А он сможет. Сможет, даже если ради этого придётся солгать. Юноша готов был вылезти их собственной кожи, лишь бы добиться хотя бы призрачного намёка на взаимность. «Он далеко, милая. Ужасно, неотвратимо далеко от тебя. И будет далеко всегда, даже если судьба все равно решит воплотить в реальность вашу встречу. А я здесь. И я буду рядом». «Где ты был?» резнуло по совести неозвученным вопросом. И Арн вспомнил, с каким отвращением рассматривал белые камни, издевательски поблескивающие со дна тёмного деревянного сундука. Он догадывался, кому именно принадлежит этот плащ. И его догадки оправдались, стоило только рассказать о своей находке Домару. «Ты мучаешь себя. Помнится, я просил тебя стать ей другом, а не мужем». — Думаешь, я должен отдать его ей? — тихо спросил юнга, когда за его спиной возник знакомый силуэт. Тень упала на края сундука, ничуть не приглушая ослепительного блеска чужих одеяний. И Арн досадливо захлопнул крышку. — Это решать только тебе. Ты не рассказываешь ей о её происхождении, потому что боишься напугать этой правдой. Боишься, что она сбежит, испугавшись морского гнева. Оставит тебя одного. Я же опасаюсь, что Хейд, поняв, чем является на самом деле, захочет поговорить со своим жестоким родителем. И Марэ, никогда не отличавшееся особенной сообразительностью, на время потерявшее её из своего поля зрения по причине ослабевшей связи, просто погубит девчонку в злом порыве доказать свою правоту. Она больше не русалка. И его способы донести до неё свою мысль могут обернуться смертью для этого маленького тела. Я не хочу нести на своём сердце бремя ещё одной загубленной жизни. Но если Хейд увидит плащ, не исключено, что связь с Владыкой, пришедшая на смену связи с морской пучиной, пробудит в ней воспоминания их встречи. «Я вижу, что их следующая встреча не за горами. Ей всё равно быть, Арн. Хочешь ты того, или нет. Поэтому я и даю тебе право решать самому, как поступить с этой вещью». Арн нахмурился. Домар говорил, что она должна покинуть их ещё задолго до того, как Глоа пришла в себя. Уйти к тому, кто своим поступком обрек девушку на вечные страдания. Юноша чувствовал злую досаду. Почему старик так упорен в своём стремлении избавиться от Глоа? Неужели он совсем к ней не привязался? Верилось с трудом. Он понимал, что Домар поступает так, как велит ему вечно правое в своём убеждении, предчувствие. Понимал, что не имеет прав на злость и осуждение. Но всё равно злился и осуждал. С чего вообще этот старец взял, что может решать её судьбу? Что этот эльф способен дать ей то, чего не сможет дать сам Арн? Глоа, скорее, погибнет от своевольной руки лесного Князя, чем от возможности того, что их встреча так никогда и не случится. Здесь, на корабле, рядом с ним, ей было бы находиться куда безопаснее. Надёжнее. Привычнее. — Одумайся, сын моего друга. Она видит в тебе только брата. Брата, но никак не человека, способного теплом своего сердца усмирить холод души. Арн вскидывался диким, раненным зверем, пораженный уверенностью его речей. Смотрел насупленно и тяжело дышал. Ложь. Это была ложь! Он же видел, как она смотрела на него. Готов был поклясться всеми известными богами, что в ласковых девичьих глазах помимо сестринской любви тлело что-то ещё. Не могло не тлеть. Но, как ранее думала сама Хейд, парню просто нравилось пребывать в заблуждении. Словно ослеплённый и оглушенный собственной, порождённой светом её кудрей, любовью, Арн не желал ничего слышать и видеть. Только её. Он желал и видел перед собой только её. Плевать на предрассудки команды. Плевать, что думают обо всём этом его отец и Домар. Он докажет им, докажет, что его любовь настоящая. Скоро они сойдут на берег. Арн уведёт её по скользким улочкам в укромное место, где откроет и правду, и сердце. И пусть тогда сама решает, как ей поступить. Остаться или уйти. Они могли бы убежать вместе, скрыться там, где их никто не найдёт. Где непонятые другими чувства, наконец, смогут расцвести и дать плоды. Удерживать девушку подле себя насильно парень не собирался. В его юной грудной клетке всё ещё горел незримый свет надежды. Надежды на взаимность. Он не знал, что их разговор самым наглым образом подслушивали. Домар хмыкнул, почувствовав, что за грудой ящиков с провизией точно кто-то стоит. Но обличать вольного слушателя не стал. Быть может, это ещё сыграет на руку им всем. Быть может, хотя бы Брунольв, для которого их гостья и в самом деле была не более, чем сестрой и чье нутро ещё не успели отравить жала безумной любви, сделает всё правильно. Тяжело было осознавать, что он заблуждался насчёт Арна. Желание обладать уже пустило по его венам свои загребущие корни. «Мне очень жаль, Валь. Прости, что подверг опасности твоего сына». Возможно, если бы он изначально смотрел на юношу не под углом отеческой любви, этого всего можно было бы избежать. Боцман знал, что русалка не ответит зеленоглазому Орлу взаимностью. Попросту не сможет. Её душа и тело принадлежали теперь другому. Тому, кого ещё не мог вспомнить не до конца оправившийся от потрясения, разум. Всего лишь вопрос времени. Бедный мальчик. Несчастный, заплутавший в объятьях русалочьего колдовства, которое так яро и отчаянно считал любовью. Боцман не знал, можно ли было излечить его недуг. Образ отца очень некстати вставал бледным призраком перед слепыми бесцветными глазами. Когда они ушли и поражённый услышанным Брунольв остался один, из рваных краёв серебристого плаща пропало несколько камней. Но Арн, всё чаще появляющийся у злополучного сундука в тяжёлой задумчивости, но более не смеющий его открывать, не заметил этой пропажи. Юнга не догадывался, что его, разделённую только с Домаром, тайну, в тот злополучный вечер активно обсуждали ещё два человека. Подул ветер. Море, замершее в ожидании, ведущее тихую слежку за странной, светловолосой девой и её кудрявым спутником, снова оживало. Они так и стояли, молча глядя друг на друга. Но каждый словно думал о чём-то своём. Тонкая прохладная ручка легла на влажный загорелый лоб. «Ты не заболел, мой друг?» — читалось в её глазах. «Знала бы ты, моя Глоа, как крепко и глубоко я болен». Капитан прервал их немой диалог тяжёлой, не умеющей подкрадываться, поступью. Он редко выходил из своей каюты, но когда это случалось, находившиеся в на палубе матросы мгновенно замирали в оцепенении. Он никогда не повышал на них голоса, но мог смотреть и говорить так, что кровь стыла в жилах. Хейд тоже ощущала нечто подобное. Валь. За всё её пребывание на судне, они не обмолвились и словом. Мужчина словно сторонился её, по неведомым причинам стараясь держать на расстоянии. Она спрашивала Домара безмолвно, почему так. В чем она, жалкая утопленница, провинилась перед ним, крепким мужчиной с суровым лицом? Тот укладывал ладонь на её макушку, медленно, едва уловимо поглаживал и молчал. Брунольв же, в обычной шутливой манере, советовал не расстраиваться. «Зачем тебе капитан, золотце? Морскую Владычицу более не устраивает юный принц и теперь она желает заполучить в свои владения нашего короля? Приглядись уж тогда ко мне». Капитан угрюмо проходил мимо, не удостоив девушку даже намёком на приветствие. Только зелёные глаза брезгливо скользнули по хрупкому стану. В этих глазах, в отличие от глаз Арна, ставших привычной картиной за всё время их путешествия, скопилась, кажется, вся нега болотной зелени. Девушка не ведала, откуда в её голове возникали такие ассоциации, но хваталась за них, как утопающий за соломинку — коей Хейд и являлась, подкрепляя иронию сравнения. Светлые и яркие глаза юнги не напоминали ей ничего. Он остановился рядом с сыном, крепко сжал окольцованными пальцами худое плечо. Сказал на грани с шёпотом: зайди ко мне. Уродливый шрам, рассекающий его рот, слегка сдвинулся. Интонация в тихом голосе явно указывали на то, что мужчина не потерпит отказа. Сражение разноцветной зелени длилось недолго. Все-таки, упрямства в капитане было на порядок больше. Впрочем, его сын неумолимо взрослел. И каждый из них осознавал, что это было ненадолго. Арн опустил глаза. Поджал губы и поплелся к отцовской каюте, ни разу не обернувшись, хоть и очень того хотел. Острое нежелание оставлять Глоа наедине с этим суровым человеком съедало изнутри. Валь неоднократно обещал, что не причинит девушке вреда. «Если он не сдержит своё слово...» и кулаки юнги угрожающе сжались. — А ты действительно красива, — Хейд дёрнулась, как от удара, когда пропитанные ядом слова достигли её слуха. Она старалась смотреть мужчине точно в грудь, не желая встречаться глазами с изумрудной чернотой. Но любопытство пересилило. Девушка зябко поежилась, осознав, что капитан откровенно рассматривает её, скользя по хрупкому стану тяжёлым взглядом. Взглядом, угрожающим придавить, пригвоздить к нагретому солнцем дереву палубы, — Но не думай, что я позволю себе обмануться твоей сияющей белизной. Я знаю, что ты такое, подлая ведьма. Вся твоя суть окутана чернотой. Тёмная, как сама мгла. Держись от моего сына подальше. Поскольку он сам держаться подальше от тебя уже не в состоянии. И, выплюнув последние слова, капитан резко, окутав её отчётливым запахом болотной тины, двинулся вслед за Арном. У бедной Хейд закружилась голова. Руки сами собой легли на светлую голову, прячась от надоедливого солнца и отголосков чужой злобы. Почти осязаемых. Она решительно ничего не понимала. Слишком много запутанных слов и туманных намёков обрушились на ее голову в этот день. Болотный смрад душил, хотя ни Валя, ни его сына сейчас не было поблизости. Слова первого, единичные в своём к ней обращении, вызывали неприятное чувство. Почему, этот мужчина назвал её ведьмой? Что он знал? Что знали они всё? «Эру, как же болит голова».

***

Лаваин шла по тёмным коридорам, которые почти не тронул замыленный свет стоящих у стен, светильников. Тени от них причудливо гнулись, ломались об углы, напоминая чёрные, сухие ветви погибающих деревьев. Залы уходили в разные стороны, чтобы потеряться в будто ожившей, запутанной сети высоких навесных лестниц. Становилось жутко. Ночью во дворце можно было с лёгкостью заплутать, если не знаешь, куда идешь. А она и не знала. Воздух сперся, пропитался чем-то, отдаленно походящим на сажу. Почти душил, оседая пылью в её лёгких. Живой огонь подрагивал, дергался на кончике фитиля, слоился тенями, подогревая в ней чувство тревоги. Эльфийка замерла, осторожно выглядывая из-за гладкой колонны — своего невольного укрытия. Застыла каменным изваянием, боясь вдохнуть лишний раз. Её опасливый вздох, вне всяких сомнений, тут же будет отзеркален от этих холодных, уходящих своим сплетением в даль, стен. Вызовет такой ненужный сейчас шум. Оглушительный в ночной тишине. И тот, за которым она, крадучись, следовала всё это время, непременно обернётся. Вероятность последнего пугала больше всего. Поведение вернувшегося к жизни Владыки вообще пугало Лаваин. Трое суток минуло с того вечера, когда, наконец, вернулся из дальней дороги её отец. Трое суток минуло с той ночи, как Король Лихолесья пришёл в себя. Хотя, насчёт «пришёл в себя» целительница сильно сомневалась. «Может, он куда-то и пришёл, но точно не в себя», — думала она, наблюдая за тем, как прямая спина рассекает струящимся шёлком алых тканей густой полумрак. Бездумное выражение лица, заострившийся подбородок и прямой ледяной взгляд, пробирающий до мурашек более прежнего. Пустой, не наполненный ничем, кроме прохладного недоумения. Она наблюдала за ним достаточно, чтобы понять, что тот был сейчас абсолютно потерян. Горделивая осанка в развороте широких статных плеч и ровный шаг, не растерявший своего размеренного величия, не сумели ввести внимательную эллет в заблуждение. С Королём явно было что-то не так. Он шёл медленно, бездумно глядя вперёд. Будто искал что-то в собственном дворце, но всё никак не мог найти. И теперь, окончательно заплутавший, но решивший не подавать вида, не обращать внимания на свою оплошность, продолжал движение. В упрямом желании, наконец, прийти хоть куда-нибудь. Цветастая мантия, украшенная витиеватыми узорами, сползла по самые локти. Тянулась на приличном расстоянии от высоких эльфийских сапог. Те, словно впав в такой же транс, не издавали ни звука. Создавалось впечатление, что король парит, плывет над землей тёмным, опоясанным блеклым светом, призраком. Мантия, прижатая сильными руками к нижним, сверкающим ярким серебром, одеждам, бежала вслед за своим хозяином, с тихим шелестом вылизывая пол. Куда шёл он, Великий Король Лихолесья, гонимый собственным, — Лаваин была уверена — не отжившим своё, безумием? Молчаливая стража, которой одним только взмахом руки дали вольную, тихо дремала на своих постах снаружи, оставив в запустении извилистые коридоры лесного дворца. Один. Совершенно один. Ступающий по гладкому полу в этом гордом, зыбучем одиночестве, объятый по самую шею прозрачным шёлком темноты. Такой же зыбучей и холодной. Куда брёл он, если должен сейчас находиться в покоях и видеть известные только ему самому, сны? Быть может, эти сны и побудили Владыку неприкаянно слоняться в темноте, ища заветное успокоение? Страшные догадки с невероятной скоростью сменяли одна другую. Тысяча теорий складывалась в её чёрной, отдающей смолью, голове. Ответы были здесь. Шли впереди, сдерживаемые плотным замкóм обманчиво чувственных губ. Лаваин совсем не собиралась за ним шпионить. Вышла в одной ночной рубашке, лелея странное желание пробраться на общий балкон в бальном зале. Подышать недолго свежим воздухом, отгоняя непонятно откуда взявшееся беспокойство, чтобы потом, немного погодя, насладившись приятным холодом скорого ветра, вернуться в свои спальни. Благо, те располагались в относительной близости от зала и вероятность наткнуться на стражу была почти равна нулю. Этот маленький риск совсем не пугал обычно стойкую и находчивую эллет. Ее помыслы, видит Эру, были абсолютно чисты. Трандуил, длинной тенью проскользнувший мимо массивных дверей, застал целительницу врасплох. Похоже не одной ей этой ночью не спалось. Подумать только. Она всего-то собиралась пару минут поговорить со своим старым другом-ветром, позволить тому обласкать длинные тёмные волосы и унести с собой въедливую тревогу. Но теперь кралась за Королём, скрываясь за широкими спинами колонн, словно последняя воровка. Но вина за свои действия почему-то упорно не желала приходить. Наоборот, неведомый азарт накрыл эльфийку с головой. Казалось, что она вот-вот узнаёт какой-то секрет. Тайну, побудившую таура в безмолвном одиночестве бродить по тёмным коридорам. Причину его тихого помешательства. Внезапно Король остановился. Окаменел высокой фигурой, в тени которой, как зачарованные, плясали языки огня. Будто прислушивался. Увесистый перстень покинул его указательный палец. Эллет не видела, как он сам снимает украшение со своей длинной строгой кисти, но слышала оглушительный звон, когда кольцо упало на пол всего в нескольких шагах от его владельца. Тихо ойкнула, тут же прикрыв рот рукой. Пульс зашёлся бешеной дробью. Всё внутри замерло. «Уронил?» «Услышал меня? » «Что он уронил?» Эльфийка вжалась в широкую колонну спиной, даже сквозь платье чувствуя обжигающий холод. Ткань прилипла к светлой коже, внезапно ставшей мокрой от обволакивающего страха. Молчание затягивалось. Напуганной Лаваин было показалось, что Владыка заметил её и сейчас накажет за такое беспардонное вторжение в личное пространство. Все-таки, их Король не отличался миролюбивым нравом. Однако, к её неимоверному счастью, он так и продолжил стоять на одном месте, коптя ледяными глазами и без того чернеющий впереди коридор. Больной. Совершенно безумный. Нужно рассказать все отцу. И когда эльфийка уже собиралась также тихо улизнуть, сдерживая в себе порыв облегчённого выдоха, звучный низкий голос в одно мгновение разрушил её надежды уйти незамеченной. — Подними, — коротко и спокойно. Сердце, сжавшись в предсмертной судороге, ухнуло вниз. Эхо вторило низкому бархату, возводило его к изрешеченному узорами, потолку. Расширяя и без того немаленькое пространство. Чтобы затем, в ужасающем порыве, скинуть отзвучавшие слова на дрожащую всем телом, Лаваин. Ни единой живой эмоции в звучном чистом баритоне. Холодное, ласкающее спокойствие. Его голос, наверное, был способен передать взвинченной эллет это свое липкое спокойствие, если бы та не знала, кому именно он принадлежит. Страх овладел эльфийкой. Заставлял сильнее вжиматься в спасительную твердь, будто та рассчитывала слиться с ней воедино. Она и сама не до конца понимала, чем именно было вызвано это чувство. Голос разума тихо шептал, что на вряд ли одурманенный Король способен причинить ей настоящий вред. Ведь, если смотреть на вещи здраво, Лаваин не сделала ничего непростительного. Ничего, за что можно надолго закрыть в холодной темнице или высечь розгами. Но этот голос был заглушен чужим, более громким и чётким. Эру, пусть ей всё это послышалось. Пусть окажется так, что она просто задремала, прижавшись затылком к перилам балкона и теперь видела такой редкий, но ужасно реалистичный кошмар. Никогда, она больше никогда... Но Эру остался безразличен к чужим мольбам. — Я жду. Сделалось дурно. Холодный пот крупной испариной выступил на лбу. Лаваин отмерла, отказываясь верить собственным ушам. Медленно обернулась, забыв, как дышать. Плавно вышла из своего укрытия, стараясь придать вмиг побледневшему лицу бесстрастное выражение. Ноги дрожали. Каждый новый шаг давался с огромным трудом. Король продолжал стоять к ней спиной. Но теперь его твёрдая, неподвижная поза словно пропиталась коварным выжиданием. Чувствуя себя провинившимся и очень больным ребёнком, эльфийка с трудом проглотила вставший в горле ком и на негнущихся ногах начала взбираться на эшафот. Её движение сопровождалось гнетущим молчанием. И собственные тихие шаги звучали в нём оглушающе. Она предстала перед Владыкой в длинной, бережно прикрывающей острые колени, сорочке. Поклонилась, чувствуя себя последней идиоткой. Поднимать глаза с прохладного, отрезвляющего пола, чтобы встретиться с извечной прозрачной голубизной, было мучительно. Ещё ни разу за всю свою жизнь она не показывалась перед мужчиной в настолько неподобающем виде. Эру, какой позор. Густая черная бровь изящно выгнулась, когда их взгляды, наконец, столкнулись. Лаваин стоило огромных усилий, чтобы сокрушенно не отвести свой. Его аура давила, хотя сам Король выглядел...отстраненным. От прекрасного, белеющего в темноте, лица, так и разило холодом. Длинные золотые волосы потускнели и теперь походили больше на серебро, аккуратными прядями выстилающее статность его плеч. Об эти плечи разбивался, раскалывался на части свет факела, оставшегося далеко позади. Ни один мускул не дрогнул на чужом лице, когда яркий, ничем не выдающий своей живости, взгляд, цепко прошёлся по её нескромному одеянию. Она обмирала под сорочкой, а он, словно издеваясь, всё также стоял и с ленивым интересом наблюдал за ее действиями. Эллет, будто опомнившись, глянула под ноги. Кольцо. Вот что обронил Владыка. Это было кольцо. «Что ты здесь делаешь?» — читалось под стеклянной завесой, когда Лаваин украдкой переводила взгляд то на перстень, то на тающую голубизну. Отблески далекого света отражались в этом заколдованном зеркале. И оно нехотя окрашивалось блестящим золотом янтаря. «А Вы?» — чуть не слетело с алых губ. И эллет, напуганная собственным порывом, прикусила язык и постаралась, как могла, закрыть чертоги своего разума от лесного Князя. — Простите меня, Владыка. Я подумала, что Вы заплутали, — замялась она, краснея от собственной глупости. Держась на усилии одной только воли, голос почти не дрожал. В отличии от предателя-тела. Заблудился в собственных владениях. Большую несуразицу представить было трудно. Она подняла кольцо, прижимая подол сорочки к бедру. Обнажаться перед этим мужчиной не входило в её планы. В её планы вообще не входило попадаться ему на глаза ближайшие несколько месяцев. Злая болезнь, струящаяся по тонким дорожкам вен, спрятанных в его запястьях, отталкивала. Она была всё ещё там, не ушедшая полностью, но скрытая колдовством её отца. И, видимо, вылезала на поверхность по ночам, стремясь заразить собой других. Кольцо холодило тонкие, нагретые внезапной лихорадкой, пальцы. — И, стало быть, решила лично проводить меня в мои же спальни? — ее нелепые оправдания, казалось, позабавили Короля. Уголок неприступного рта дрогнул, но взгляд остался серьёзным и пустым. Ни намёка на веселье, — Как это благородно с твоей стороны. Она вздрогнула. И без того раскрасневшиеся щеки стали ощутимо горячее. Он протянул к ней руку. Разжал пальцы в немом приглашении. Белая ладонь расплывающимся перед женским взором, нечетким бельмом светилась в полумраке. До Лаваин, сбитой с толку чужим поведением и абсурдностью всей ситуации в целом, не сразу дошло чего, от неё хотят. А когда дошло, Король, уставший ждать, подошёл к ней сам. Его неумолимое приближение сопровождалось запахом хвои и побитой морозом травы. Длинная, аккуратно вырезанная кисть застыла где-то на уровне её живота. Эллет, силясь не зажмуриться от накатившей паники, протянула кольцо вперёд, осторожно возвращая его на законное место. Тепло его ладони казалось ядовитым. И она снова прикусила язык, чтобы не всхлипнуть испуганно, когда собственные пальцы случайно задели горячую кожу. Холод, охватывающий весь его облик в плотное кольцо, был лишь иллюзией. Владыка пылал. Лаваин, ужасаясь собственным действиям, медленно поднесла ладонь к его лбу. Беззвучно прося дозволения. Король не торопился отстраняться. — У Вас жар, — прошептала она, поспешно добавив в конце «милорд». Тот смотрел ей прямо в лицо. Не мигая. Но его взгляд словно был направлен куда-то сквозь. Задумчивое, нечитаемое выражение. Дурнота усилилась. Собственные губы налились огнем, запылали болезненной пульсацией, когда она случайно мазнула чёрными глазами по его рту. «Знает?» «Король помнит о случившемся?» Эру Всемогущий, пусть это будет не так. — Благодарю, — коротко кивнул он, опуская так и зависшую в воздухе, руку. Шагнул назад, давая эллет доступ к живительному воздуху. Дышать проклятой хвоей было невыносимо. — Доброй ночи, Лаваин. Эллет снова поклонилась. И долго, окончательно потерявшись в пространстве, смотрела ему вслед. Собственное имя, слетевшее с его уст, звучало как ругательство. Остаток ночи так и не принёс ей желаемого покоя. Ранним утром, стоило только рассвету начать вступать в силу, она вбежала, почти вломилась в лекарские покои. Разбудила своего отца, беспардонно усевшись на край его постели. Мужчина сел, ошарашенный странным поведением своей дочери. — Что ты дал ему? — упрямо и требовательно, с безумной, необъяснимой злостью глядя вперёд. Он молчал, сузив серые, как луна в тумане, глаза. Смотрел: изучающе. Наконец, вздохнул. — То, что должно помочь Владыке исцелиться.